Беспонтий Пилат

— Слушай, Га-Ноцри… Говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти, — внушал придушенным, злым голосом арестанту, склоненному перед ним на колени, прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

— То есть… фильтровать базар? — вскинул поникшую голову мужик. Мигнул в сторону: — Так… леди?

Зэки, допущенные на репетицию, гыкали на лавках: “Вот шнырь! С червей пошел!” Женщина-режиссер растерялась, не нашлась с ответом. Что делать — не втыкала она по фене…

Смысл загубленной сцены из “Мастера и Маргариты” открылся ей только через два года. “Леди” по понятиям значит — Люблю Единственную. Иешуа, освобожденный из-под стражи исправительной колонии №2 Екатеринбурга, и на воле не гнал брехню. Произнесенная по второму кругу блатная аббревиатура обернулась претензией на руку и сердце.

Узкий дворик, в котором небо с овчинку. Выше стен — сопки колючей проволоки. И как только бывших заключенных может тянуть обратно в такие колодцы? Но герои театрально-тюремного романа назначили мне встречу именно по эту сторону ворот. Где сопки вдоль горизонта.

— Я сидела вот здесь… — Елена Степанова устраивается перед микрофоном в мини-студии по бандитскому искусству. Безусловно, песенному. Ловит пристальный взгляд мужа. — Ну… присаживалась. Когда клали слова на музыку… Кажется, это были “Не слышны в саду…”, для концерта. Обычно весь контингент на таких мероприятиях смотрел на меня горящими глазами. Но вот в студию зашел Леша. Боже, он тогда будто состоял из одних углов — скулы, коленки, локти... И когда услышал мое пение, эти углы протестующе задвигались... Я замерла с открытым ртом: “Что-то не так?” Он долго мялся — зэку трудно высказать недовольство женщине с воли… Но его авторитет артиста легкого жанра взял свое… “Вы не в формате”. И у нас состоялся не самый приятный для меня разговор.

Тут, в каморке, обитой вагонкой, с трудом разойдутся двое. Вот и моим собеседникам не удалось разминуться. Но это было уже потом. А начиналась эта жизненная пьеса, конечно же, так: “В белом плаще…”

В белом плаще, оступающейся, неровной походкой во двор мужской колонии Екатеринбурга вошла кандидат философских наук Елена Степанова. “Сенсация!” — зэки в черных телогрейках замерли вороньем неподалеку от этой маленькой женщины в очках. Им трудно было понять человека, который пришел на зону по собственной воле... И уж, наверное, у данной дамочки были на то веские причины.

— Я практически сбежала в колонию от первого мужа, — говорит Елена. — После 17 лет совместной жизни, имея двоих детей, мы вдруг поняли, что совсем разные люди. Находиться дома стало просто невыносимо. Поскольку моя научная деятельность была оторвана от реальной жизни, я при первой возможности решилась на социальную работу — вместе с добровольцами приобщать заключенных к духовному. Мне нравилась такая двойная жизнь... Только однажды возвращаюсь домой после тюрьмы, а муж поджидает уже с собранным чемоданом: “Или я, или эти зэки!” — крикнул он. “Мне все равно”, — и я вышла из комнаты...

А между тем духовная жизнь заключенных ИК-2 катилась дальше: два раза в неделю зэки по собственному телевидению показывали внутритюремные вести, “работники культуры” готовили вечер блатного шансона... Но Елена решила, что жизнь колонии обогатят несколько литературных идей.

Зэки во время таких бесед по привычке называли ее “начальница”.

— В комнате сидит сразу полсотни мужиков: под нахлобученными шапками-ушанками совершенно каменные лица... У них не принято выставлять свои чувства напоказ — это считается слабостью. Тогда я думала, что любого человека можно изменить. А они, оказывается, во всем искали свою выгоду... И вот я задаю им философский вопрос: “Что такое Бог?”

— Был Осужден Государством! — под всеобщее ржание заявил с галерки баклан Ткачук.

Однако собрание принесло свои плоды — Елене пришли две малявы: “Дави иуд, сексотов, сук и коммунистов” и “Буду отныне твой навеки”. Автор романтического послания, некто Сидорков, сидел за изнасилование. И тут, после нескольких встреч, ему вздумалось, что он влюбился. И что, конечно, перед ним не кто-нибудь, а Елена Степанова, его будущая жена. На бедную женщину продолжали сыпаться восторженные записки и взгляды, исполненные щенячьей преданности. А через полгода сей настырный ухажер вышел на свободу...

