Лаборатория cмерти

5 мая 2004 г. в Государственном научном центре “Вектор” (известном на весь мир хранилище смертоносных вирусов под Новосибирском) лаборантка нечаянно уколола левую ладонь иглой шприца. И вскоре сгорела от болезни Эбола — страшной африканской лихорадки. Об этой трагедии, а также о предпринятых мерах безопасности широко сообщали информагентства. Но мало кто знает, что ровно за два дня до этого, в ночь на 3 мая, в Подмосковье от такого же “профессионального” заражения умерла другая женщина. Галина Болдырева работала с опасными инфекциями в аналогичном научном центре в поселке Оболенск Серпуховского района (это меньше чем за сотню километров от Москвы). И ее гибель сразу засекретили.

Так что же произошло в закрытом еще недавно Оболенске? Об этом — сегодняшнее расследование “МК”.

Разница между “Вектором” и Государственным научным центром прикладной микробиологии в Оболенске невелика. В одном центре занимаются вирусами, в другом — бактериями. Вот, пожалуй, и все. В хранилище “Вектора” “спят” анабиозным сном вирусы геморрагических лихорадок вроде Эбола или Марбурга; там хранится одна из двух официально разрешенных мировых коллекций натуральной оспы; есть штаммы СПИДа, вирус атипичной пневмонии...

Оболенске (он назван так в честь бывшего имения князей Оболенских) заперто около 3,5 тыс. штаммов бактерий: чумы, сибирской язвы, туляремии, сапа, мелиоидоза, “болезни легионеров”, туберкулеза и прочих смертельных врагов человечества.

И “Вектор”, и Оболенск достались России в наследство от “холодной войны”. Оба были островками “чумного архипелага” — сверхсекретного объединения “Биопрепарат”. Тайну “Биопрепарата” только в 1989 г. раскрыл британской разведке перебежчик из СССР, микробиолог Владимир Пасечник (который загадочно погиб в 2001 г.) — там готовились к биологической войне. Разрабатывали боевые штаммы микробов и учились распылять их над городами противника. То есть работали над созданием мощнейшего биологического оружия. У одних лабораторий была мирная тематика, а другие, военные, трудились под их прикрытием.

Насколько опасны были эти исследования “двойного назначения”? В Оболенске смертельных случаев, как рассказали мне его сотрудники (а все они соглашались общаться только на условиях анонимности), никогда прежде не было. На “Векторе” же в прошлом произошли еще как минимум две трагедии, и обе связаны с африканским вирусом Марбурга.

Интересно то, как вирус попал под Новосибирск. Есть сведения, что его добыли наши разведчики в германском городе Марбурге (земля Гессен). Они тайно раскопали могилы немецких ученых, работавших над вакциной от него и умерших от инфекции. Вирус доставили на “Вектор” и стали изучать. А уже в апреле 1988 г. от него погиб микробиолог Устинов. Тогда из тканей погибшего извлекли мутировавший вирус и назвали по первой букве фамилии ученого — U. Утверждают, что на основе вируса U в СССР успели создать боевой штамм. А в 1990 г. вирусом U заразился еще один сотрудник “Вектора” — он выжил, но стал инвалидом.

Трудно поверить, но единственное, что удалось достоверно установить высокой комиссии, расследовавшей смерть старшего лаборанта ГНЦ ПМ в Оболенске Галины Болдыревой, — это то, что она погибла от “острого сапа септикопиемической формы”, которым заразилась во время работы.

По правилам, которые должны соблюдаться при работе с патогенными (с греческого “вызывающий болезнь”. — Авт.) материалами, перед входом в лабораторную зону обязателен медосмотр: сотруднику измеряют температуру, осматривают кожу и слизистые, задают вопросы о самочувствии. С царапинами, порезами на руках не пропустят. А после работы в Зоне нужно выдержать две недели обсервации (наблюдения): каждый день показываться врачу и сообщать, не поднялась ли температура.

