…С фотографии на стене серьезно смотрит красивый мальчик в каске с красной звездой и с автоматом в руках. Каска настоящая, времен Первой мировой войны, а автомат — игрушечный. И то и другое — подарки лондонского почтальона, в доме которого и живет мальчик. Когда мама уходит на работу в советское торговое представительство, ребенок остается на попечении английской семьи. Язык впитывался без труда.
Папа мальчика, кадровый офицер ГРУ, разведчик-нелегал, находится по ту сторону Атлантики, но сын об этом не знает. Идет Вторая мировая война, и Англия фактически блокирована с моря и с воздуха.
Как и все дети военной поры, этот мальчик мечтал стать летчиком или танкистом. Но к 12 годам переболел небом и боевыми машинами, твердо решив, что будет переводчиком. Когда в кинохронике показывали кадры встреч на высшем уровне, он всегда обращал внимание на человека посредине — переводчика.
…Вместо любимой трубки он закуривает “Яву”, и прозрачный дым тает в пролетах открытой веранды уютного дома на Николиной Горе. Его называют человеком у правого плеча, тенью генсеков и переводчиком номер один. Главный английский толмач Советского Союза, Виктор Михайлович Суходрев блистательно переводил всех руководителей СССР, от Хрущева до Горбачева.
Своим учителем он считает Олега Александровича Трояновского, выдающегося советского дипломата и переводчика. Именно Трояновский, переводивший и Сталину, и Молотову, разглядел в студенте института иностранных языков Викторе Суходреве свою смену. К способному парню присматривались и бывшие коллеги отца из ГРУ. “Через мой труп”, — по-английски ответил полковник Суходрев на предложение направить сына по его стопам.
И выпускника распределили в Бюро переводов МИДа. Он быстро вошел в “золотую” обойму. Застал еще руководителей «старой гвардии»: Молотова, Кагановича, Маленкова — и довольно быстро сделался переводчиком Хрущева.
Даже два развода не испортили дипломатическую карьеру Виктора Суходрева — уникальный случай в те годы.
— В первый раз я женился в студенческом возрасте, — рассказывает Виктор Михайлович. — Но через несколько лет мы разошлись. Меня разбирали на заседании комитета комсомола МИДа, влепили “строгача” и приняли соломоново решение: на некоторое время я стал невыездным. При этом я продолжал переводить первым лицам государства — это почему-то не возбранялось. А вскоре секретарю ЦК КПСС Фролу Козлову надо было ехать в Америку — открывать выставку, и на Политбюро приняли решение послать меня.
Второй женой выдающегося переводчика стала актриса Инна Кмит. Они прожили около семи лет и расстались. В то время как раз вышел указ, что если у супругов нет общих детей и имеется обоюдное согласие развестись, то можно это тихо сделать через загс. На этот раз никаких оргвыводов по партийной линии не последовало. А потом Виктор женился на Инге, дочери звезды советского кино Татьяны Окуневской.
— Решаясь на такой шаг, как развод, не боялись испортить карьеру?
— Нет, даже не думал об этом. Если есть ощущение, что дальше жить с этим человеком невозможно, для меня другого выхода просто не существует.
— С кем было работать труднее всего?
— В Бюро переводов новеньким никогда не поручалось переводить Микояна. У Анастаса Ивановича, несмотря на долгие годы жизни в Москве, сохранялся сильнейший армянский акцент, к тому же помноженный на южную горячность. Но сложнее всего было работать с Хрущевым.
Особенно трудно было переводить шутки. Ведь надо хотя бы вызвать у собеседника подобие улыбки. Нет ничего хуже, если человек будет сидеть с каменным лицом. Как перевести выражение “ехать в Тулу со своим самоваром”? Ни американцы, ни англичане не знают про тульские самовары. Можно сказать, что не стоит возить уголь в Ньюкасл, где он, собственно, добывается, но в таком случае есть опасность увести беседу в другое русло. Хрущев беседовал часами, он любил давать интервью. А переводчик не только переводил по ходу переговоров, но и должен был вести своего рода конспект беседы, чтобы потом сделать полную запись. После двухдневной встречи Хрущева с Кеннеди в 1961 году в Вене я сутки не вылезал из кабинета, только стенографистки менялись.
— Как известно, Хрущев легко распалялся, быстро выходил из себя и не выбирал выражений. Не было желания как-то смягчить текст в переводе?
— В какой-то степени. Кстати, непечатных слов он себе не позволял, но грубоватую лексику использовал. Мог назвать лидеров американских профсоюзов “прихвостнями”, пригрозить Западу: “Мы вас похороним!” — и т.д.
