Отца Василия Павловича приговорили к смертной казни. А еще раньше арестовали его маму — Евгению Семеновну Гинзбург, гордую талантливую женщину. Дали ей 10 лет тюрем и лагерей. Остался четырехлетний Вася круглым сиротой. Тетя выходила и уберегла. Внутренняя душевная сила вела его по жизни. Страха он не знал. В 16 лет уехал к маме в Магадан.
Идеологический бульдозер выкинул талантливого писателя Аксенова в эмиграцию. Сейчас Василию Павловичу за 70. Но мы, его читатели и почитатели, между собой называем нашего любимца по-родственному — Вася Аксенов. А школьная ребятня окликала его короче и звонче — Аксен. Да и сейчас, вспоминая о молодых годах, он загорается — и вновь Аксен. Он бывал стилягой, плейбоем, богемным собутыльником и озорником. А теперь он в основном затворник.
Почти цыгане
— Василий Павлович, почти четверть века вы состояли в тесном родстве с Америкой. Что дала вам эта страна?
— Она мне дала приют, кров, хлеб. И защиту! Мы с Майей приехали за океан и очень плохо представляли, что будем делать дальше. Первое время наши американские друзья называли нас цыганами.
— С чего же начали “цыгане”?
— Мы купили машину. На это денег хватило. Мы обратились в трансагентство, нам предоставили ящики, по вместимости как два больших чемодана. В них мы уложили все наши пожитки и закрепили на крыше машины. Сначала мы приехали в Нью-Йорк, затем добрались до Мичигана. Я, наконец, оказался под университетской крышей. Мне предложили сразу вести семинар. Университет для меня — самое святое место в Америке, свободное царство. Американский университет ни разу меня не подвел. Он давал мне замечательную среду обитания. Пищу и для ума, и для желудка.
В Мичиганском университете располагалось издательство “Ардис”. Издательство основали муж и жена Проффер, Карл и Элен. Они сумели оживить полузадушенную и совсем задушенную русскую литературу, издали мои книги “Ожог” и “Остров Крым”. Я сидел вместе с ними, делали последние приготовления к изданию. После выхода книг пошли кутежи. Однажды Карл Проффер предложил мне: “Ну-ка, пойдем, будешь читать лекцию на английском”. Мой английский был тогда неуклюжим. Я взорвался: “Да ты что? Какая лекция при моем английском? А переводчик будет?” — “Да какой переводчик! Сам будешь говорить”, — подталкивал Карл. Вошел я. Сидело человек 200. Ужас! Карл был рядом... И молчал. Я что-то там талдычил на своем английском. Смотрю, люди сидят, шуткам моим улыбаются, иногда хохочут... Прочел я свою лекцию, а после спросил одного американского знакомого: “Ты понял, о чем я говорил?” — “Нет проблем. Что ты говорил, я тут же переводил на русский”. Посмеялись мы с ним.
— С кем из знаменитых русских вы там дружили?
— Я поддерживал отношения с Коржавиным, Некрасовым, Алешковским (после некоторой паузы), Бродским. У нас с ним давние контакты были. Но после — пошли несовпадения... Подружился с Сашей Соколовым. Он написал несколько главных своих вещей именно в эмиграции.
— А Бродский?
— Мне больше нравятся его ранние стихи.
Дом в Биаррице
— Василий Павлович, вы получили американское подданство. Но наступил момент, и вы сказали: “Гуд бай, Америка!” Почему?
— В принципе я мог бы не уходить из университета до самого конца. Но я подумал: пора кончать. Оставшиеся годы надо все-таки посвятить литературе на родном языке. Я стал там закругляться — вышел в отставку. Теперь я почетный профессор.
— Теперь вы обживаете французское побережье. Чем вас взял за живое Биарриц?
— Чисто случайно все вышло. Ночь была слишком хорошая. В отличие от Лазурного, то есть Золотого Берега, это побережье на границе с Испанией называют Серебряным. Там — закругление Бискайского залива. В этом закруглении я и живу. Некоторые эмигранты поют: “А из нашего окна Иордания видна, а из нашего окошка только Сирия немножко”. Я же из своих окон вижу сразу две страны — Францию и Испанию.
— В Испании вы, конечно, побывали?