Мои собеседники в ГНЦ ПМ вспоминали, что в советское время люди не имели права даже уехать в отпуск, пока не истекут обязательные две недели. А если человек вдруг заболевал, его клали в изолированный от внешнего мира бокс, прямо на территории института.

Удивительно, но в случае с 59-летней Галиной Ивановной, опытнейшим лаборантом-микробиологом с более чем 20-летним стажем, все получилось так, словно эти инструкции были написаны только вчера и их еще не успели вызубрить наизусть. В последний раз с активными материалами Болдырева работала в Зоне 13—15 апреля прошлого года. 20-го она неважно себя почувствовала. А 21-го не вышла на работу — позвонила начальству и сказала, что, наверное, простыла во время субботника.

Галина Ивановна температурила уже целую неделю, когда ее по направлению простого участкового терапевта положили наконец в инфекционное отделение обычной горбольницы подмосковного Протвина — с подозрением на пневмонию. Вместо того чтобы немедленно, при первых же подозрительных симптомах, “запереть” в специзоляторе на территории Первого корпуса ГНЦ. Как это предписано инструкцией и как неукоснительно выполнялось прежде.

Сделанный в тот же день рентген грудной клетки пневмонию не подтвердил: легкие были чистыми. Тогда больной сбили жар и стали лечить от ОРВИ и шейно-грудного радикулита, укреплять организм с помощью иммуномодуляторов...

— Почему ее не положили в специзолятор? Да он у нас давно не работает... — пожала плечами коллега Галины Ивановны.

Впрочем, руководство научного центра, к которому я обратилась с тем же вопросом, заверило, что этот изолятор на двух пациентов никто не закрывал и что, если там окажется больной, его будут лечить прикрепленные инфекционисты из медсанчасти поселка.

Но даже если пациент из Оболенска попадает в “цивильную” больницу (такое иногда допускается), для него все равно существует особая процедура — надо обязательно предупредить лечащего врача о том, где работает больной. Опытный врач-инфекционист смог бы распознать сап за высокой температурой, стоматитом и другими болячками. Если бы диагноз был поставлен правильно, Галину Ивановну не пичкали бы почем зря иммуномодуляторами, которые только пробили брешь в ее иммунной системе.

Дальше начались совсем уж невразумительные странности: Болдыреву перевели... в неврологическое отделение Протвинской горбольницы. Днем 2 мая у Галины Ивановны резко ухудшилось самочувствие, и ее увезли в реанимацию.

А в ночь на 3-е она умерла от отека легких. Врачи выходили из реанимационного отделения с опрокинутыми лицами — такого они не ожидали. Рентген показал, что легкие, которые у нее совсем недавно были чистыми, практически сгнили.

Самое обидное, что сап сегодня прекрасно вылечивают.

Выполняя обязанности старшего лаборанта (зарплата — около 1000 руб.), Галина Болдырева работала еще сразу по четырем международным проектам. Получала за это — страшно сказать! — аж 200 долларов. Один из проектов назывался “Исследование эффективности лечения экспериментальной сапной инфекции”.

— Чтобы люди не разбежались, им было предложено работать по 18 часов. При такой нагрузке трудно соблюдать осторожность. Как водителю “маршрутки” — там подрезал, там немножко нарушил... А работа монотонная, однообразная, требует большой точности, — говорили мне в оболенском центре.

Галине Ивановне приходилось работать на износ. Из Протвина, где она жила, в Оболенск выезжала около семи утра в битком набитом автобусе. Затем душ, переодевание, медосмотр, вход в Зону. И очень ответственная работа — нельзя схалтурить и, не дай бог, уколоться!

Болдырева была опытным микробиологом. Ей приходилось работать и с куда более опасными инфекциями, чем сап.