— Как-то вечером я возвращалась из института по темному парку. На тропинку передо мной выпрыгнул Сидорков. От него пахло спиртным и мочей: “Вот мы и встретились, начальница...” — медленно проговорил он с романтическим уклоном в голосе. Я попыталась его обойти, но заметила у него в руках белое лезвие: “Говорил же, что будешь моей!” — со зверским лицом стиснул мое запястье... И потащил в кусты... Но на дорожку как раз вышла компания гуляющих, и зэк ломанулся через заросли, пообещав в стиснутые зубы: “Увижу — сразу изнасилую”. С тех пор я не ходила по улице в одиночку. Вскоре Сидорков опять за что-то попал под суд... Другой “ученик” вышел из тюрьмы, а на следующий день обчистили мою квартиру. Тогда я поняла, что для них дело принципа — доказать тебе свою силу.

Меньше всего Елена думала тогда о новых отношениях — так устала от надоевшего мужа. И вообще, на каких это основаниях ученый может полюбить уголовника?

— С организацией в нашем театре тогда была полная амба! — встревает супруг Алексей Третьяков. — Кореша косили от работы, переливали сюжеты из пустого в порожнее, а когда подходило время премьеры, на сцене творился разброд и комедия. Я-то всю жизнь профессионально по ресторанам пою, могу сказать: не хватало нам женщины. Так сказать, научного руководителя...

А между тем сюжеты в головы к зэкам лезли все более фантастические: то “Преступление и наказание” они хотели поставить, то “Архипелаг ГУЛАГ”... А убийца Алексей Муранов, единственный прочитавший “Мастера и Маргариту”, предлагал разыграть сценку про Понтия Пилата, которая его сильно взволновала...

— Это ж всем близко! — хлопает себя по коленям Третьяков. — Кивала, прокуратор Иудеи, судит баклана Га-Ноцри. Сам Мура прочитал эту книжку, когда его обследовали на вменяемость в институте Сербского... “Я, — говорит, — через это в свою биографию заглянул. Как будто кто мою жизнь с Булгакова списывал — и убийство, и размышления...”

На роль Марка Крысобоя очень уж подходил Головин, что жестоко наказывал людей за просроченные долги... Хотя тот сначала сопротивлялся: “Мне бы Раскольникова играть. Была на мне мокруха со старухой...”

— А на мне жмуриков не записано... Налицо и предательство: жена накануне ходки изменила, — рассказывает Третьяков. — Да и украл-то я спонтанно: влез в долги, человек, который мне сам был нереально должен, отказывался помогать... Тогда я с друзьями взломал его квартиру и утащил что смог — швейную машинку и коверкотовый палас... Потом сам ему во всем сознался, даже обещал возместить убытки. А этот Иуда меня зашухарил, ментам продал... Так что сама судьба поставила меня в ситуацию Иешуа Га-Ноцри...

Вот и получается, копни у нас под самого отъявленного бандита — мнит себя если не Раскольниковым, то уж точно Понтием Пилатом...

У зэков тоже есть своя культура. Как и у нас, она концентрируется в отдельно взятом доме. ДК в ИК: по коридорам носятся ряженые. Назревает спектакль “Кот в сапогах”. В комнатке-шкафу суетится барышня в кружевах. “Куда туфли запсочили, козлы?” — гаркнула басом и — ах, ах… — на миг оголила волосатую ножку, приподняв кринолин.

— Пшла на сцену, стерлядь! — лысый человек с порчеными зубами крутится, пытаясь приколоть сзади на тюремные треники драный хвост. — Вот… распороли списанную зэковскую шапку… С инвентарем беда: чем можем, перебиваемся… И грим наложили вокруг глаз — на акварель, — по-кошачьи глянул на меня из-под зелени и теней Муранов. Я с трудом его узнала, ведь Пилат был в маске кота.

Мимо проносят голову из папье-маше… “Местный людоед!” — говорит прокуратор-Муранов.

— Этот? — с ужасом вглядываюсь в спину зэку.

— Только по роли… А в жизни кровопийца — жену забил… — мурлыкнул кот и в один прыжок был таков.

— Тяжело с ними… — что многодетная мать, вздыхает Елена Степанова. — Я и представить не могла, что так все обернется. Третьякову для роли Га-Ноцри единственному в колонии разрешили отрастить бороду и волосы.

Шевелюра, как у человека с воли, была предметом всеобщей зависти. А Пилат, даже сидя в столовой за шаландой, поглаживал свою абсолютно лысую голову и повторял: “О боги, боги… Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь гемикорния…” “Гемикрания!” — всякий раз поправляла Елена на репетиции. “Да один хрен!” — слышала в ответ. На зоне Муру прозвали “беспонтий Пилат”.

“Добрый человек...” — Третьяков смотрит на прокуратора налитыми злобой глазами. Пилат цедит сквозь зубы: “К те-тра-ху дело посылали?” “Стоп! — не выдерживает Елена. — Надо говорить — “к тетрарху”!” — зэки под сценой отвечают дружным глумлением. Женщина распаляется, почти как у Довлатова: “Пилат у нас мелковат! А Иешуа вообще похож на уголовника!” — “Так я и есть…” — разводит руками Третьяков.