— Сто раз. Там от моего дома до границы — всего 15 километров. Попал я в это место совершенно случайно. Поехал летом отдохнуть на несколько дней. Напомнили мне эти места Набокова. Он там все золотое детство провел. Биарриц в начале ХХ века был очень модным у аристократии. Аристократы Набоковы каждую весну снаряжались и долго ехали на разных поездах в Биарриц. Снимали там виллу, где рос Владимир Владимирович и наблюдал своих Лолит, подсматривал, как они купались в легкомысленных одеждах. В следующий раз в Биарриц я приехал зимой, на новогоднюю ночь, и просто пошел ночью гулять по городу. Никого! Остановился перед каким-то окошком — это было агентство по недвижимости. Увидел на картинке симпатичный домик. Подумал: “Ну вот — может быть, здесь судьба? Не поискать ли мне новое пристанище?” Утром сели мы с агентом в автомобиль, промчались по берегу океана. Солнце сверкает, валы идут, и вдруг домик мой показался. Смотрю — он не так уж мал. Но что поразило — около него огромный куст красной камелии. В январе! Цветет! И я сдался. Весной с Майей приехали, спали несколько дней на надувных матрацах. А потом у нас появилась помощница Нелли. Накупили мы все по дешевке. Но в доме не нашлось места для кабинета, и я его достроил. Получился удобный, с двумя стеклянными дверьми — на улицу и в сад. Я закончил там “Кесарево свечение”. “Вольтерьянцев” написал.
— Теперь ясно, откуда это фантастически свободное дыхание вашего нового романа. Наверно, только в тишине слышатся голоса давних веков. А как в Москве?
— Здесь я впадаю в какую-то ажитацию — туда приглашают, сюда зовут, звонят. Везде надо поспеть, и мне не хочется упустить что-то интересное. Растрачиваешь время, и некогда сосредоточиться. А там, в тихом Биаррице, я один. Если выхожу, то к океану. Летом, после отлива, открываются гигантские пляжи. Плотный, мокрый песок тянется шириной чуть ли не в полкилометра. Я босиком бегаю в сторону Испании и возвращаюсь.
Корнями из Рязани и Казани
— В “Вольтерьянцах” поразительны сцены житья-бытья в рязанских барских усадьбах. Нет сомнения: это воскрешение прошлого состоялось так чувственно и озорно потому, что ваши предки по отцовской линии происходили из рязанского села. Вы помните вашу бабушку?
— Авдотью (Евдокию) Васильевну довольно хорошо помню. Во время войны она погибла: ночью при затемнении упала во дворе в траншею, сломала шейку бедра. А было ей 82. Кто ей тогда мог помочь? И бабушка умерла. Аксеновы славились долголетием. Папа после 18 лет тюрем, лагерей и ссылки жил до 92.
— Ваша мама, Евгения Семеновна Гинзбург, в “Крутом маршруте” так хорошо об Авдотье Васильевне написала, о ее удивительном предчувствии беды.
— Бабушка отцу говорила: “Пашка, высоко ты залез, а сверху-то больней падать”. Ведь папу вслед за мамой забрали. И вначале приговорили к расстрелу. Судили председателя горсовета Казани, его все знали, да к тому же он еще был членом ВЦИКа. На суде позорили “банду Аксенова”. “Агента и вредителя” приговорили к расстрелу. Отца вывели конвоиры из зала суда и повели по коридору. Вдруг выскочила маленькая старушка и осенила его крестом. Это была Евдокия Васильевна. Она закричала: “Пашка, ничего не боись. Без Божией воли волосок не упадет с головы!” Привели отца в смертную камеру: потом заменили смерть на тюрьму.
— Как вы впервые с отцом увиделись после его возвращения?
— Приехал я из Ленинграда на студенческие каникулы в Казань. Вдруг однажды утром раздался стук в дверь, пришел незнакомый человек с огромным мешком. Это был отец. Моя тетка, у которой я раньше воспитывался, жутко вскрикнула: “Паша!” Отец почему-то даже телеграмму не прислал. За эти годы он отвык от всего. Даже у вокзала на трамвай не сел, тащился с мешком через город.
— Вам уже было 22, и, наверно, внутреннее несходство он сразу почувствовал?
— Конечно, я уже варился в другой жизни. Был стилягой. Но все-таки мы очень быстро подружились. Отец остался жить в Казани. Ему дали квартиру, орден Ленина в придачу, определили большую партийную пенсию. Жил теперь он благополучно. У меня он появлялся только тогда, когда происходило что-то резкое. Вот попали мы под атаку Хрущева, и вдруг объявился отец и стал меня уговаривать: “Давай-ка поедем на Родину”. Я-то родился в Казани, а он в Покровском, вблизи Ряжска. Приехали мы, и первое, что бросилось в глаза, — разрушенные дворянские усадьбы. Потом мне старики рассказывали разные истории из помещичьей жизни: “Вот здесь они лебедей развели и пускали плавать. На речке Мосте на лодке плавали под шелковыми зонтиками”.