— Когда она позвонила, что простыла, все успокоились: сотрудники здоровы, аварий не было, — рассказал замдиректора по науке Владимир Волков. — И вдруг 4 мая докладывают, что Болдырева умерла в реанимации и что родные просят транспорт, чтобы ее привезти, и место на кладбище. А она две недели работала в Зоне! Мы сразу сообщили в Госэпиднадзор и в вышестоящие организации. Тут же пришел факс от заместителя главного санитарного врача: похороны отложить, ждать специальную комиссию.

Комиссия установила, что имел место факт именно профессионального заражения. Виноватой в первую очередь признали саму погибшую. А во вторую очередь — замдиректора по науке, начальника отдела контроля биологической безопасности и другое институтское начальство. Каждый получил по выговору за халатность.

— Я был обязан организовать обследование и доставить Болдыреву в медизолятор, — не отрицает вины Владимир Волков. — Знали, что она в больнице, но не настояли, чтобы ее забрали сюда. И не направили к ней опытного инфекциониста. Мы виноваты, что доверились, казалось бы, опытному человеку. Тем более ее собственный сын в этой же системе работает... (Сын Галины Ивановны — замначальника местной СЭС. — Авт.)

Уже в больнице, говорят, ее расспрашивали дети: “Мам, ты не могла заразиться тем, с чем ты работаешь, — уколоть руку, порезаться?” — “Что вы, я же все понимаю. Ничего такого не было”, — отвечала мать.

То, что две трагедии — подмосковная и новосибирская — произошли подряд, одна за другой, не более чем совпадение. Но коллеги Галины Ивановны, под страшным секретом рассказывая мне детали “своей” истории, то и дело сравнивали свой институт с “Вектором”:

— Там-то все правильно сделали. А у нас — ну просто не-про-фес-си-онально!

Как же было на “Векторе”?

5 мая 2004 г. 46-летняя лаборантка отдела особо опасных вирусных инфекций Антонина Преснякова ушла на работу в хорошем настроении. Ей предстояло делать инъекции морским свинкам, зараженным вирусом Эбола (1-й класс опасности, смертность достигает 90%). Больше лаборантка домой не вернулась. “Нам позвонили и сообщили, что с ней произошел несчастный случай, она в больнице, но навещать ее пока нельзя”, — рассказала ее дочь Наташа.

Преснякову изолировали в бункере, имеющем максимальную степень биологической защиты. Ее консультировали лучшие специалисты Минздрава. Правда, спасти ее все равно не удалось. Умершую обработали специальными препаратами и похоронили в закрытом цинковом гробу, близким не разрешили подходить к гробу и дотрагиваться до тела.

В Оболенске все произошло иначе.

Точной даты, когда Галина Болдырева заразилась сапной палочкой, так и не узнали. Во время опытов на золотистых хомячках и мышках в апреле 2004 г.? Возможно. Год назад? Пять лет назад? Не исключено.

Как именно заразилась? Не ясно — комиссия даже этого не установила.

— Ну, она могла сап носить в себе. Могла получить его раньше, — предполагает Владимир Яковлевич. — А могла уже после опытов, во время уборки покопаться в грязном ведре, где в дезрастворе лежала лабораторная посуда. Перчатки размокли, а на руках была какая-нибудь потертость...

По словам замдиректора, заразиться непосредственно в Зоне довольно трудно: все манипуляции проводятся в особом радиоизотопном шкафу, прикрытом специальными шторками. Помимо того, что сотрудники работают в индивидуальных перчатках и очках, защищающих пол-лица, шкаф оборудован еще рукавными перчатками — в них руки вставляются снаружи. Комната и весь этаж находятся под разряжением (это значит, что вентиляторы отсасывают воздух из помещения и гонят его через фильтры по замкнутому циклу). Диаграммы работы вентсистем показали, что отключений не было.

Но многие все равно подозревают, что возможной причиной трагедии была тщательно скрываемая неисправность системы фильтров в Зоне. Другие поговаривают, что и вещи лаборантки сожгли в специальной институтской печке не просто по инструкции, а ради того, чтобы скрыть обстоятельства ее смерти.

