Шинель для фронтовой Золушки

Ольга Лепешинская: “Я оставила свои ноги на войне”

Нет в нашей огромной стране семьи, которая так или иначе не была бы причастна к предстоящему празднику 60-летия Победы. Многие приближали этот день не на передовой с автоматом в руках и у станка в глубоком тылу, а на фронтовых подмостках.

Легенда российского балета, солистка Большого театра Ольга Лепешинская все годы войны прошла с концертами в специально созданных фронтовых бригадах. В зной и стужу, в слякоть и непролазную грязь выходила она на импровизированную сцену своими изящными ножками в розовых балетных тапочках. На коротких привалах и в госпиталях советские солдаты замирали при первых звуках нежного вальса. Лепешинская кружила в танце с партнером, вновь и вновь напоминая солдатам о мире, о доме, о семье и друзьях. На изможденных и огрубевших лицах солдат с каждым новым тактом вальса появлялось выражение умиления и восторга, а иногда и скупые солдатские слезы.

— Именно там я и оставила свои ноги, — горестно вздыхает балерина, опираясь на костыли в больничном коридоре. Вот уже несколько дней Ольга Васильевна находится на лечении в знаменитой “кремлевке” в отдельной палате неврологического отделения. Только “МК” позволили навестить великую балерину в клинике.


— Это просто божественно, какое великолепие! — восхищается Ольга Васильевна, принимая огромный букет темно-бордовых роз. — И как вы смогли угадать мой любимый цвет!

Глаза 89-летней балерины озорно заблестели, и она стала нежно прикасаться к лепесткам роз своими тонкими бледными пальцами. Она, казалось, сейчас выпорхнет из своего уютного кресла и примется танцевать с цветами в руках. Вдруг Ольга Васильевна обняла руками колени и медленно опустила седую голову.

— Мои ступни висят как плети. А как я любила танцевать! Иногда костюмерше приходилось буквально держать меня за край пачки. Чтоб я, не дай бог, не выскочила раньше.

Вот уже несколько лет Ольга Васильевна не в состоянии ходить без посторонней помощи. Врачи “кремлевки” пытаются облегчить страдания балерины и делают все возможное, чтоб вернуть ее к активному образу жизни. Ведь Ольга Лепешинская продолжает руководить правлением Центрального дома работников искусств! Мужеством и самопожертвованием этой женщины нельзя не восторгаться. Лауреат нескольких государственных премий и многочисленных наград, академик Ольга Васильевна Лепешинская на днях получила еще одну правительственную награду — орден “За милосердие”.

— Ольга Васильевна, а когда вы получили свою первую государственную награду?

— О! Я тогда была еще ребенком. После окончания балетной школы, куда, кстати, меня привела мама вопреки желанию отца, я станцевала партию Суок в балете “Три толстяка”. Сталину понравилось мое исполнение, вот он самолично и включил меня в список на получение Государственной премии. Вернее сказать, вычеркнул фамилию одной из великолепнейших балерин, а мою вписал. И вот, представляете, я в последнем акте спускаюсь по лестнице в так называемый колодец, где мне предстоит открыть клетку с тигром. И вдруг — о боже! — на меня устремляются все прожекторы и софиты театра, и диктор объявляет о присуждении мне Сталинской премии! Зал взорвался овацией.

— Война застала вас в Москве. Как случилось, что вы попали на фронт?

— К тому времени я была уже достаточно знаменита. У меня был свой зритель, меня любили, и я уже успела побывать замужем. Первый муж, Илья Трауберг, был несказанно красив. Он, как и его брат Леонид, был кинорежиссером. Влюбился в меня в тот момент, когда я однажды на конкурсе шлепнулась на сцене. Целый год я получала от него очаровательные письма. Но, знаете, инкогнито. Подписывался только двумя буквами: И.Т. Первое свидание произошло на Солянке, под фонарем, смешно сказать, в присутствии мамы, а в 1937 году мы поженились. Но он очень рано ушел из жизни. Произошло это в Германии, где он снимал очередной фильм.

В 1941 году я, как ярая комсомолка, во что бы то ни стало решила уйти на фронт. Но нас с подругой не взяли, посоветовали сначала закончить школу медсестер. Ну мы и пошли. Но, знаете, увидев в госпитале изуродованное снарядом лицо солдата, я рухнула в обморок. Всем стало ясно, что медик из меня никакой. Мы бегали мыть метро, провожали поезда на фронт...

