Третий раз в жизни поднимаюсь на колокольню Ивана Великого. Столпу под золотым куполом с того дня, как его начали возводить, исполнилось 500 лет. Высота с 1600 года, когда Борис Годунов водрузил над выросшей башней крест, постоянная, 81 метр. По легенде, выше в Москве строить было нельзя. Башня гостиницы “Россия” — на метр ниже, но скоро ее, как обещано, снесут.
В былые времена путь на колокольню для любого был открыт. В путеводителе, изданном до начала Первой мировой войны, прочел: “Колокольня Ивана Великого. Осмотр ежедневно. Спросить сторожа”. Спустя два года положение практически не изменилось, несмотря на суровое время. “При входе на колокольню туриста обыкновенно встречают звонари, дающие все необходимые сведения, какие могут понадобиться. На колокольню можно взбираться в любое время, но удобнее в солнечное время и в часы, когда на колокольне не производится звон”. Такая ситуация, как писали в газетах, возможно, повторится в наши дни.
Но пока путь под купол преграждает дверь с надписью для любопытных иностранцев “closed”. За ней попадаю в сводчатую палату с голыми стенами прежде заполненной образами и престолом церкви Иоанна Лествичника. После удачного похода князь Иван Калита в знак благодарности своему небесному покровителю основал на этом месте церковь с колокольней. Святой Иоанн прославился сочинением “Лествицы райской”, наставлявшей христиан, как взойти по 30 ступеням духовной “лестницы” в рай.
За железной дверью кружит лестница из 131 ступени в первом монолитном восьмиграннике. По ним начинаю подъем в пятиметровой толще кирпичной кладки. Иду не сгибаясь и попадаю на просторную, открытую всем ветрам площадку. В проемах висят тяжеленные колокола, испытывая на прочность Ивана Великого. Их здесь осталось шесть. По краям звонов безуспешно пытаюсь прочесть надписи, когда и при каком государе лили эти исполинские звоны. Самый тяжелый, “Лебедь”, на этом ярусе, как показалось предкам, издавал лебединый крик. Вровень с потемневшими колоколами вижу золотые купола Соборной площади. Их много, как нигде в мире. “Купола в России кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь замечал”.
Дальше вьется чугунная лестница в толще второго восьмигранника. На полпути попадаю на просторное гульбище, напоминающее балкон вокруг ствола башни. Отсюда Наполеон с маршалами и генералами увидел сожженную Москву.
Все меньше стакан башни, все уже винтовая лестница. Сбиваюсь, пытаясь сосчитать ступени. Первый раз ходил по ним в ту пору, когда страной правил Хрущев, открывший ворота лагерей и Кремля. Тогда в соборы и Патриарший дворец хлынул народ, лишенный такой возможности во времена Ленина и Сталина. Воспользовавшись свободой, упросил коменданта Кремля генерала Веденина подняться под самый купол. Из него увидел редкостный вид, увековеченный Мишей Лермонтовым в школьном сочинении, разобранном на цитаты многими, кто описывал Москву. Вот одна из них:
“Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве”.
Да, панорама необыкновенная, необозримая. Ничем не похожа на вид Санкт-Петербурга, которым я однажды любовался с Невской башни. Там — триумф классицизма: гармония, симметрия, прямые линии, простор. В Москве градостроители подчинялись другим законам. Самое восхитительное, что есть в ней, — Кремль. Здесь все не так, как в граде Петра. Средние века с великими князьями, царями и патриархами. Планировка как бог на душу положит. И все — неотразимо. Толпятся соборы и церкви. Все рядом, рукой подать вокруг колокольни одной на всех. Стою на ней и вижу: гроздья куполов, башни, шатры Кремля, крыши Большого дворца. Нет нигде такой концентрации шедевров пяти веков.
После первого восхождения под купол Ивана Великого я побывал во многих столицах Европы. Поражался Лувром и Эскуриалом, ходил среди ворон по Тауэру, по камням крепости, где бродил принц Датский Гамлет. И везде убеждался: без Кремля мир неполон. Но так не скажешь о центре Москвы, который не идет ни в какое сравнение с роскошными улицами и домами центра Парижа, Лондона, Рима, Мадрида. Там нигде нет у резиденций президентов и премьеров пустырей, улиц, таких как Арбат, Знаменка, Воздвиженка, с провалами на месте храмов. Парадокс: чем ближе к стенам Кремля, тем больше разрухи и неустройства.
С вершины Ивана Великого вижу панораму Москвы, которую с восторгом описал давно. В те дни полетел в космос Юрий Гагарин, наши самолеты сближали города и страны, мы перекрывали плотинами великие реки, люди из подвалов и бараков, коммуналок ехали в отдельные квартиры. По городу не бродили бомжи и бездомные собаки, Москву не осаждали непрошеные гости, убийцы не стреляли по заказу средь бела дня. Кто меня осудит сегодня, что тогда я писал без упреков, глядя на Москву:
“Прислушайтесь! Кажется, звучит весь город. Трубные звуки издают золотые купола, как поднятые в небо начищенные до блеска инструменты духового оркестра. Трелью разливается река, несущая волны между каменных набережных. Струны Крымского моста, гигантской арфы, звенят в прозрачном воздухе. А белые стены и черные крыши, как клавиши рояля, исполняют мажорную музыку. Звучит весь город — симфония в камне”.
