“Рио-рита”. “Рио-рита”. Вертится фокстрот
На площадке танцевальной... 45-й год”.
Первый раз они встретились как раз на танцевальной площадке. Ему было 19 лет. Ей — 17. Но настоящей любви они так и не дождались. Не потому, что были слишком молоды для нее. Просто он был бойцом Красной Армии.
А она — пухленькой фрейлейн из маленького городка в Силезии, в зоне советской оккупации.
Война уже закончилась. Но будущего у них не было. Лишь несколько коротких встреч. Лишь вальс, танго и фокстрот.
А много-много лет спустя немецкая дочь русского солдата разыскала своего отца...
Эта история попала ко мне совершенно случайно. По Интернету пришло письмо: “Посмотрите по ВВС фильм про освобождение Освенцима. Обещают сенсацию: как русские солдаты издевались и насиловали спасенных узников!”
Что это? Бред чьего-то больного воображения?
Тема Второй мировой войны на Западе сейчас небывало популярна. Накануне 60-летия нашей Победы бывших союзников по антигитлеровской коалиции интересуют довольно странные вопросы. К примеру, был ли советский оккупационный режим в Германии более жестоким и кровавым, чем гитлеровский порядок в России? Или сколько тысяч немецких женщин изнасиловали в 45-м году солдаты армии-победительницы? А теперь “черные историки”, значит, дошли в своих изысканиях и до Освенцима?..
Я решила найти бывших солдат, освобождавших самый страшный концлагерь в истории человечества, и поговорить об этом с ними. Это не так-то легко: на сегодняшний момент живы всего восемь участников тех событий.
Один из них — 79-летний Генри Коптев-Гомолов — живет в подмосковной Балашихе. Два месяца назад президент Польши вручил ему и его товарищам орден своей страны — как раз за освобождение Освенцима и Биркенау.
Так что к Генри Николаевичу я ехала не за сенсацией, не за исповедью — за исторической справедливостью.
А нашла — печальную повесть любви.
Вальс в аду
1085-й Тернопольский полк 322-й Житомирской дивизии 60-й армии пробыл в Освенциме всего пару часов.
— Боя как такового не было. Гитлеровцы удрали заранее, и концлагерь был пуст. Нас, солдат, просто прогнали через его территорию, — вспоминает бывший младший сержант Генри Коптев-Гомолов. — Честно говоря, к заключенным мы боялись подходить. Живые мертвецы, замученные… Какое уж тут насилие! Я не различал среди них ни женщин, ни мужчин. Все слились в бесполую людскую массу, в несколько тысяч пар глаз, которые смотрели на нас с тоской и надеждой...
В аду царил идеальный порядок. Аккуратные штабеля трупов. В одном месте на земле валялись веером перепачканные кровью мадьярские карты. А чуть поодаль — ошметки человеческого тела. Все, что осталось от последнего надзирателя, который не успел сбежать. Заключенные растерзали его в клочья.
— Если бы вы знали, как они ждали нас, русских, — вздыхает Генри Николаевич. — Последние силы эти несчастные потратили на то, чтобы сшить из тряпочек красные знамена и вывесить их в окна. А перед основным концлагерем мы прошли множество деревушек-гетто. Вот там югославские, венгерские, украинские девушки-поселенки, не стесняясь, бросались к нам на шеи и целовали куда придется, и рыдали навзрыд…
Я прошу ветерана показать мне фотографии тех лет. Он достает из пакета снимок 19-летнего безусого мальчика-сержанта, улыбчивого и ужасно симпатичного. Будто кинопроба на роль фронтового героя. “Таким я был в 45-м году”.
И вдруг из пакета на пол случайно падает еще одно пожелтевшее от времени фото. На нем — юная девушка в платье в цветочек. Далеко не красавица, она, кажется, хороша той скоротечной весенней прелестью, что быстро проходит, оставляя место лишь для воспоминаний.
— Кто это? — поднимаю карточку.
— Я не хочу говорить. Это слишком старая и грустная история. Освенцима она напрямую не касается!
Но я не отстаю, и наконец Генри Николаевич сдается:
— Она была немкой. У нас с ней был тайный роман, очень недолгий, правда. Еще она танцевала со мной… Ведь даже на войне иногда хочется потанцевать. Но некогда и не с кем — даже если есть музыка!
…В середине января 45-го года часть, в которой воевал Генри, вошла в безымянную польскую деревушку. Заночевали в разбомбленной панской усадьбе, где в неприкосновенности сохранился один-единственный бальный зал.
— Ребята улеглись — кто на стульях, кто на диване, — продолжает свой рассказ Генри Николаевич. — В соседней комнате мы нашли уцелевший патефон. Пластинки — черные круги, как блины, — разбились вдребезги во время бомбардировок. Лишь одна запись “выжила”. Это был венский вальс неизвестного автора.
