Панин переодет, загримирован, до съемок еще минут двадцать, подходит:
— Поговорим?
Пока он не в кадре — осанка, манеры, даже запах, несмотря на телогрейку, ватные штаны и альпийские ботинки, — словно денди лондонский.
— Андрей, как стильный одеколон сочетается со всем этим?
— Как ты почувствовала? Я старательно ел лук. (Смеется.) Да нет, мне не мешает, наоборот. Надеюсь.
— Ты же человека военного времени еще не играл?
— Кино — великий обманщик. Мы делаем про то время, но все равно рассказываем про людей. Как тогда жили, так и сейчас по тем же правилам. Есть, конечно, слова, которые вываливаются из эпохи, и я их не произнесу. Не в том дело. Как только узнаваемо, значит, переживаемо. Характеры те же. Человек — все такое же высокоорганизованное животное, не более.
— Что все-таки для тебя главное в твоем персонаже?
— Война... Как к ней относиться. Я не знаю. Но для исследования жизни человеческого духа что может быть экстремальнее, чем война?.. Когда я слушаю людей, которые в ней участвовали, я все время пытаюсь думать: что бы я делал в такой ситуации?..
— А то, что твой герой детей воспитывает на смерть?
— Тоже естественно, просто мы стараемся от уйти от мыслей, что мы все когда-нибудь умрем... Я вообще люблю умирать в кадре. Для меня это как реинкарнация: родился, прожил, умер. Роль позволяет, и для меня естественно — начал роль и закончил, все произошло.
— Тяжело сниматься у друга?
— Даже у “родственника”. Атанесян — крестный отец моего сына. Совершенно нет. Ну поговорили — и в кадр. С ним вообще спокойно — работа у него налажена, у меня — карт-бланш... Я вообще не очень верю в такие вещи, как концепция.
— Не надоело играть решительных людей? Не хочется сменить амплуа на что-нибудь ранимое, мягкое?
— В кино сложно сменить амплуа — у всех не очень широкий диапазон, скорее театр дает такую возможность. Да и у меня вообще нет мечты что-то сыграть, я не думаю, что завтра будет. Продюсеры, режиссеры говорят, что будущее за семейным кино. Все про людей: а он, а ты, а она... Это главное в жизни человеческой.
— То есть тебе хочется сыграть драму на двоих?
— Всем хочется. Я вообще не уверен, что ассоциируюсь с типом настоящего мужчины. По крайней мере, от меня самого это довольно далеко.
— На самом деле ты мягкий и пушистый?
— Ну конечно, такой рефлектирующий интеллигэнт. (Смеется.) В первом поколении, не более того.
— Ради “Сволочей” пришлось надолго уехать из Москвы...
— К экспедициям я привык — сорок пять фильмов у меня, кажется. Единственное что — да, долго. Это напрягает. Хочется быть там, там, там. То, что я сейчас в успокоенном состоянии существую, с одной стороны, хорошо, с другой — утомляет. Мне надо все время перемещаться с одной площадки на другую. Хотя я, конечно, сейчас сам выбираю, и на это время у меня только “Сволочи” и были... После того как я снимал собственный кинофильм, я уже репу чешу и думаю: что бы дальше такое сделать? А, скажем, вещи меркантильные меня уже не тревожат.
— То есть все уже есть?
— Ну на каком-то уровне. Мы же не в Голливуде, поэтому острова покупать не можем.
— А хочется?
— Да у меня обычные желания — как у всех. Кому-то не хватает на бутылку водки, а кому-то на яхту.
— То есть яхту хочется?
— Ну пусть будет. Я все равно на ней кататься не буду. Я мало всем этим пользуюсь, я не знаю, что сколько стоит. Есть жена, которая определяет: машина такая — значит, такая; евроремонт — значит, евроремонт. Мне по барабану. Я могу отлично посидеть на бережку с портвейном с товарищами.
— Портвейн и ты?
— Ну почему же? Абсолютно совместимо. Главное, чтоб хорошо было и комфортно... Я и такой и сякой. Я довольно поздно пришел к тому, что я могу что-то иметь, поэтому во мне ничего не изменится от того, будет ли яхта, не будет — ну и что?
Мне больше нравится это… (Показывает в сторону площадки.) Иллюзорная жизнь меня больше интересует, чем настоящая...
