Собаки ели лошадь. Точнее то, что от нее осталось, — с первобытными рыками возили по грязному снегу лошадиную шкуру, методично переступая через окровавленные остатки ног с копытами. Напротив мрачно бродили, утопая в грязи, кумысные кобылы. Кумыс, говорят, после банкета — как рассол после попойки. Вот хозяйства на случай банкетов их, сердешных, и держат. Бедные животные в проплешинах и с навозом в гривах не обращали никакого внимания на манипуляции собак. Над всем этим безобразием возвышался минарет.
Поговаривали о том, что минарет в Рыбновском районе Рязанской области будет отреставрирован и даже начнет функционировать. Народ усмехался, представив зычный голос муллы на фоне кудахтанья хрестоматийных рязанских кур. Но с муллой, видно, не заладилось, и старинный минарет по сей день стоит в полуразрушенном состоянии рядом с поселком ВНИИК бельмом в православном глазу.
Романтичную историю его появления здесь знают все и рассказывают при каждом удобном случае. Когда-то поселок назывался Дивово (его и до сих пор так называют) по фамилии действительного статского советника генерал-майора Николая Андриановича Дивова, который разводил здесь прекрасных рысистых лошадей. Рассказывают, конюшни Дивова были обустроены с барским размахом. Минарет же, согласно народной версии, появился, когда Николай Андрианович привез себе жену-турчанку. Имени молодой красавицы народная молва не сберегла, зато сохранила некоторые подробности неудачной семейной жизни барина. Турчанка была моложе Дивова раза в три, не испытывала особых восторгов по поводу своего переезда в Рязанскую губернию и постоянно плакала. Чтобы хоть как-то развеселить предмет своей страсти, Дивов приказал выстроить минарет. Затея оказалась неудачной. Девушка взобралась на самую высокую площадку уже готового минарета, посмотрела на обширные мужнины конюшни да и сиганула с балкона. Надо заметить, что минарет не сильно высокий, поэтому турчанка не убилась насмерть, а только покалечилась. Раздавленный горем Дивов оседлал своего любимого рысака Ворона и самолично рванул в Рязань за лекарем. Привезенный врач несчастной помочь не смог, она скончалась. Гордость хозяина Ворон запалился от бешеной скачки и пал. Безутешный Дивов распорядился подковать рысака золотыми подковами, надеть на него упряжь с золотой инкрустацией и похоронить с почестями. Где могила турчанки-самоубийцы, неизвестно. Минарет, кстати, еще при барине хладнокровно определили под амбар и угольный склад. Сколько процентов правды в этой грустной истории, точно уже никто не скажет. Но минарет цел, а недалеко от него существует и гранитная глыбочка с надписью “Воронъ с 1853 по 1861 г.”. Две эти достопримечательности расположены на территории бывшего Опытного конезавода. От того, что происходит в здешних конюшнях, теперь, думается, и сам Дивов бросился бы вниз головой с минарета.
Когда-то конюшни относились к ВНИИ коневодства, кстати, единственному в СССР. В институте занимались теорией, а на Опытном конезаводе теорию претворяли в жизнь. Ходить здесь можно было как по выставке достижений народного хозяйства — настоящее лошадиное царство. Не Англия, но все-таки. На волне приватизации в чью-то светлую голову ударила мысль отделить конезавод от ВНИИ, раздробить и распределить по частным владельцам. Вроде бы племфермы поначалу выпускать из государственных рук не собирались — заводы годами собирали по крупицам, копили уникальный племенной фонд, на воссоздание некоторых пород ушли десятилетия и труд сотен специалистов. Но держава отпустила вожжи, и уникальные коневодческие предприятия отошли самым разным людям, подчас имеющим не только о лошадях, но и о сельском хозяйстве весьма смутное представление. Для многих денежных товарищей неприятным открытием стало то, что лошадей необходимо кормить, за ними надо убирать, тренировать лошадок нужно не меньше людей, иначе дорога в спорт или даже в прокат окажется закрытой, и т.д. Впрочем, и большинство профессионалов с этим бизнесом не справилось. Слишком велики затраты, и чересчур долго ждать отдачи. Одна за другой разорялись частные конюшни.