Слякотная европейская зима. Особняк неведомых польских панов. Мокрые портянки, которые солдаты даже не сняли с ног — некогда, с минуты на минуту ждали приказ наступать.
И — вальс, сколь неуместный здесь, столь и прекрасный.
Раз-два-три, раз-два-три…
— Я не думал, что ждет меня завтра. Может быть, смерть? — говорит старик. — Я вообразил себя на балу и что война уже кончилась. Возле белой колонны стоит милая незнакомка в чудесном наряде, и она ждет, когда я приглашу ее на танец.
Но утром Генри ждал Освенцим. Раритетную пластинку, чтобы не потерялась, солдат повесил на грудь, ближе к сердцу.
Город женщин
Фашисты отступали, оставляя за собой выжженные земли. Мальчишки записывались в гитлерюгенд и тоже уходили умирать.
В немецких городах оставались только женщины и девочки. В ожидании русских танков.
Перепуганные дамы осаждали докторов, требуя рецепт на цианистый калий. “Немка должна выбрать смерть, но не отдать честь врагу”, — подобные листовки в те дни вместо бомб сбрасывали с воздуха гитлеровские самолеты.
Панику подогревали и западные союзники, неприятно пораженные напором и силой советских войск. “Большевистские негодяи насилуют даже 8-летних девочек. Они убивают мальчиков, что пытаются заслонить своих матерей. В одном только Берлине надругались над 100000 жительниц” — это выдержка из статьи в журнале “Норд Америка” за ноябрь 45-го года.
“Разве можно винить русских, что они поступают как звери? Они просто мстят за убитых на родине матерей и жен”, — дипломатично “оправдывали” нас в другом штатовском издании.
— Есть ли в этих статьях хоть капля правды?.. На войне как на войне, — утверждает Генри Николаевич. — Единичные преступления были, конечно. Но все это пресекали однозначно, по законам военного времени — расстрелом. Неправда в другом: мирные немцы не сводили с нами счеты. Наоборот, мы стали для них спасением от бесконечного кошмара.
…Вскоре после победы их часть перебросили в Силезию, в местечко Лангибиелау. В спокойный городок с аккуратными домишками и палисадниками в цветах. Так далеко от бывшей линии фронта.
Здесь по улочкам гуляли красивые девушки. Не в потрепанных гимнастерках, а в обычных платьях. Эти девушки еще не разучились улыбаться. Пусть даже и бывшим врагам.
По выходным хозяин ресторанчика в центре Лангибиелау приглашал военных на танцы. “Мелодии шли друг за другом — медленный фокстрот, быстрый фокстрот, танго и вальс, — вспоминает Коптев-Гомолов. — После последнего па раздавались аплодисменты, и кавалеры разводили дам по своим местам”.
Денег не было. Поэтому девушки весь вечер тянули кружку пива. “Отказать в танце без уважительной причины фрейлейн не имела права. Если такое происходило, то вход в заведение в следующий раз для нее уже был закрыт, — Генри Николаевич будто предугадывает мой следующий вопрос. — Так решил сам хозяин”.
Партнеры по танцам и словечком друг с другом не обменивались. Во-первых — языковой барьер. А во-вторых — не положено.
“Двое наших солдат надумали жениться в освобожденной Чехословакии на местных девушках, — говорит Коптев-Гомолов. — Их сразу отправили в Сибирь на два года на лесозаготовки, чтобы немного “остыли”. А чем грозило близкое знакомство не с дружественными славянками, а с бывшими “фашистками”, я думаю, объяснять не надо!”
…Ту немецкую девочку Генри пригласил только на фокстрот, тоже не спрашивая ее имени. Ее взгляд не поднимался выше ордена Славы, что блестел у него на гимнастерке. Его — скользил по столикам с пивными кружками.
Только к концу программы, к последнему вальсу, они осмелились взглянуть друг на друга. И тут же опустили глаза. “Я твердо знал, что продолжения танца не будет”, — рассказывает Генри Николаевич.
Но через пару дней приятель предложил Генри прогуляться с двумя немецкими девушками: “Моя Эльза, чтобы тебе не скучно было, приведет с собой на свидание свою младшую сестренку. Ей всего семнадцать. И ее зовут Эрна”.
Ее звали Эрна...
Когда и где она могла научиться так хорошо танцевать? Между сменами на ткацкой фабрике? Или в тесном полуподвальчике, в котором ютилась вместе с матерью и сестрой?
Русского сержанта, зачастившего в гости к младшей дочке, мать девушек встретила на редкость благосклонно. “Вы не виноваты, что наши народы воевали друг против друга”, — только и сказала эта женщина.