— Василий Павлович, вы остались один в четыре года. Что помогло вам найти себя?
— Почему-то все происходящее тогда не воспринималось как катастрофическое. Бабушкина вековая мудрость во мне еще, конечно, глубоко сидела и держала меня. Но не она определяла мои поступки. Я был бурным спортсменом. Сам как-то пристрастился к чтению. В 10 лет читал “Войну и мир”. Наслаждение! Особенно увлекали меня батальные сцены. Потом начал читать стихи. Мама моя, интеллигентка и поэтесса, была поражена моим знанием поэзии. В Магадан к ней я приехал подготовленным.
— Как вы рискнули в 16 лет поехать в лагерный город?
— Наоборот, я жаждал этого путешествия на край света. Мама все организовала. Ее знакомая, “вольняшка”-кассирша, возвращалась из отпуска и взялась отвезти мальчика к маме. Мы летели на самолете. Открывалось грандиозное зрелище. Полет продолжался семь дней с посадками, с ночевками. Потрясающее впечатление, пожалуй, сильнее, чем мое открытие Америки. Летим над Охотским морем — подо мной живая география колышется! Видел волны, бухты, корабли, тайгу. Магаданский крошечный аэродром. Ни вокзала, ни транспорта. Нас подвез зять “вольняшки” на каком-то “козле”... Маму я сразу узнал. Она при чужих людях разрыдалась. Я подошел к ней, положил руку ей на плечо и на ухо шепнул: “Не плачь при них”. Мама была потрясена этой фразой. Признаюсь, я не был посвящен во все, что произошло с моими родителями, со страной. Думал, у нас идет все гармонично. Родня убеждала меня, что родители в командировке на Севере. Я верил.
— Ссыльная мама как выглядела?
— Очень молодая. У нее так сверкали глаза. Это меня потрясло. Блестят глаза. Она очень любила жизнь.
— Вы знали, что у мамы новый муж?
— Не знал. Антон Яковлевич Вальтер, по профессии доктор, еще не был освобожден. Днем ходил без конвоя — надо было пациентов навещать, в основном жен начальников. Ночевать всякий раз отправлялся в лагерь, на окраину города. Он мне очень понравился. Был Антон Яковлевич воинствующим оптимистом. И что поразительно, у него были целы все зубы после стольких лет тюремной баланды. Он, оказывается, собирал стланик, делал травяные отвары, жевал хвою.
— Вы попали в интересную смесь языков: у доктора — немецкий, у мамы — русская поэтическая речь. На улице — блатная феня. Вас она задевала?
— Феня не была мне чужда. У нас в Казани во дворах она уже поселилась. В Магадане я начал собирать и старую, и новую феню. Завел записную книжечку, где записывал то, что меня особенно поразило. Солнце там называли “балдоха”. Врач — “лепила”. Но почему-то “лепенец” — это костюм. Один глагол особенно по звуку был хорош “чимчиковать”. Вместо “прибежал” могли сказать: “примчиковал на цырлах” — словом, прибежал подхалимски. Или еще “итээровский костер”. Подойдут и восхитятся чем-нибудь: “Ну у вас тут прямо итээровский костер!”
— Василий Павлович, вы в молодости сочиняли стихи. Что-то из ранних любовных своих помните?
— Да они были ужасны. Где-то в моих бумагах валяется одна тетрадочка... В Магадане я влюбился в девочку. Нас тогда разделили: мальчиков и девочек посадили в разные классы, но в одном коридоре. На переменах бросал я взгляды на эту девочку. И она на меня смотрела. Она-то жила в центре города, вот в таких итээровских домах, а мы на окраине — в завальном бараке, в чужой комнатенке.
— На Васе не было написано, что из барака. В девятом классе какой у вас был рост?
— Как сейчас.
— Высокий, глаза голубые сияют, чем не кавалер?
— Страдал я. Приходилось настроение свое в стихах изливать.
— И дарили их девочке?
— Нет, очень робел. Потом мы разъехались. Я в Казань, она в Ленинград. Несколько лет не виделись. В Ленинграде, в какой-то студенческой компании встретились. Симпатичная девчонка, но я к ней уже ничего не испытывал.
— Ну а любовь с ухаживанием, свиданиями, объяснениями когда пришла?
— В студенческие годы. Надо сказать, все наше молодое поколение было довольно фригидным. Мы даже не представляли себе, что это такое. А когда дошло, то негде было уединиться. В подворотнях, в подъездах стояли часами с девочками. Случалось — целовались. Потом по своему адресу услышишь от приятеля: “Ну, ты обжал?” Или он хвастается: “Ну, я ее вчера обжа-а-ал”.