“…Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления?” — не унимался Пилат.

“Истина прежде всего в том… — Иешуа икнул и выпучил глаза. Он забыл текст. Но не желал упасть в глазах присутствующей женщины. — Что все прокуроры — беспредельщики, раз столько народу ни за что сгубили!” Степанова уже хотела развернуться и выйти из зала, но тут зазвучала музыка. Зэки встали косяком и запели. Голос Третьякова поднялся над всеми — и парил под потолком Дома культуры, что при колонии:

“Объясни, почему тебе

сладок жизни навоз,

А я сдохну, но буду петь!”

— Тогда он впервые меня поразил, — признается женщина. — Алеша пел и смотрел прямо на меня… Но лицо мое оставалось непроницаемо — научилась у зэков скрывать эмоции. И на следующих репетициях я постоянно ловила себя на мысли, что он обращается только ко мне… Жизнь выкинула нас на обочину — мы просто оказались рядом. Но общались недомолвками, поговорить нормально не было возможности… Роман на зоне — это сенсация местного значения, за это могут и возненавидеть. В результате Алексей однажды увидел, как я плачу в гримерке…

— Тогда я все понял — и молча вышел. Между нами слишком отчетливо лежала тюремная стена. Несколько дней не разговаривали… Разве мог я давать себе хоть какую-то надежду или связывать ее свободу? Сидеть оставалось еще два года…

В разговор бесцеремонно врывается кот — садится, расправляет хвост, закуривает папиросу: “Ну что, я похож на “свирепое чудовище”?”

Ответ вполне прочитывается в приговоре Алексея Муранова: “Двойное предумышленное убийство с целью мошенничества… Жертвами стали женщины, 18-летняя Женя Глазырина и ее мать. Срок заключения — 15 лет”. Но постойте, при чем здесь прокуратор Иудеи?

— Через этот спектакль я впервые кому-то рассказал о своем преступлении, — диковатые кошачьи глаза Муранова — словно дырки в маске. — Я и братан Пилат попали в одну ситуацию. Когда приходилось решать, убивать или нет… И мы оба делали этот вывод на основе допроса… Ну, наших жертв…

Тогда, сразу после перестройки, у 25-летнего Муранова за душой имелась только большая любовь. А фамилия у нее была — Крокодилова. И тянула она из парня деньги вместе с его драгоценным временем. Алексей же банально заподозрил ее в неверности и решил обсудить эту тему с их общей подругой. На встречу со своим убийцей Женя Глазырина прихорашивалась — посадила на заплетенные волосы огромный бант (его потом нашли в машине под сидением). Муранов повез ее в “Жигулях” на дачу.

— Я заранее подумал: “А что если она передаст наш разговор моей неверной?” Решил: придушу чуть-чуть, пугну слегка… Все-таки у меня высшее военное образование. Только слегка не получилось, — рассказывает Пилат и одновременно смывает с лица грим водицей из-под крана. — Разговор выдался напряженный — в салоне авто. Она долго мялась, а потом сквозь смешки призналась: измена есть. Тут я рассвирепел: “Почему не сказала мне раньше?!”

“Жизнь твоя висит на волоске... — Пилат вздрогнул и сказал сквозь зубы: — Я могу перерезать этот волосок”.

— Я схватил девчонку за горло… И до самого конца у нее были очень удивленные глаза... А судьбу ее матери уже определил Каифа…

Роль Каифы, подтолкнувшего моего знакомого Пилата к смертному приговору, досталась служащему банка. Дело в том, что за какие-то услуги Муранов в свое время уговорил добрую женщину заложить свою квартиру, чтобы он смог взять кредит. Деньги мошенник в результате не вернул, но умолчал об этом. И вот аккурат на следующий день после преступления к бедной матери явился работник, чтобы конфисковать ее жилплощадь.

— Пришлось действовать быстро, пока она не узнала о смерти дочери, — Муранов трясущимися руками шарит за спиной, хочет отстегнуть хвост. — Посадил… жертву… в машину… И все точно так же... как с первой… Закопал рядом, там, в саду... Под яблоней. Потом мучился — но не тем, что убил, а что так погано все само сложилось. Как там: “Яду мне, яду…” — на собеседовании с психиатром даже пытался выйти из окна. А теперь… за 13 лет я уже научился жалеть не только себя, но и тех… моих пострадавших. А так, может, к сорока годам у меня еще не все волосы бы выпали...

“Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу…” — прокуратор заглатывает воздух… И — на публику наваливается тьма. Это заключенный Ткачук рванул рубильник — в колонии мрак используют вместо занавеса.