— А “пидарасами”, как наших художников на открытии выставки в Манеже, не называл?
— Нет, это слово он почему-то приберег только для отечественных деятелей культуры.
— Существует ли у переводчиков экстра-класса корпоративная солидарность? Подсказывали в трудный момент?
— Да, конечно. Страны могли находиться в состоянии “холодной войны”, но переводчики — никогда. Это ведь как бы члены одного профсоюза. Громыко, например, говорил очень длинными пассажами и такие конструкции порой закручивал, что в этом даже проскальзывало нечто иезуитское: он знал английский язык и с интересом слушал перевод.
— Интересно, где переводчики сидели во время правительственных банкетов?
— Я, конечно, не застал сталинских застолий, но еще в то время было принято, что переводчика сажали не за спиной, а за стол. Его так же обслуживали официанты, правда, из-за стола он нередко вставал голодным. Приходилось пускаться на маленькие хитрости: есть маленькими кусочками, чтобы успеть быстро-быстро их проглотить.
— Как советские руководители справлялись с западным этикетом?
— Единственная традиция, которая почему-то дружно не воспринималась, — это аперитив. У нас, и в Кремле, и в мидовском особняке, в качестве аперитива подавали соки: апельсиновый, брусничный, клюквенный. Брежнев совершенно не переносил, когда на Западе перед обедом или ужином предлагали стоя выпить, к примеру, виски с содовой. “Зачем это? — недоумевал он. — Сели за стол, выпили рюмку водки, закусили!”
— А Хрущев любил возлияния? Известно, что он и в пляс пускался!
— Не знаю, как на сталинских посиделках, но я ни разу не видел, чтобы он был пьяным. Говорили, что будто бы Никита Сергеевич перебрал, когда приехал в Югославию мириться с Тито. А в последние годы он пил очень мало, и иногда на банкетах ему наливали рюмку из отдельной бутылки, которая выглядела как водка “Столичная”, а на самом деле там была вода.
— Так сложилось, что дольше всего вы работали с Брежневым. Даже жили в одном доме. Неформальных отношений не было?
— Дружбы между нами, конечно, не было. Обращался ко мне по имени, звал просто Витей. Кстати, свою жену Викторию Петровну он тоже называл Витей. Две вещи делал отменно: водил машину и стрелял.
— Вы тоже с ним охотились?
— Нет, я не считал это занятие охотой, когда надо было из винтовки с оптическим прицелом стрелять по кабанам, которые в определенное время по часам выходили к вышкам, у которых горками рассыпалась кукуруза.
— Так при чем тут меткость? Любой попадет в близкую мишень.
— Не так просто. Охотник выбирал примерно из 50 голов секача — молодого “холостяка”. Не стреляли ни в матку, ни в детенышей, ни в главу семьи. Брежнев был метким стрелком. На моих глазах он одним выстрелом в сердце уложил кабана на месте. Когда в мае 1972 года в Москву приехал Генри Киссинджер, Брежнев пригласил его в Завидово. Киссинджер стрелять сразу отказался. “Генри, а тебе и не надо, — ответил Леонид Ильич. — Я буду стрелять, а ты смотри”. После охоты распаковали дорожную кожаную сумку, вытащили оттуда пол-литра, пиво, помидоры, огурцы, колбасу, сыр, хлеб — Брежнев не любил банкетных изысков — и сообразили на троих. Конечно, это было неспроста. Он собирался обсудить одну деликатную тему, которую не хотел затрагивать на официальных переговорах.
— Можете рассказать, о чем шла речь?
— Теперь уже можно. Речь шла о том, не разыгрывают ли США китайскую карту против СССР. Тогда, в 1972 году, у нас была напряженная ситуация с Китаем. Киссинджер ответил, что главное для Америки — отношения с Советским Союзом.
— Дипломатические пол-литра сыграли свою позитивную роль. А просто так, без особого повода, пили?
— Когда мы приехали в Завидово, Брежнев сразу сказал: “Вот вода, пиво. Если кто-то хочет что-нибудь покрепче, тоже есть, но я не буду”. Кто же будет, если хозяин не пьет? Правда, когда после обеда подали кофе с ломтиком лимона на блюдечке и двумя кусочками сахара, сестра-хозяйка, которую я хорошо знал, принесла мне в чашке коньяк. Водка была только 9 мая, перед отъездом. “Сегодня можно — за Победу!” — предложил Леонид Ильич. Он принял 3-4 рюмки, сел за руль и укатил в Москву.
— Приходилось быть пассажиром Леонида Ильича?