— А в медицинском, наверно, расцвел цинизм?
— Цинизма было много — пошловатой игры вокруг “этого”. Надо признаться, большинство девочек-студенток были совершенно зажаты. Встречались, конечно, активные. Они чаще выходили на улицу, и все знали, что они активные.
— А проще говоря, доступные?
— Говорили иначе — “барухи”. Под стать им мальчики — “ходоки”. Я не был ходоком по девочкам. Был стиляга. А по-нынешнему — плейбой. Денег на стильный прикид не было. Помогал самострок. Уже в Питере девочки связали мне шарф — длинный, трехцветный, как русский флаг. Это было такое “либерте”. Я сшил себе длинное пальто с обвислыми плечами и заматывался этим потрясающим шарфом.
— И вы ступали медленно по Невскому, пришаркивая каблуками?
— Самое невозможное — добыть модные башмаки с вот та-акой (показывает толщину) рифленой подошвой. Чтоб добыть такие, где подошва “с разговорами”, ребята ездили в Ригу, шили на заказ, старались выбрать подошву потолще. А потом началась фарцовка. У нас учились ребята из стран народной демократии. Венгры активно продавали свои вещи. Помню, купил я ботинки у будапештского студента, как раз “с разговорами”. Это было счастье.
— В этом снаряжении и начался ваш настоящий роман?
— Настоящее началось позже — после института. Четыре года работал я доктором — нас распределили в морской порт, с прицелом на суда дальнего плавания. Наш коммерческий флот мог плавать по всему миру. Мы с другом жили в порту на карантинной станции. За ней начинались нейтральные воды. Мы выходили на прием иностранных кораблей. К нам подплывали на буксире, сбрасывали веревочный трап, мы взбирались на голландские и прочие корабли проводить карантинную инспекцию. Вместо этого занудства мы сидели с капитанами и пили датское пиво, курили сигареты... Вольготная жизнь продолжалась полтора года.
— Когда вас все-таки посетила такая страсть, что вы женились?
— Мою будущую первую жену Киру я встретил в Куоккале (ныне Репино), мы познакомились на танцах. Она хорошо танцевала. Пошел ее проводить, а Кира вдруг начала петь. У нее был потрясающий голос. Она пела американские песенки по-английски, ведь училась в московском инязе. Там самые модные девочки были. Начал я за Кирой ухаживать, мы переписывались. Роман продолжался год. Она приезжала в Ленинград к тетке, знаменитой директорше педиатрического института. С Кирой мы там бывали, и я к ней приезжал в Москву. Мы поженились, когда меня направили врачом в маленькую больницу водников на Онежском озере. Там я был один доктор — по всем болезням. На каникулы приезжала ко мне туда Кира, потом вновь уезжала в Москву учиться.
— Какая уж тут семья в вечной разлуке!
— Но скоро я нашел работу в Москве в тубдиспансере.
— Алексей Васильевич Аксенов — сын Киры?
— Наш сын и внешне пошел в их родню. Кстати, отец Киры, венгр, тоже был арестован и расстрелян. У Алексея — дедовы, венгерские крупные глаза.
— Почему вы расстались с Кирой?
— Мы долго жили вместе. Но потом, когда я стал писателем, богемщиком, наши отношения ухудшились. К тому же мы встретились с Майей...
— Вы были другом семьи Романа Кармена, знаменитого в ту пору кинодокументалиста?
— Не-ет. У меня с Романом было шапочное знакомство.
— Вы Майю увели от него?
— Да как сказать — я не увел. Но наша с ней связь продолжалась лет десять. Она с мужем не разводилась. Он умер в 1978 году. О нашем большом романе с Майей все знали.
Король-лев
— Василий Павлович, вы любили в молодости посидеть у костра, у камина, словом, у огня?
— Да не особенно. Стремился посидеть в баре (хохочет). Кстати, и сейчас люблю такую обстановку, толкучку где-нибудь в клубе, в баре, с шумом, джазом, с девушками, с выпивкой...
— Наблюдаю за вами на литературных собраниях, за вашей медленной поступью притомленного льва. Чувствуете в себе эту львиность?
— (Смеется.) Да нет, Наташа, львом я себя никогда не чувствовал. Не хищник! Хотя мой астрологический знак — Лев.
— Знаете, что управитель Льва — Солнце? А огонь Льва — это огонь творчества. Можете протестовать, но это так.
— Вот-вот! В творчестве я бойчее, чем в жизни.
— По гороскопу больше всего вам надо беречь сердце. Как себя чувствует ваше отзывчивое сердце в Москве?
