Анатолий Егоров провел на Великой Отечественной 1414 дней из всех ее 1418. Начинал у румынской границы 26 июня 1941-го, а закончил 9 мая 1945-го в Праге. Ходил в атаки, прорывался из окружения, участвовал в морских десантах и танковых битвах, отсчитывал бесконечно длинные минуты под бомбежками... Однако на боевом счету его нет подбитых вражеских самолетов и самоходок, застреленных фашистов... У этого человека была иная задача: сохранить моменты войны, показать их миллионам людей. Фотокорреспондент Егоров мерил свои боевые успехи количеством удачно сделанных кадров.
Таких военных реликвий у него скопились многие и многие сотни пленок. А в дополнение к ним — масса воспоминаний очевидца-фронтовика. Анатолий Васильевич не написал мемуаров, но кое-что успел в последние годы жизни рассказать племяннику Михаилу Егорову.
— В 1941-м дядя работал фотокором газеты “Рабочая Москва” (теперешняя “Московская правда”). 22 июня, через несколько часов после объявления по радио о начале войны, друзья ему предложили: “Мы формируем редакцию фронтовой многотиражки, хочешь ехать с нами?” В итоге Анатолий Егоров в тот же день, 22 июня, написал заявление о вступлении добровольцем в Красную Армию и уже 23-го был зачислен в штат газеты “Во славу Родины” и отправился на передовую, в район советско-румынской границы.
Там, на Южном фронте, вражеское наступление какое-то время пробуксовывало, и наши войска не только удерживали свои позиции, но даже пытались наступать. Через несколько дней после прибытия в действующую армию Егоров фотографировал первую успешную контратаку. Кадры получились уникальные. Дело в том, что во время войны многие фотографы пытались снимать наступающие войска, однако все эти кадры сделаны либо со спины, либо сбоку. Анатолий Васильевич решил фотографировать в лоб. Он договорился с командиром части и пополз на нейтральную полосу. (“Только повяжи на голову тряпку какую-нибудь белую, чтобы мы тебя по ошибке на штык не подняли!” — распорядился комбат.) Под пулями пришлось провести несколько часов, притаившись в снарядной воронке, прежде чем наши войска поднялись в атаку...
Как вспоминал дядя, поначалу всех немецких солдат, взятых в плен, отпускали — отобрав оружие и вручив пачку листовок с призывом не воевать против Советского Союза. Иногда наши бойцы даже фотографировались с ними на память. Ведь благодаря довоенной пропаганде у красноармейцев и командиров существовала твердая уверенность: гитлеровские солдаты — те же пролетарии, которых фашистское руководство попросту сбило с толку, но не сегодня завтра эти люди опомнятся и повернут ружья против нацистов…
— В знаменитой “Песенке военных корреспондентов” есть слова: “...С “лейкой” и с блокнотом, а то и с пулеметом...” Но ведь “лейка” — это же марка немецкого фотоаппарата, и упоминать ее в песне непатриотично. Почему бы не петь про советский “ФЭД”? — “С “ФЭДом” и с блокнотом...” Вот только не было такого в реальной фронтовой жизни.
Анатолию Егорову, как и многим другим фотокорам, выдали казенный “ФЭД”. Однако уже через несколько дней работы в окопах на передовой — среди пыли и грязи — советский фотоаппарат скис. И остался мой дядя “безоружным”. Вместе с войсками он отступал к Одессе, и уже здесь, на подступах к городу, кто-то из командиров ему помог: “Когда ходили в контратаку, я видел на нейтралке убитого офицера фашистского, а у него на ремешке через плечо — фотоаппарат”. Пришлось Анатолию Васильевичу ночью ползать по ничейной полосе между линиями окопов и искать труп этого фашиста. Нашел и фотокамеру с него забрал — на нее никто из наших бойцов так и не позарился. Почему? Побоялись неприятностей. Ведь уже появился приказ: на фронте фотографировать солдатам и офицерам запрещено, за нарушение — трибунал... Ну а корреспондент газеты — другое дело. С этой трофейной “лейкой” Егоров прошел всю войну, и она его никогда не подводила.
