По статистике, один из ста пятидесяти россиян — инвалид по зрению. Психологи объясняют: если человек плохо видит, это компенсируется развитием слуха, обоняния, осязания и внутреннего зрения. “Внутреннее зрение” — так называется театр, созданный слабовидящими и незрячими людьми. Корреспондент “МК” побывала в культурно-спортивном реабилитационном комплексе Всероссийского общества слепых на прогоне нового спектакля “Честь имею” по повести Вячеслава Кондратьева.
Здесь все друг за друга отвечают и относятся к своему увлечению очень трепетно, на зависть многим звездам. В спектакле занято пятнадцать человек, большинство из них инвалиды первой и второй группы по зрению. Это значит, что кто-то ориентируется только по лучикам солнца, а есть и такие, которые не видели света белого с рождения. Игра для них стала второй жизнью, связующей видимой нитью, а для зрителей — натянутой струной.
— Актер со сцены словом должен рисовать картины в нашем воображении, — следует заветам Станиславского руководитель и режиссер “Внутреннего зрения” Элла Варшавская. — Конечно, ставлю им мимику, жесты и, главное, слежу, чтоб “смотрели” точно в зал.
— Как могут проходить репетиции у незрячих?
— Поскольку в жизни они работают, а большинство учится в специализированных интернатах, то занимаемся три раза в неделю. Сначала проводим читку, затем все заучивают текст по Брайлю, а тому, кто этой азбуки не знает, я начитываю роль на аудиокассету. Перед первым прогоном репетируем около семи месяцев. С каждым занимаемся отдельно — прорабатываем реплики, интонации, жесты. Потом начинается главное: изучаем пространство, поверхность сцены, чтобы по ней артисты свободно могли двигаться. И только после этого начинаем полноценно репетировать.
У незрячих на первый взгляд все как в обычном театре: сцена, костюмы, реквизит. Но гаснет свет — и вдруг в зале, рядом с дверью, обращаю внимание на незаметную для зрительского глаза белую полоску — лист мелованной бумаги. По этому маяку и ориентируются те, кто хоть немного, но видит (медицинский диагноз — светоощущение). Различающие лишь белое на черном специальными звуками, жестами и рукопожатиями помогают своим коллегам, у которых перед глазами вечная темнота.
В центре сюжета — внутренний конфликт лейтенанта Володьки (Николай Стрельников), который видел тысячи смертей на линии фронта. Раненый Володька приехал в отпуск на родину, к матери (Ирина Кравченко — и в жизни мать-героиня, ослепла после рождения пятого ребенка). Увидев мирный тыл с коктейль-барами, шумными пирушками и праздностью сверстников, герой никак не может прийти в себя, постоянно проматывая черно-белую войну в голове.
— У тебя очень странные глаза, — говорит мать.
— Я ж выпил…
— Нет, ты с такими пришел.
— Я совсем не обращаю внимания: зрячие они или нет, — объясняет мне Варшавская. — Если человек способный, у него есть внутреннее зрение. Он может быть быстрым и ловким, а может, наоборот, плохо двигаться, быть статичным. Понимаете, ведь некоторым просто нельзя делать резких движений, прыгать, бегать из-за болезни.
На поклонах зрители чествуют труппу. Их глаза влажны от слез, значит, “Внутреннее зрение” подействовало и заставило обратиться внутрь себя. “А это главное”, — считает Элла Иосифовна. Когда-то в 1941-м она девятнадцатилетней девушкой ушла на фронт мастером по авиационному вооружению, набивала патронами ленты боевых машин, складывала парашюты для небесных асов. Прошла Великую Отечественную от Воронежа до Чехословакии в составе истребительного полка №193. Солдатская форма, которая сегодня смотрится как влитая на Юльке (Анна Объедкова), это та самая гимнастерка, в которой Элла Иосифовна вернулась в октябре 1945-го домой, в Москву. На груди у лейтенанта Володьки — ее медаль.
— После войны я решила, что обязательно буду работать с людьми. Закончила Высшие режиссерские курсы. Однажды меня пригласили, что называется, подхалтурить, поставить два спектакля. Начала работу над “Так и будет”, и ребята меня сразу поняли. Я увидела, как они волнуют зрителей, как входят в душу, и почувствовала их как свой круг. После второго спектакля ребята спросили: мол, теперь вы нас бросите? И я поклялась, что никогда. С этого момента прошло уже тридцать семь лет.