Такие слухи обычно появляются тогда, когда одна версия противоречит другой и их слишком много. Как бы то ни было, за всю историю Оболенска гибель лаборантки Болдыревой — это первая смерть от профессионального заражения. И кстати, с мая прошлого года работы с опасными материалами в институте вообще приостановили, а местная прокуратура, которая сначала решила не возбуждать уголовное дело, недавно направила в ГНЦ ПМ новый запрос.

Факт смерти Болдыревой не удалось скрыть еще и потому, что к узкому кругу ее посвященных коллег неожиданно прибавилось энное число людей, не имеющих никакого отношения к микробиологии, но по случайности оказавшихся в протвинской больнице вместе с Болдыревой. Когда — после ее смерти — сапную инфекцию наконец-то определили, сразу бросились выявлять всех, кто с лаборанткой контактировал — ведь зараза страшная! Таковых набралось около 80 человек. Правда, потом их число уменьшили до двух десятков.

Их понаблюдали и предложили сделать специфические прививки. То есть пролечили по жесткой схеме эпидемического заболевания. А это тот еще удар по организму! У людей появилась куча осложнений. После этого из Протвина полетели жалобы губернатору Громову — мол, пострадали ни за что ни про что. Действительно — все равно как кирпич на голову свалился.

К счастью, больше никто не заболел.

Большие заработки в Оболенске кончились вместе с военными исследованиями.

— Денег нет — ни на охрану, ни на зарплату, ни на поддержание банка бактерий. Ни на что! — вздыхали мои собеседники.

Научный сотрудник здесь получает 1350 руб., ведущий — 1500 руб., лаборант — меньше 1000. Бюджетных денег хватает на зарплату и реактивы, а вот на электроэнергию — уже нет. Тут надо сказать, что сердце центра, Первый корпус, где сосредоточены лаборатории и хранятся бактерии, построен совершенно “по-советски”: технические системы огромного бетонно-стеклянного 9-этажного здания в 37 тыс. кв. метров сжирают прорву электроэнергии. Так накопился многолетний долг перед Мосэнерго. Энергетики даже пробовали с шумом прорваться на территорию охраняемого объекта, чтобы обесточить корпуса, но ничего у них не вышло. Впрочем, чтобы поддерживать коллекцию бактерий в жизнеспособном состоянии, ток нужен круглые сутки. Не говоря уж о том, что коммуникации в жилой поселок идут через институт и в случае отключения обесточили бы и весь поселок.

Сейчас центром прикладной микробиологии рулит внешний управляющий. Уже третий по счету. Внешнее управление назначено, чтобы расплатиться с долгами, для чего распродаются оборудование и десятки лишних корпусов. Но отчаявшиеся сотрудники считают, что на их поле идет чужая игра.

— Нас банкротят специально! — уверяли меня. — Институт хотят убрать, чтобы построить на его месте фармацевтический завод...

А может, это и к лучшему? К чему в Подмосковье бактерии разводить? Бог с ней, с коллекцией, раз уж она такая опасная... А взамен построить, как кто-то предложил в шутку, шоколадную фабрику.

— Что вы! — пугаются ученые. — Наши исследования очень важны. Например, они помогают понять, почему препараты, с помощью которых еще вчера успешно лечили инфекционные болезни, сегодня неэффективны. А вы знаете, что именно у нас создали генно-инженерный инсулин, который не хуже того, что Россия закупает за рубежом?

С нового года ГНЦ ПМ так же, как и остальные 57 государственных научных центров страны, прекратили финансировать по старым схемам. Это и есть давно обещанное сокращение научных учреждений: обещали, что примерно из 2000 оставят “в живых” 10%. Проще говоря, бюджетных денег лучше не ждать. А тут еще разговоры о банкротстве, об отзыве лицензии в связи со смертью Болдыревой...