Конный мир с ужасом вспоминает, как спасали последних чудом уцелевших коняг из Покровского завода биопрепаратов, как рухнули Смоленский, Лавровский, Шаховский конезаводы, как обычные люди выкупали по мясной цене лошадей из конюшен “Газпрома” ради того, чтобы просто сохранить им жизнь.
Да, в лучшем случае падающих от голода лошадей перевозили с места на место, в худшем — гордость конезаводов попадала под нож мясника или дохла дома. Безусловно, предприниматели, покупая завод, могут делать с ним все, что душа пожелает: крутить из чистокровок колбасу; враз похоронить то, на создание чего ушли десятилетия, раздумав заниматься лошадьми; определить пастбища и левады под частную застройку или другие нужды. В результате судьбы блистательных российских пород решались (да и решаются) в зависимости от курса валюты и, собственно, настроения владельца. Все начинают с того, что обещают надрать англичан в поло, а заканчивают разговорами о дебетах-кредитах и зарплате сотрудникам. На территории бывшего Опытного конезавода сейчас хозяйствуют с переменным успехом несколько частников.
Обычно в конюшнях происходит хроническое движение — конюхи чистят денники, возят на тележках сено, лошадей приводят и уводят, орут жеребята, капризные кобылки кокетливо стучат ножкой, требуя сахара. В конюшнях Рязанского конезавода — гробовая тишина. Даже запах скорее мертв, чем жив, пахнет аммиачной селитрой, а не свежей соломой и опилками.
Выходим из первой конюшни, в коей так и не обнаружился ни один живой человек. Дальше — загончик с пони. К нему слабонервным вообще лучше не ходить. Потому что пони здесь страшнее химической атаки. Похожие на кого угодно, только не на лошадей, животные месят своими маленькими ножками уже упомянутую грязь. Под забором — капустные листья и кочерыжки. Протягиваю один пони. Она охотно хватает листик, тут же роняет, и так раза три. Что за ерунда? Перелезаю через некое подобие забора (скелеты старых матрацев, умопомрачительные рейки, проволока и прочий хлам). Пони смотрит на порванный на мелкие клочки капустный лист с благодарностью и открывает рот. Век живи — век учись. Но лучше другим способом. У лошаденки начисто прогнили зубы, она хотела есть, но не могла. Этого пони надо бы отвести на очередную конференцию об упадке отечественного конезаводства. А то — ах, мы погубили сельское хозяйство, ах, теряем породы — всем рыдать и аплодировать.
Мне несколько раз напоминают, что все вокруг — это частная собственность. Чтобы и далее не испытывать терпение представителей владельцев сего печального зоопарка, корр. “МК” приняла решение взять лошадку напрокат, тем самым обеспечив себя возможностью описать увиденное с позиции рядового отдыхающего.
За лошадкой надо идти во вторую конюшню — снаружи сайдинг, внутри огромная лужа. Мне выдали русскую рысистую трехлетку Тропиканку. Здесь ее зовут Манькой — наверное, потому, что она не похожа ни на лошадь хороших кровей, ни на трехлетку. Долго думала, кого же напоминает вороная кобылка. Потом поняла, что не кого, а что — верстак, на котором в деревнях пилят доски. Кажется, что на голом конячьем позвоночнике сидеть, что на Мане целиком — радость одна.
— Седло сползает, — жалуюсь я конюшенной девушке. — Давайте подтянем. А то Маня побежит, а я с седлом останусь.
— Она худенькая очень, там дальше не затянется, — парирует девушка.
Действительно, дырки на подпруге кончились, и затянуть ее дальше не было никакой возможности. Попытка поднять (чтобы хоть как-то компенсировать уплаченные за полчаса езды на Мане 100 рублей) конягу в рысь привела к новым душевным переживаниям. Она собралась, как Матросов перед броском к фашистской амбразуре, и с усилием выбросила вперед ноги. Чтобы бегать на Мане, надо быть уж совсем бессовестным. Через несколько минут выясняется, что Маня — девушка голубых кровей, дочь рекордистов. В свое время ее в полумертвом состоянии забрали за долги со Смоленского конезавода. У нее больное легкое и была настолько серьезная проблема с ногами, что кобыла совсем не вставала. Из всей массы народонаселения любит Маня одного человека — Юлю, которая с ней нянчится. Посему двигаться она соглашается только с Юлей в паре.