— Дважды. Ощущения сильные. Первый раз это произошло в Кемп-Дэвиде в 1973 году, когда Никсон подарил ему “Линкольн”. Брежнев тут же сел за руль, Никсон — рядом, я — сзади. В Кемп-Дэвиде узкие дорожки, там вообще не принято передвигаться на машинах: встречным разъехаться невозможно. Но Леонид Ильич помчался на огромной скорости, как будто всю жизнь управлял “Линкольном”. Американский президент только выдохнул: “Ну вы и водитель!” Второе испытание ожидало нас с Киссинджером в Завидове, когда Брежнев на “Роллс-Ройсе” на огромной скорости помчал нас к пристани. Госсекретарь США только вжался в сиденье, да и мне было не по себе. Там уже качался катер на подводных крыльях с мощнейшим мотором, и Брежнев принялся закладывать сумасшедшие виражи по водохранилищу.
— Охота, автомобили… А женщины?
— По-моему, он всю жизнь проявлял интерес к прекрасному полу. У него была любимая стюардесса, которая всегда включалась в экипаж личного самолета Брежнева. По-своему интересная женщина, с правильным лицом, немного крупноватая на мой вкус.
— И он с ней открыто уединялся?
— Мы жили в Кемп-Дэвиде, загородной резиденции американских президентов, а самолет стоял в Вашингтоне, в аэропорту, и экипаж жил в гостинице. Брежнев отправил за стюардессой одного из своих адъютантов, и ее привезли в Кемп-Дэвид. Потом он познакомил ее с Никсоном.
— А как представил?
— Никак. Он сказал: “Это моя помощница”. Она и ночевала в Кемп-Дэвиде.
— Знаменитый, даже увековеченный в телефильме роман с медсестрой тоже развивался на ваших глазах?
— Я ее видел всего один раз. За столом она никогда не присутствовала. По-моему, Леонида Ильича в это время больше интересовала не романтическая сторона дела, а таблетки, которые ему давала медсестра. Он уходил спать в самое неподходящее время. Например, на переговорах с Киссинджером Брежнев после обеда пошел отдохнуть, а в три часа беседа должна была быть возобновлена. Киссинджер ждет, нервничает, время идет, Леонид Ильич спит. Я случайно проходил мимо его спальни. На пороге стояла медсестра: “Мы готовы, у нас все в порядке”.
— Брежнев прислушивался к рекомендациям медиков. Говорят, даже пользовался специальным портсигаром, чтобы меньше курить.
— Да, в мастерских КГБ был изготовлен портсигар с таймером. Брежнев честно ставил таймер на 45 минут, выкуривал сигарету, но через 15 минут ему уже снова нестерпимо хотелось курить, и он “стрелял”. В США он решил попробовать американские сигареты. Ему принесли блюдо, на котором были разложены разные пачки. Брежнев продегустировал все и вернулся к своей “Новости”. Но когда ему категорически запретили курить, он бросил. И, конечно, не прятал в книге пачку “Мальборо”, как показали в недавнем телефильме. Это чепуха.
— Но зато просил, чтобы его обкуривали другие.
— Он даже в Кремле на переговорах ерзал: “Витя, закури!” Я закуривал, стараясь дымить в сторону, но Брежнев требовал: “Дыми на меня!” И я пускал дым ему в лицо. В этом было нечто шизофреническое. Или в 80-м в Вене — только сели в машину, как он приказал, чтобы все закурили: охранники, я и, по-моему, даже водитель. Окна, конечно, были закрыты. Подъехали к посольству СССР, открыли дверь, и оттуда в клубах дыма вышел генсек.
— А вы-то как терпели на переговорах? Там же нельзя курить.
— Конечно, нельзя, кроме как с Брежневым. На встрече Хрущева с Кеннеди в Вене в 1961 году, предстояли очень длительные переговоры. Мы с моим американским коллегой были курильщиками и переглянулись: “Ужасно”. А Кеннеди любил после обеда выкурить сигару. Ему, даже когда был запрет на ввоз кубинских сигар в США, наш посол Добрынин тайно присылал коробки с кубинскими сигарами. А тут, видимо, от напряжения, Кеннеди вдруг попросил у своего переводчика сигарету. Хрущев не возражал. Мы с коллегой переглянулись, и оба закурили.
— В последние годы Брежнев был тяжелобольным человеком. Случались ли казусы на переговорах? Ведь нельзя знать заранее, какие вопросы зададут?