Анатолий Васильевич оказался едва ли не единственным корреспондентом, остававшимся в Одессе с начала и почти до конца ее героической обороны. (Сперва они работали здесь на пару с сотрудником фронтовой газеты Клавдиевым, но того тяжело ранили.) Неугомонный фотокор был частым гостем на передовых рубежах, дважды участвовал в рейдах наших бронепоездов, даже напросился в матросский десант... Целью вылазки были немецкие пушки, обстреливавшие город. Одно из этих орудий наши моряки даже увезли с собой. Его выставили потом на городской площади, украсив надписью: “Больше по Одессе стрелять не будешь!”
Через некоторое время в город прибыла с “большой земли” группа газетчиков, в которой были Константин Симонов и Сергей Михалков. Увидев Егорова, очень удивились: “А нам сообщили, что тебя уже в живых нет!” Оказывается, в радиограмме, отправленной после ранения Клавдиева, кто-то по ошибке добавил: Егоров убит.
— Дядя рассказывал, что в Одессе приходилось много времени проводить вместе с Михалковым. Коллеги-журналисты часто прибегали к его помощи — ведь Михалков был кавалером ордена Ленина. Он даже приноровился всегда ходить, накинув шинель на одно плечо — чтобы орден на груди был виден. А разговаривая с воинскими начальниками, на вопрос “Ты кто?” отвечал вопросом: “Дядю Степу” читал? Так вот, я — автор”. Конечно, после такого представления орденоносца все его просьбы выполнялись.
— Зимой 1941/42 года Егоров по-прежнему оставался на Украине. Редакция направила его в войска, участвовавшие в так называемой Изюм-Барвенковской операции, в ходе которой был захвачен оперативный плацдарм на правом берегу Северского Донца. Именно здесь Анатолию Васильевичу довелось встретиться с поэтом Модестом Табачниковым. Он даже посвятил дяде свое новое стихотворение, ставшее потом знаменитым. “Давай закурим, товарищ, по одной! Давай закурим, товарищ мой!..” — эти слова песни, исполняемой Клавдией Шульженко, знала и любила едва ли не вся страна. Но из стихотворения Табачникова, когда оно превратилось в текст песни, исчезли первые строки: “Теплый ветер дует, развезло дороги, и на Южном фронте оттепель опять. Тает снег в Ростове, тает в Таганроге, эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать...”
В мае 1942-го Южный и Юго-Западный фронты провели наступление на Харьков, пытаясь освободить город от немцев. Однако эта первая Харьковская операция кончилась сокрушительным поражением. Егоров был свидетелем тех драматических событий.
— Анатолий Васильевич всегда досадовал: “Эх, если бы наступление началось не двенадцатого мая, а первого! В тот день мы могли бы фашистов взять голыми руками!” Как он вспоминал, на Первомай немцы устроили у себя настоящий праздник — вывесили над окопами красные флаги (без свастики, но и без серпа-молота), крутили музыку, пели, веселились — о войне словно и позабыли...
Однако приказ есть приказ, и советские войска начали наступать именно 12-го. Поначалу все шло хорошо — южнее Харькова врага удалось отбросить километров на 50, но потом немцы ввели в бой танковые дивизии и взяли наших в кольцо. Егоров оказался как раз в самом опасном районе сражения.
— Он несколько дней не вылезал с передовой — фотографировал, как наступает Красная Армия, а потом выпросил в политотделе машину и повез пленки в тыл — в редакцию. Едут на восток, а навстречу им — колонна танков: наши “Т-34” движутся к фронту. Через некоторое время глядь — снова танки ползут по дороге. Шофер говорит: “Видно, какая-то новая модель. Я еще таких у нас не встречал...” И только когда поравнялись с головным танком, разглядели: да это же фрицы! Поворачивать, удирать — бесполезно. Спасло то, что дядя ехал на трофейной легковушке — немецкие танкисты приняли за своих... Вот так, дуриком, и выбрались тогда из фашистского котла. Егоров был единственным фотокором, который запечатлел на пленке события того катастрофического наступления. Снятые им весной 1942-го под Харьковом кадры потом не раз публиковали, но без уточняющих подписей. “Контрудар Красной Армии на Южном фронте” — и все.
Из-под Харькова с боями отступали до Сталинграда. Анатолий Васильевич был в этом городе 22 августа 1942-го, когда фашистская авиация совершила первый массированный налет. “Я не знаю, что было в Хиросиме, — говорил он позднее, — но не думаю, что там было страшнее. Этот день оказался для меня самым страшным за всю войну! В городе горели даже камни и железо...”
А на исходе сталинградской эпопеи Егоров несколько дней провел с танкистами из армии Ротмистрова, которые сражались с механизированными дивизиями Майнштейна, пытавшимися прорваться к Сталинграду. Он сумел “отщелкать” чуть ли не самый первый “Тигр”, который удалось подбить здесь нашим бойцам.
— Повезло даже увидеть, как это происходило. Дядя рассказывал, что бронированное чудовище остановили... выстрелом из снайперской винтовки! Были тогда на передовой такие виртуозы, которые охотились на водителей-механиков немецких танков, умудряясь попадать в них через смотровую щель. Вот и в тот раз так получилось. А когда водителя убили, остальные танкисты даже не стали пробовать сесть за рычаги управления и полезли из люков спасаться... Потом Анатолий Васильевич ползал под обстрелом к этому танку, чтобы его заснять вблизи. Удивило, что “Тигр” оказался увешан снаружи всякими запасными частями — катками, траками... А сзади даже приспособлен какой-то ящик для “железа”. Видимо, тогда на ремонтных базах немецких танковых соединений еще не было деталей и оснастки для восстановления “Тигров”, вот и пришлось экипажу везти аварийный запас на себе.
В другой раз счастливый и несчастливый случаи переплелись для Егорова воедино.
— Мой дядя оказался одним из немногих, кто смог запечатлеть на фото пленение Паулюса — как тот выходит вместе со своим штабом и адъютантами из подвала. А потом Егорову разрешили снять и самый первый допрос фельдмаршала. Командующий фронтом распорядился, чтобы пленку с этими кадрами специальным самолетом срочно отправили в Москву. Однако когда через несколько дней в Сталинград привезли экземпляры последних номеров центральных газет, Анатолий Васильевич не обнаружил своих фотографий. Позднее выяснилось, что с “паулюсовской” пленкой произошло несчастье: старая редакционная лаборантка опустила ее в проявитель и — как назло! — задремала. В итоге уникальные кадры стали такими черными, что их нельзя было использовать для тиражирования. Впоследствии дядя сумел все-таки осветлить эту пленку, но время-то было упущено!
Летом 1943-го фотокорреспондент Егоров оказался на южном фланге Курской дуги. Он снимал в самой гуще танкового сражения под Прохоровкой, но многие из этих снимков так и не были опубликованы.
— “Знаешь, почему у нас нигде и никогда не показывали фотопанорамы прохоровского поля боя? — спрашивал у меня дядя. — Да потому, что там на один немецкий сгоревший танк приходилось по десять “тридцатьчетверок” подбитых!..”
Однажды во время боя Егорову удалось щелкнуть горящий КВ и выпрыгивающий из него экипаж. Снимок в то время не напечатали: ведь наши “Климы Ворошиловы” считались неуязвимыми, а тут такая крамола! Зато позднее к дяде неоднократно обращались зарубежные издательства и редакции, предлагая большие деньги за этот негатив (судя по всему, действительно, подбитые КВ в фотоархивах практически не встречаются), но он всегда отказывался.
Интересная история была еще у одного егоровского снимка. В конце Сталинградской битвы, когда наши войска шли через только что освобожденный хутор, из ворот вдруг бабка выскочила — и прямо к Анатолию Васильевичу: “Слышь, милок, у меня в погребе немец сидит!” Егоров тут же попросил двоих проходивших мимо бойцов проверить — и действительно, они нашли в погребе немецкого солдата, стоявшего по пояс в ледяной воде. Когда его под конвоем выводили наружу, фотокорреспондент сделал снимок. Лет 30 спустя его напечатали в одном из журналов, а вскоре Анатолию Васильевичу в редакции передали письмо: откликнулся тот самый немец! Оказывается, после окончания плена он решил не уезжать из Союза и со временем даже стал заведующим кафедрой романо-германских языков в университете.
“Каждый видит войну из своего окопа”. Пожалуй, можно поспорить с этим известным высказыванием: ведь фронтовой фотокорреспондент видит войну из многих “окопов”. В этом его главная задача, ради которой приходится рисковать жизнью. Увиденная Анатолием Егоровым Великая Отечественная — настоящая, не подретушированная! — до сих пор оживает в тысячах снимков, хранящихся в его архиве…