Родители эвакуировались в Куйбышев, а я жила в Брюсовом переулке в небольшой комнатушке на последнем этаже. В этом доме жили Неждановы, Рейзан, Златогоровы, Максаковы, Михалковы-Кончаловские, в общем, сливки общества. По ночам, когда бомбили Москву, мы выскакивали на крышу и гасили сброшенные фашистами бомбы-“зажигалки”. Не бегал только Рейзан, он был такой огромный, что не мог натянуть на себя пожарные штаны. Мы установили дежурства. Как-то я дежурила на крыше дома напротив Елисеевского магазина, а на ее углу стояло каменное изваяние девушки с руками в изящной позе. Все шутили, сравнивали ее со мной. А у Михаила Габовича, моего партнера по театру, который командовал отрядом ПВО на крыше дома “Известий”, каждый день после бомбежек спрашивали: “Жива ли Лепешинская?” “Которая?” — смеялся он. (Кстати, именно в тот день, когда великая балерина оставила балет, у скульптуры отвалилась одна рука, и ее сняли вообще. — Прим. авт.). В конце концов о наших подвигах на крышах узнал Сталин и запретил нам это делать. Видимо, опасался за наши жизни. А вот когда Козловский обратился к нему письменно с просьбой отпустить меня из театра с концертами на фронт, он разрешил. Вот так я попала в первую фронтовую бригаду.

— Вы помните свой первый концерт на фронте?

— Это было в Харькове, когда Жуков его второй раз у немцев отобрал. Ехали на машине, а навстречу шли нескончаемой чередой беженцы. Зрелище меня буквально потрясло. Изможденные женщины впрягались вместо лошадей в повозки, на которых среди многочисленных узлов сидели перепуганные ребятишки. Старики шли рядом, несли на плечах всяческий скарб. Шли молча, опустив головы. Всюду по краям дороги и на обочинах валялась искореженная военная техника, вперемешку с трупами. Вот такой я впервые увидела войну.

Пока мы добирались до бункера командующего, промерзли до нитки. Жуков, когда увидел нас, приказал немедленно отогреть и накормить борщом. Какой был борщ! Настоящий, украинский. Сытые и отдохнувшие, мы расселись рядом с командующим. Вот тут-то Козловский впервые и запел только что написанную песню “Темная ночь”. Жуков не сводил с него глаз и вдруг... заплакал. Его подчиненные оторопели. Видимо, таким они его видели впервые.

На фронт к солдатам он нас не пустил, сказал, что это очень опасно. Нас привезли в отряд к авиаторам под Харьковом, где и прошел первый концерт. Потом был госпиталь. Основных раненых уже отправили в глубокий тыл, оставались лишь двое прикованных к постели. Сестрички вывезли их на балкон прямо на кроватях, и мы танцевали для ребят внизу на небольшой площадке перед зданием госпиталя. У одного из них на глаза навернулись слезы, и он вытер их загипсованной рукой.

Вот так мы и переезжали от госпиталя к госпиталю, от части к части, следуя за нашей армией. Иногда для наших выступлений солдаты мастерили небольшие площадки. Иногда мы давали концерты прямо с кузова машин, но чаще всего — прямо на земле. Когда костюмы и обувь приходили в негодность, мы возвращались в Москву. Запасались новыми — и опять в путь. Наш вид в солдатских телогрейках приводил работников театра в легкое замешательство...

Однажды на подъезде к центру Минска Козловский неожиданно попросил остановить машину. “Вы слышите, слышите звук “ля”? — обратился он к артистам. Все силились что-либо услышать, выйдя из машины, но тщетно. Ольга Лепешинская направилась в сторону разрушенного бомбой многоэтажного здания. “Я, кажется, что-то слышу. Да, точно! Слышу! Звук доносится из этого здания”. Все вслед за Ольгой подошли к развалинам. И в этот момент перед ними открылась потрясающая картина. С фасадной, частично сохранившейся стены на втором этаже свисала клавишная часть разбитого рояля. Торчавшая из нее пружина ударялась о стену, издавая чистое “ля”. А где-то вдалеке ему вторил гулкий, едва уловимый грохот орудий.

— Вот она, музыка войны, — вспоминает Ольга Васильевна. — Но каков Козловский, а? У него действительно абсолютный слух.

Каждый раз, выезжая из Москвы, Ольга Лепешинская брала с собой 12 пар балетных туфелек. В только что освобожденной от немцев Варшаве на концерте последняя пара истрепалась до лоскутков, в носки, как в пластилин, впились камешки. И в этот день пришла телеграмма от балетмейстера Захарова: “Немедленно возвращайтесь в Москву — для вас делаю “Золушку”.

Стерев последнюю пару “башмачков”, Золушка вернулась в театр. В мае 1945 года Ольга Лепешинская за свою работу во имя Победы получила телеграмму с благодарностью от самого Сталина. И до, и после войны Иосиф Виссарионович любил посещать спектакли с ее участием. Он относился к Лепешинской с особой теплотой и даже дал ей кличку Стрекоза.

— Ольга Васильевна, вы часто вспоминаете военные годы?

— Нет. И в памяти почему-то всплывают не те страшные моменты, а высокое голубое небо. И Козловский, поющий в кузове с отброшенными бортами, залитый ярким солнечным светом, словно софитами в театре. Только вместо колонн — высокие тополя, а среди зрителей — солдаты, сидящие на плащ-платках с котелками в руках.

Знаете, из всех, кто тогда со мной колесил с концертами по фронтам, в живых осталась я одна. 9 мая я подниму за них чарочку вина.


Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру