— Не знаю, что из этого получится, — осторожничал Роберт Робертович со сцены Театра киноактера за минуту до “Стикса”, — одно могу сказать: музыка Гии настолько громкая, что вы, господа зрители, можете смело сказать своим друзьям — пусть звонят вам весь спектакль! Разговаривайте на здоровье!
...И ушел. Любопытство, которое нас привело сюда, стало любопытством одиноких. Итак, мировая премьера: “Стикс”. Без единого слова. Только музыка. Через динамики.
Верчу головой по сторонам: здесь нет случайных людей — Михаил Швыдкой, Владимир Демьяненко (друг и представитель Юрия Башмета, пока тот за рубежом), Александр Филиппенко... До звучания “Стикса” каждый шорох обретает смысл. Артисты театра им. Шота Руставели по одному, постепенно берут по стулу, медленно выходят с ним на авансцену так, чтобы ножки елозили по земле: “тр-сс-ссс”... Один за другим. В длинный ряд, будто гребцы огромной лодки.
И звон монеты будит зал от этого гипноза стульевого:
— И ждем, когда судьба заставит отдать решительный обол, — пред нами появляется Харон (дама с большой красивой грудью под черной вуалью), взимающий плату за перевоз трупа с берега на берег, изымающий серебро из-за щеки трупа.
Мастерство делать Большой театр у Стуруа как раз в том, что он из людей, их жестов, их движения, взгляда, из простейшего сценического скарба легко пишет Дантовы полотна. Без уловок. Без модерновых ужимок.
...Один из бывших людей срывается со стула — разве он умер совсем, если помнит любовь? Подходит к милой своей. Берет на руки. А та как кукла — ручки висят, ножки висят. Головка на шейке, как у цыпленка... Он увлекает ее в танец. А она висит. Он вальсирует еще яростней. В бреду, целуя ее, швыряя о сцену...
Появление ада совпадает со звучанием хора. Ад очень уютный, как всегда. Милый, родной такой адинька: плита зачуханная с духовкой и газовым рожком. Господин берет спички... О, театр! Газ горит, Господин бьет на сковородку яичко, солью сыплет, энергично мешает. А какой чадок на весь зал! У-ух.
Кормит всех яичницей. Тебе в ротик и тебе. А сам Господин зажигает духовку (свист от вхолостую идущего газа на всю сцену) и кладет в нее голову. Глубже. Дышит глубоко, красиво засыпая. Вскормленные им яичницей падают замертво.
...И лишь один среди этого адового кишения борется за любовь, за память о ней. Хоть и умер, но все равно! Тогда друзья-покойнички снимают его белые тапочки и суют ему в рот. Глубоко. Он задыхается от чистого белого тапка. И тогда друзья, всецело удовлетворенные процессом, оплакивают умершего... мочой. Моча солонее слез. Встают впятером и мочатся на лицо его “пс-с-сс”...
...Это черта Стуруа — сомневаться. Он никогда не будет лоснящимся. Так в сомнениях и умрет. Но! Не умрет его театр.
И я не буду писать, сколько продолжались аплодисменты — 5 или 25 минут. Он — Стуруа — их не слышит. И Роберту Робертовичу ни к чему краснеть перед другом своим Гией Канчели за свою постановку на его музыку. Они прославили музыку и театр, они прославили Грузию, и потрясенная Москва, пусть и не все принимая, все равно будет внимать им, веря в прикосновение к мудрости.