— Мое детство и юность пришлись на эвакуацию и на фронт, — вспоминает Генри Николаевич. Интеллигентный мальчик из Ростова-на-Дону. Мама работала инструктором в обкоме, отчим — редактором областной газеты.
В войну родителей сразу мобилизовали. 15-летний Генри остался один с трехлетней сестренкой, вывез ее практически из осажденного города, спас — а вскоре сам ушел на фронт.
До нежных ли чувств ему было?
Повсюду — кровь, агония, грязь...
Самая красивая медсестра в их полку жила с командиром. Тот выбрал ее по праву сильного. А потом по этому же праву передал дальше заезжему генералу. “Так частенько поступали с фронтовыми подругами, — говорит ветеран. — Тогда все это воспринималось гораздо проще...”
Забеременев, походные жены отправлялись в медсанчасть — на аборт. После операции им ставили специальную нашивку на гимнастерку: перенесла тяжелое ранение. “Некоторые девчата за войну по три-четыре таких “ранения” имели. Кого они хотели обмануть?” — говорит ветеран.
А самая несимпатичная девушка в их части работала на коммутаторе. Обеспечивала разведчикам беспрерывную связь: “Звезда”, я — “Земля”!” Как в кино...
За услуги определенного толка телефонистка брала с солдат плату наручными часами. После победы она повезла домой целый тикающий чемодан. “Я не помню, как ее звали, — вздыхает Генри Николаевич, — но мне казалось ужасным и неправильным то, что война превратила хороших девчонок в циничных и потрепанных походных жен. Но после победы, я верил, начнется совсем другая жизнь — лучше и чище...”
Генри с Эрной тоже были детьми войны. Заложниками простой и понятной морали: жить надо одним днем, не загадывая на будущее. “Я работал военным шофером. Целыми днями мотался по окрестностям, и мое личное время, в том числе и ночевки, были не так лимитированы, как у других солдат, — вспоминает Коптев-Гомолов. — Эрна часто прибегала ко мне в гараж. Оставаясь вдвоем, мы понимали, чем рискуем. Но молодость брала свое...”
Солдатский паек, съеденный на двоих. Запах гари и машинного масла. Мелкие пылинки в лучах солнца, что пробивались сквозь щель в двери гаража...
О таких романах обычно поют в песнях. Два куплета и один припев. Потому что в толстой книге об этом писать просто нечего. Генри учил Эрну русскому языку. Она его — немецкому. “Ich liebe dich!” — “Я люблю тебя!” Вот и вся романтика...
“Мне понравился один здешний вальс, — признавался девушке Генри. — У меня даже была пластинка с ним. Но как-то я оставил ее без присмотра в автомобиле, смотрю, а один наш идиот плюхнулся прямо на нее и раздавил…” — “Я не понимаю, что ты говоришь, — отвечала ему Эрна. — Какая музыка? Какая пластинка?”
— Мы встречались около восьми месяцев, и, слава богу, никто из командования об этом не знал, — вспоминает Генри Николаевич. — Я прекрасно понимал, что это все временно. Никто не разрешил бы мне жениться на Эрне. Да и куда бы я привез молодую жену — в Россию, чтобы ее там все возненавидели? Хоть и говорят сейчас, что фашизм не имел национальности, да только в ходу был вполне конкретный лозунг: “Убей немца!”. А Эрна, увы, была немкой…
В апреле 46-го командование сообщило, что германская Силезия по решению Потсдамской конференции отходит к Польше. Жительницы Лангибиелау должны были покинуть свои дома.
—В 44-м я видел в эвакуации на Кавказе, как выселяли чеченцев. Очень похоже. Только немкам на сборы дали не один час, как нашим чеченкам, а целую ночь, — говорит старик. — Эрна прибежала ко мне вся заплаканная. Было понятно, что это конец. Но что я мог поделать? Что могла сделать она? “Я должна тебе кое-что сказать, — шептала она сквозь слезы. — Ах, зачем, ведь это ничего не изменит!” Эрна протянула мне на память свою фотографию. Я ей — свою. На этом, погоревав, мы расстались навек.
Мелкие человеческие пылинки, танцующие вальс в лучах солнца…
Через год Генри Коптев-Гомолов вернулся в СССР, поступил на службу в Театр Советской Армии. До самой пенсии он проработал в гидрометеотехникуме, по субботам проводил среди студентов дискотеку “Каскад”, которая гремела на всю округу.
— Личная жизнь у меня тоже сложилась замечательно, — говорит ветеран. — В 46-м году я познакомился с чудесной русской девушкой Верой, очень преданной и верной, влюбился, создал крепкую советскую семью. Один за другим родилось у нас трое детей...
Да, пришла другая жизнь — лучше и счастливее… Без Эрны.