— Вот такая у нас концовка — Пилат так и не сказал имя преступника. Представляете, как это прозвучало в колонии! Матерый рецидивист Митьков не выдержал и ударился в слезы… Но главное вот что… — Муранов наклоняется и шелестит мне в ухо пересохшими губами: — …Мы даем прокуратору Иудеи второй шанс... Еще не поздно принять другое решение. Я, например, считаю верным, что смертную казнь запретили, — никто не имеет права лишать человека жизни.

— Такой театр действительно является своего рода реабилитацией для заключенных, — говорит Марина Морозова, заведующая отделением психологии института им. Сербского. — Они и при деле, и, кроме того, к искусству приобщаются, получают духовное развитие. Но в данном случае убийца играет Понтия Пилата и идентифицирует себя с ним, чтобы как-то оправдать свой поступок. А то и вовсе хочет изменить свое прошлое, что следует из сюжета. Тут мы имеем дело с психологической заменой. Большинство заключенных внутренне не признают вину, придумывают свою версию преступления. Все зависит от личности: если она такая же истероидная, как этот Муранов, который слишком остро воспринимает мир, то он, как Раскольников, может видеть в своем банальном преступлении высшее назначение. Но таким образом Муранов лишь прячется “за кулисами” от суровой реальности своих преступлений. Когда-то ему придется с ней столкнуться, уйти из тюремного театра... Но не каждый сможет решить свои психологические и жизненные проблемы на реальном уровне.

— За полгода до того, как Леша должен был выйти на свободу, у него умерла мать, — продолжает Елена Степанова. — И сообщать ему эту скорбную весть выпало мне… Как самому близкому человеку на земле. Квартира старушки отошла государству, так что Леша оказался вольным бомжом… Но я его встречала и проводила в церковь, при которой он жил первые месяцы.

Привыкнув за шесть лет, что его повсюду сопровождают, Алексей поначалу старался не выходить из своей кельи без Елены. Почти каждый день приходил в родную колонию. При этом пересекал дорогу только по пешеходному переходу. Даже выбрасывая мусор, старался не просыпать мимо урны: боялся хоть чем-то обидеть закон.

— Я разучился общаться… — признается Третьяков. — От всех ждал агрессии. Как-то вышел за сигаретами. Стою в очереди, думаю, как фразу сформулировать, чтобы их купить. Подходит мужик: “Вы последний?” — “Что?” — взревел я. Сразу и не въехал, в каком это он смысле… С тех пор покупки делает только Лена.

Одним словом, после тюрьмы Третьяков как заново родился: ему пришлось опять постигать самые простые вещи. Даже процесс полового созревания завертелся, как это в 15 лет случается... По крайней мере, встретившись с Еленой по эту сторону колючей проволоки, Алексей все не решался взять ее за руку. Так мужчина и женщина средних лет шагами ворошили в осеннем парке пожухлые листья наряду с влюбленными школьниками. Хотя в свои 16 лет Алексей, наоборот, детскими играми уже не страдал: мало того что женился рано, так уже и работал вовсю.

— Наконец я решился подарить ей поцелуй на прощание... Сначала — в щечку. На следующую встречу принес цветок, честно заработанный в церкви (они строят реабилитационный центр для бывших заключенных)… Сыну от первого брака уже исполнилось 19, а я не знал, с какой стороны следует обнимать женщину…

— Я, хоть и дама строгих правил, все же старалась вернуть ему память о простых человеческих радостях, — смеется Степанова. — Через полгода он встал передо мной на колени и предложил: “Пойдем в загс… Или как там… тут, у вас, говорят?”

— К сожалению, на государственном уровне у нас вообще нет никаких центров социализации бывших заключенных, — говорит психолог Марина Морозова. — А сами они обычно не могут разобраться, к чему теперь себя применить, — за вырванные из жизни годы многое меняется, старые связи теряются. На работу стараются таких людей не брать — от греха подальше. На них просто закрывают глаза, а ведь, по статистике, каждый четвертый россиянин уже побывал в местах не столь отдаленных. Так что половина всех заключенных вскоре после освобождения снова оказывается за тюремной решеткой. Не всем же везет, как нашему герою.

Первое памятное место в Екатеринбурге, куда направились молодожены Степанова и Третьяков, — безусловно, мужская ИК-2. Серые стены и небо с овчинку, в котором все же нашлось место для Иешуа Га-Ноцри.

А Понтий Пилат по-прежнему сидит — и великим, и ничтожным убийцам одно наказание. И все мечтает снова встретиться на лунной дорожке с тем человеком, за которого его упекли сюда на две тысячи лет: “Считает, что чего-то недоговорил тогда, давно…”

Теперь бы уж он фильтровал базар грамотно.