— Можно, для этого существуют дипломаты. Кроме того, рядом сидел Громыко, и Брежнев говорил: “Андрей, включайся!” В принципе в последнее время Леонид Ильич зачитывал две-три страницы, не больше. После этого у него угасали глаза, и он считал, что беседа закончилась: он свое дело сделал, и собеседник его уже не интересовал. Переводить было легко.
— Даже анекдот есть на эту тему: как Леонид Ильич, читая заготовленный текст, пришел в замешательство, наткнувшись на вычеркнутый фрагмент.
— К сожалению, это не анекдот. Случай произошел в 1980 году в Вене, на переговорах с президентом США Картером. Наши, чтобы продемонстрировать работоспособность Брежнева, внесли в программу встречу первых лиц один на один, естественно, при участии переводчиков. Главное выступление Леонида Ильича занимало около трех страниц, но мы знали, что у Картера могут быть какие-то вопросы или предложения. Круг тем был известен, поэтому составили шпаргалку с ответами, которую мне передал Андрей Александров-Агентов, помощник генсека. Единственное, что мы не могли предугадать, так это очередность вопросов. В мою задачу входило пошелестеть этими страницами, найти ответ и дать его в руки Брежневу. Но имелся один вопрос с вариациями. Если бы Картер задал его по варианту “А”, следовало зачитать всю страницу, а по варианту “Б” — нижний абзац надо было опустить.
…События развивались по второму сценарию, и Виктор Суходрев, вычеркнув лишнее, протянул страницу Брежневу. “Витя! А что, это читать не надо?” — раздался голос генсека, который, как всякий слабослышащий человек, иногда говорил очень громко. “Нет, Леонид Ильич, не надо!” — членораздельно ответил переводчик.
— Случалось, что люди, зная вашу близость к партийно-советской верхушке, просили помочь решить какой-то вопрос?
— Был один смешной случай, когда в 70-е мы купили дом в полузаброшенной деревне, и ко мне пришли ходатаи — местные старушки — с письмом к Брежневу. Я сказал, что передать его не смогу.
— Но исключения бывали?
— В день похорон Владимира Высоцкого, с которым мы дружили, Марина Влади сказала мне, что хотела бы через меня передать письмо Брежневу. Она просила разрешить оставить квартиру за семьей, с тем чтобы превратить ее впоследствии в музей. Я позвонил помощнику генсека Александрову-Агентову и спросил: как поступить? Не хотелось оказаться несостоятельным человеком. “Возьмите», — ответил он. После поминок я отредактировал это письмо. Марина хорошо говорила по-русски, но писала — не очень. Потом я узнал, что Брежнев письма так и не видел. Александров-Агентов лично позвонил в Моссовет, и вопрос был решен незамедлительно.
— А привилегии у главного переводчика имелись? Ну хоть к западной прессе доступ был?
— Из каждой зарубежной поездки я привозил “Плейбой”, который в СССР в то время считался чуть ли не порнографическим журналом, хотя совершенно напрасно. Помимо прекрасных фотографий красивых девушек, там печатались интересные интервью отнюдь не фривольного характера, публиковались рассказы известных писателей. В моей коллекции имелся даже индийский “Плейбой”, в котором соответствующие места на фотографиях моделей были закрашены тушью.
— Наши престарелые руководители в журнал заглядывали?
— Я им не показывал. Но охрана всегда знала, что у меня есть свежий номер, и в самолете он всегда ходил по рукам.
— После смерти Брежнева вы переводили и Андропову, и Черненко. Как с ними работалось?
— Без проблем. Работы было очень мало, ведь Андропов постоянно болел, и встречи с иностранцами были сведены к минимуму. А Черненко вообще быстро промелькнул на политическом небосклоне. Когда его избрали Генеральным секретарем, он уже еле дышал. К тому времени я был заместителем заведующего отделом США и Канады. Громыко делал мне предложение поехать послом в Новую Зеландию и в Ирландию, но оба раза мне перебегали дорогу зятья высокопоставленных партийных деятелей.
— Как вы восприняли приход Горбачева?
— Как глоток свежего воздуха. Когда МИД возглавил Шеварднадзе, он решил поменять все, включая антураж. Горбачеву тоже важно было отринуть от себя то, что связывало его с прошлым режимом, в том числе и переводчиков, которые неизбежно появлялись на экране. Я был ему благодарен за это и специально всячески выдвигал на роль переводчика Павла Палажченко, как в свое время Трояновский — меня. В 1989 году по предложению Шеварднадзе меня направили в США, где я работал в качестве специального помощника Генерального секретаря ООН.
— В каком ранге вы вышли в отставку?
— В ранге чрезвычайного и полномочного посланника первого класса.