Спустя десятилетие после победы, в середине 50-х, Генри Коптев-Гомолов проходил мимо катка в Лужниках — и вдруг услышал знакомую мелодию. “Что это за музыка?!” — ворвался он в радиобудку. “Это вальс композитора Вольдтейфеля, — ответили ему. — Он называется “Золотой дождь”.
“Я — ваша дочь!”
Международный телефонный звонок в квартире Коптевых-Гомоловых раздался осенью 95-го. Взволнованный женский голос затараторил что-то по-немецки. Генри Николаевич почти позабыл этот язык — практики не было, поэтому он попросил невидимую собеседницу говорить помедленнее. Дама замолчала и вдруг вполне отчетливо, по слогам произнесла: “Я — ваша дочь!”
Роза-Мария родилась 26 октября 46-го года в больнице на западе страны, где поселилась покинувшая родные места семья Эрны. Девушка никому не призналась, кто отец ее ребенка.
Боялась ли она людского непонимания? Или искренне хотела похоронить прошлое? Вскоре Эрна уехала на заработки во Франкфурт, оставив малышку на попечении бабушки. Там же молодая женщина вышла замуж. Лишь раз в три года тайно приезжала она навестить девочку. Объясняя ничего не подозревавшему мужу, что едет к старушке-матери. Так что Роза-Мария росла сиротой.
В 16 лет Эрна наконец открыла дочери тайну ее рождения. Сказала она и о том, что бравый советский сержант ни в чем не виноват — он вообще не знал о ее беременности.
“Я обязательно найду своего отца”, — поклялась Роза-Мария.
Но “железный занавес” помешал ей сделать это. А годы летели... Роза-Мария вышла замуж, родила сына Томаса и дочерей — Матильду и Сюзан. Дождалась внуков. Женщина искренне радовалась, когда рухнула Берлинская стена, и обе Германии наконец объединили. Ведь она тоже по себе чувствовала, как тяжело, когда сердце разделено надвое.
Одна часть принадлежала Германии.
Другая — России.
А посередине — граница.
Белокурые пряди в волосах Розы-Марии сменились седыми, когда в канун своего 50-летия она открыла немецкую газету, в которой публиковали статьи о поисках пропавших людей.
Оттуда на нее смотрело лицо молодой матери. Рядом — фотография человека, который искал Эрну. И номер подмосковного телефона Генри Николаевича.
— Это объявление меня уговорили дать сами немцы, — говорит Коптев-Гомолов, — когда в 95-м году я ездил в Кельн, где снимал документальный фильм о гастролях детского балашихинского хора. Там один господин, узнав эту историю, поинтересовался: “Но почему бы вам хотя бы теперь не разыскать Эрну?” Я согласился на эту авантюру, дал ему наши старые снимки, но то, что найду дочь, — такого я не ожидал...
Старик бережно складывает старые фотографии в пакет. Туда же, где лежат новые глянцевые карточки его немецкой родни, внуков, правнуков. Их присылает 59-летняя Роза-Мария. Но сама она навестила вновь обретенного отца всего лишь раз — слишком далеко ехать.
“Не люблю рассказывать эту историю. Дело прошлое. Я даже со своими родными об Эрне не говорю, боюсь их ненароком задеть, — вздыхает старик. — Я очень люблю свою жену Веру, через два года у нас, дай бог, будет бриллиантовая свадьба. Она для меня — одна-единственная женщина на свете, и я не хотел бы, чтобы мой рассказ хоть как-то ее обидел. Так я и промолчал всю жизнь...”
А недавно к Генри Николаевичу приезжала американская журналистка, тоже брала интервью про войну и Освенцим. “На Западе сейчас говорят, что русские слишком приукрашивают свою роль в той победе! — восклицала она. — А на самом деле ничего такого они не делали, да и вообще вели себя не как джентльмены...”
“Мне захотелось рассказать обо всем. Но потом подумал: надо ли это делать? кому это интересно? и что я один могу изменить?” — вздыхает ветеран.
Никто не забыт — и ничто не забыто. Этот лозунг уже давно сменился своим антиподом. Забыто все и вся. Почему так произошло? “Когда-то нам было приказано рассказывать о войне только то, как кричали “ура!” во время боя, и молчать о том, как плакали после. Никто не узнает, какую часть себя мы оставили там, под немецким небом”.
Время уравняло всех — и победителей, и побежденных. У каждого из них в душе свой Освенцим — выжженная дотла земля. Вычеркнутые из памяти воспоминания. Прошлые победы, которые с годами почему-то все чаще воспринимаются как поражения.
Я спрашиваю, жива ли до сих пор Эрна Ридель. Генри Николаевич кивает в ответ: да, жива. Но они не увидятся больше — слишком поздно.
Окончен бал...