Правда, 17 января центр все-таки внесли в список учреждений противочумной системы РФ, и в этом качестве он, вероятно, будет продолжать получать что-нибудь из бюджета. Но люди чувствуют себя как на качелях: то ли к сердцу прижмут, то ли к черту пошлют.

Оболенск и жив-то пока еще лишь за счет западных грантов на исследования. Во время моего приезда весь центр гудел, обсуждая новацию начальства — ввести некий “сквозной график” зарплат: если сотрудник часть дней работает по грантам, бюджетной зарплаты за эти дни ему не выдавать. Хотя рядовым исполнителям, как Галине Болдыревой, от грантов перепадает совсем немного.

Эти гранты, считают микробиологи, которые еще недавно были “пожизненно невыездными”, им дают больше для того, чтобы они от нищеты не соблазнились продать свои знания в “нежелательные руки”. Ведь местные экстрапрофессионалы влегкую составят любой смертельный коктейль под заказ террористов. Говорят, даже одиночка легко изготовит нужное количество возбудителя, скажем, сибирской язвы, чтобы поставить на колени огромный город. Для этого ему потребуется лишь небольшое помещение и простое оборудование. Не зря ведь Всемирная организация здравоохранения обсуждала вопрос, как застраховаться от использования террористами биологических веществ.

А еще местные жители пугают друг друга рассказами, что ГНЦ ПМ якобы значится в некоем “списке террористов” — как потенциальная цель.

Легко ли проникнуть к сердцу центра — первому корпусу? Я решила испытать это на себе. Ведь снаружи все выглядит куда как простенько — ни рядов колючей проволоки, ни вооруженных нарядов, охраняющих подступы к институту. Только два скромных железных “ежа” перекрывают проезд к проходной. А сторожит ее одна милая женщина в форме — правда, с автоматом.

Но оказалось, что все серьезно. Американцы несколько лет назад отпустили центру 950 тысяч долларов на “физическую безопасность”. На эти деньги за железобетонным забором построили второй, из проволоки, с датчиками, реагирующими на проникновение, — сквозь него и лабораторная мышь не проскочит. Забор ощерился видеокамерами, густо натыканными через каждые пару метров.

Конечно, видеокамерами атаку боевиков не остановишь. Но здесь же — казарма внутренних войск МВД, из раскрытых окон видны решительные лица. Это уже не барышня с автоматом... А на небольшом расстоянии от поселка расположен целый полк, который в случае чего мгновенно подтянется для усиления. Сама же опасная коллекция бактерий спрятана внутри первого корпуса, где есть и собственная охрана.

— А вдруг на корпус рухнет самолет? — фантазирую я, вспомнив о нью-йоркских башнях-близнецах. — Возбудители смогут вырваться наружу?

— Здание разрушится, люди — да, погибнут, — объясняют мне. — А бактерии просто сварятся: это же “мясо” — белок. Они нестойкие. Пробирки с ними хранятся в специальных пеналах, упрятаны за семью замками.

В такие же опломбированные металлические пеналы сотрудники прячут после смены ключи от своих лабораторий и несут их сдавать под охрану. Пломбы для того, чтобы караульный сам вдруг потихоньку не воспользовался ключами. Так что стерегут опасные бактерии хорошо, и это установленный факт. Посторонние Зоне вроде бы не страшны, от любых террористов отобьются.

Ну, а если не посторонние?

Если микробиолог, униженный нищетой, озверевший от “сквозной” схемы получения зарплаты, уставший гадать на ромашке: “обанкротят — не обанкротят”, сунет за пазуху пробирку с какой-нибудь заразной гадостью и умелой рукой сварганит у себя на кухне “суперчуму” на продажу?

Кстати, в Интернете я нашла упоминание о том, что, по данным американских спецслужб, в 1997 г. в Оболенске якобы была предотвращена попытка “врагов” получить образцы смертельно опасных препаратов и некоторые технологии.

— Самое слабое звено в нашей безопасности — это люди, — говорят в Оболенске. Это правда: человеческий фактор — самый страшный вирус.