— Ой, я совсем отвык от этого бесконечного мрака. Нет солнца! Я приехал в Биарриц на 13 дней. Из них десять были солнечными. А тут солнце забыли. И винить некого — так уж выбрали мы местом рождения Средне-Русскую возвышенность. В этом случае я с Жириновским согласен: “Надо маршировать на юг”. (Хохочет.)
— С кем из старых друзей вы здесь встречаетесь?
— Ой, со многими, со многими. В Москве много друзей. Очень люблю нашу компанию: Белла и Борис Мессерер, Вознесенский, Битов и позднее примкнувшие Женя Попов и его жена Света, да еще Саша Кабаков.
— Сейчас часто говорят, что жизнь человека не кончается со смертью, и активно обсуждается идея реинкарнации. Кем мог быть дух, поселившийся в Васе Аксенове?
— У меня дедушка был фармацевтом. И, по-моему, прадедушка — фармацевт. На сохранившихся дагерротипах у него вид ученого: высокий лоб, ясные глаза, как будто он хочет помочь страждущему человечеству. Иногда у человека случаются мгновения, когда ты вдруг чувствуешь: ты уже жил в этом месте! У меня часто такое возникало, когда я в молодости ходил по домам Серебряного века в Петербурге — по декадентским подъездам, по квартирам в стиле модерн, где кованые решетки, по аллеям парка. Чувствую острое родство с этим.
— Бродский полагал, что сардонический читатель непременно будет смеяться над его восторгами и печалями. И стремился переиграть сардонический ум иронией и самоиронией. Но при этом как-то странно обобщил: “Ирония очень унижает”.
— В философии Бродского много заемного. Он сам вообще весьма сардонического ума господин. Он подхватил идею о самоиронии у Самуэля Беккета и бесконечно эту мысль жевал.
— Да без иронии проза — как вино без градуса!
— Ну, конечно. Иронический стиль, ироническая интонация Достоевского — для меня самое главное. И Андрей Белый, и весь авангард держится на ироническом и самоироническом стержне, а у Иосифа было заметно некоторое сардоническое отношение к посторонним, а к себе, в известной степени, — высокопарное.
— Василий Павлович, с высот поэзии бросаюсь в ваш автомобиль. На какой машине вы объехали много стран?
— На “Жигулях”. Получил я разрешение только на Болгарию. А мне один поляк сказал: “Ты можешь объехать всю Восточную Европу без всякого разрешения. Никто не проверит, только все будут поднимать руку к козырьку — всем советским разрешают проезжать здесь всюду. У вас никто про это не знает, от вас все скрыли!” Оказалось, самое главное — иметь бензин! “Купи побольше водки и меняй на бензоколонке бутылки на бензин”. Поехал я “на водке” из Болгарии в Румынию, в Чехословакию, в Венгрию. И через Польшу вернулся в Советский Союз.
— А теперь на чем катаетесь?
— У меня “Ягуар”, он во Франции меня поджидает. В Москве у меня машины нет. Весной буду покупать. Но где держать ее — вот проблема.
— Из братьев меньших у вас вижу милое существо, что меня встретило приветливым лаем. Это оно у вас с великим именем?
— Да, это наш Пушкин, тибетский спаниель. Мы взяли его очень маленьким, с голым пузиком, с голым хвостиком, но с большими бакенбардами. Майя заметила этот поэтический профиль и выкрикнула: “Смотри — Пушкин!”. Мы зовем его так и ни к каким сокращениям не прибегаем. По звуку он напоминает нашего прежнего — коккер-спаниеля. Его звали Ушик.
— А кошек не было?
— Полно было. В Америке была кошка Матрена. Она осталась с дочкой Майи от ее первого брака.
— Вам жизнь подкидывала много испытаний — политических, литературных... Ну а приключения опасные с вами случались?
— Однажды мы с Майей убежали на Чегет. Скрылись на Кавказе в начале нашего романа. Поднимались на подъемнике к самой вершине. Хорошо нам было — летим! И вдруг подъемник остановился, повис прямо над жуткой пропастью. Минут 20—25 мы висели. Чудовищное ощущение. Я ей заговариваю зубы, читаю Маяковского: “По морям, играя, носится с миноносцем миноносица. Льнет, как будто к меду осочка, к миноносцу миноносочка...” Наконец-то мотор ожил. Жуть медленно отступила...
Сейчас Василий Аксенов увлечен новым романом с роскошным названием “Тамарисковый парк”. Гуляют по нему люди XXI века — русские и французы. Но иногда по прихоти создателя действие перемахивает во времена, когда вымирали динозавры.