— Не люблю слово “прокат”, — пафосно минут за десять до упомянутых событий молвила заведующая этой конюшни. — В прокат можно давать велосипеды, холодильники, а лошадь — она живая.
Действительно.
— Плохая девчонка! — журила конягу уставшая вышагивать Юля.
— Юля, вы извините, но почему она в таком состоянии? — не выдерживаю я по пути к деннику Мани, глядя на две остроконечные кости, неприлично выпирающие на поверхности Манькиного крупа.
— Вы ее еще несколько месяцев назад не видели. Доска была стиральная.
— Не кормят, что ли?
Юля не отвечает. На откровения здешний народ не щедр. Кто-то из новых говорит — “некорректно”, старые (в основном рядовые сотрудники) вздыхают: работать, кроме как тут, негде. Но все равно рассказывают. Как кобылы жеребились и больше не вставали, как под нож лошадей пускали пачками, потому что кормить было нечем, как год назад лошади не только нерегулярно ели, но и пили от случая к случаю. Потом была вроде бы процедура банкротства. Все, что уцелело (не померло, не попало под сокращение — на мясокомбинат), отошло новым очередным хозяевам. Здорово, если для них груз окажется подъемным. Но в лошадиной среде говорят: чтобы этим заниматься, надо быть не просто богатым человеком, а очень богатым.
Огромную лужу в конюшне, через которую мы едва перебрались, к моменту нашего выхода уже успели чем-то засыпать.
Где же рысаки? Когда-то здесь были прекрасные рысаки, столь нежно любимые чудаком Дивовым.
— Сожрали твоих рысаков. Не знаю точно, говорят, их в сервелат, что ли, добавляют. Четыре или пять голов только осталось, — отвечает на вслух произнесенный вопрос сторож.
— Завод умирает?
— Помер уже. Сейчас начальство опять сменилось, хоть деньги платят. А то по четыре месяца задерживали. Лошадей видала? Сколько осталось? Это где ж такое видано — государственное имущество разбазарить? Хозяева... Нельзя так.
От почти семисот голов Опытного конезавода за годы передряг осталось чуть больше сотни. От изначально прекрасной базы — рожки и ножки. А ведь все условия были! Племенной состав, жесткая селекция, штат специалистов, бескрайние поля, крытый и открытые манежи, добротные конюшни. Безусловно, вмешиваться в дела частников нельзя. Но одно дело, если бы у частного владельца на складе сгнило 50 “Мерседесов”, и совсем другое — когда от голода мрут лошади.
В третьей конюшне — те, кто когда-то составлял основное направление здешней деятельности, — тракены. В убогих денниках стоят нечищеные дети элитарных лошадей Зорро и Орфея, блистательные спортивные линии, очередная смешанная с навозом наша национальная гордость. Впрочем, и тут мне рассказывают, что теперешний их хозяин, врач из Москвы, — человек неплохой, просто наследство ему досталось недавно и дурное — дистрофичные лошадки и аварийные помещения.
Сельское хозяйство во всем мире — отрасль дотационная. Лошади — везде без исключения удовольствие дорогое, в государствах правящей монархии лошадей под свое крыло берут царственные особы. На Западе развитие племенного коневодства поддерживается за счет призовых сумм на ипподромах — чисел с пятью или даже с шестью нулями. Наш тотализатор пока пребывает на начальной стадии своего развития.
Сам факт того, что лошади пачками гибли от голода и болезней, говорит о том, что наши природоохранные организации слабы и страшно далеки от народа. На Западе против неудачливого владельца предприняли бы такие санкции, что он всю оставшуюся жизнь помнил бы.
Итого. Проданное вернуть нельзя: во-первых, незаконно, во-вторых, большая его часть уже издохла. Эксклюзивные шляпы на московском ипподроме, тотализатор, новые конные аристократы — это все замечательно. Но, возможно, пора всерьез задуматься и о глобальной политике: государство частникам — дотации (нормальные, а не в виде подачки), а взамен частник берет на себя ряд удобных для державы обязательств. И тогда рука будет на пульсе.
Хозяева меняются, а лошадиная действительность двигаться в лучшую сторону пока не спешит. Видно, рязанская провинция ждет новых Дивовых или того, что государство все-таки решится да и подхватит вожжи. А нации, страдавшие склерозом, всегда плохо заканчивали.