Больше так не пишется. Жизнь наступила иная. А тишина под куполом башни — прежняя. Тот же Кремль и то же Замоскворечье, зеленые скверы, большие и малые мосты над Москвой-рекой и каналом, строй уцелевших особняков на набережных. Чему можно радоваться. Сотни лет не меняется Флоренция с площадью, где стоит Давид, веками постоянна Венеция с башней и собором Святого Марка. Значит, и Москва подпала под тот закон, что хранит города Европы, где центры берегут как зеницу ока.
Так было не всегда. Подавляет соседей Дом на набережной. Гнетет старую Москву многоэтажный ящик книгохранилища. Это все извращения времен “реконструкции сталинской Москвы”. А “вставную челюсть Арбата” сын творца этой “малой Гаваны” предлагает превратить в бульвар. Когда-нибудь, я уверен, эти монстры снесут, как стеклотару “Интуриста”.
Храмы Москвы больше не взрывают, улицы не спрямляют, дома не передвигают. Но строят. Что нового? Исчезла гостиница “Москва”, чтобы в современном качестве появиться на прежнем месте. Воссоздан на удивление всем храм Христа. Будто никогда не зиял котлован, залитый водой бассейна, непонятно по какой причине названного “Москва”.
Проклюнулись повсюду купола церквей. Недоломанные храмы полвека прятались в глухих переулках. Теперь они на виду в Китай-городе, на набережных. Никто не мешает мне помянуть в бывшей комсомольской газете “сорок сороков”. Конечно, той панорамы Москвы, после пожара 1812 года вдохновившей Лермонтова, никогда не вернуть. Из восьмисот церквей и часовен большевики половину вырубили. Но те, что сохранили фасады, снова маячат куполами и колокольнями, вписались в панораму города.
Отраженным светом серебрится над Лужниками стеклянная крыша. Подобное зеркало с недавних пор светит над Гостиным Двором, казалось, навсегда потерянным. Не хочется верить мне, что конструктор этих умопомрачительных крыш виновен в обрушении аквапарка.
Вдали различаю новоявленные небоскребы Воробьевых гор. Все выше на горизонте “новое кольцо” Москвы, начатое “Эдельвейсом” у бывшей дачи Сталина. Ближе в Замоскворечье выросли башни на Садовом кольце. Все дальше уходят окраины. Все выше растет Москва. Но ничего лучше высотных домов времен Победы пока нет. Москворецкая башня Кремля соотносится с домом у Яузы. Спасская башня накладывается на два подобия у Красных ворот. Куполам Успенского собора отзывается вдали чудный силуэт на Воробьевых горах. Высотных домов всего семь, но держат они панораму всей Москвы.
Вот когда архитекторы нарушают закон подобия, звучит в каменной музыке Москвы диссонанс у Красных холмов. Башня с диском над крышей не потому плоха, что небоскреб. Москву высотой не удивишь. Колокольня Симонова монастыря поднималась на 90 метров, как тридцатиэтажный дом! Лермонтов видел город в колокольнях. Их безжалостно вырубили. Поэтому обезглавленную Москву застраивали высотными зданиями. Их музыка в камне звучит в унисон с той, что исполняют башни Кремля. Не губит панораму построенный недавно “Триумф-палас”, самый высокий дом Европы, похожий на университет под звездой на Воробьевых горах. Лучше подражать, чем нарушать. Высотные дома называют сталинскими. Тиран разрушил сотни церквей и башен. И он же позволил своим зодчим в середине ХХ века воспроизвести в ином масштабе силуэты башен Кремля. “Людям не нужны красивые силуэты — им нужны квартиры!” — внушал несчастным архитекторам Хрущев. Сколько страха натерпелись те, кто создал высотные дома! Одних мастеров вогнали в гроб, другим сломали судьбы. Зодчим первым Хрущев показал кулак со словами “Понюхайте, чем это пахнет!”. Те, кто устоял под его ударом, навязанную “простоту и строгость форм” втиснули в Кремль в образе Дворца съездов. Так над костром куполов протянулась плоская крыша со стеклянными стенами, разделенными одинаковыми выступами пилонов, игравших роль проклятых колоннад.
Я видел глубокий котлован у Троицкой башни, куда часто наведывался подгонявший строителей глава партии и правительства в одном лице. Стоя перед котлованом, художник рисовал открывшийся вид на Теремной дворец. Но думал лишь о том, как передать петицию Хрущеву. Успел опустить руку в карман, но вынуть письмо не успел, парализованный охранником. Мог ли Хрущев отказаться от идеи — собрать под одной крышей делегатов съезда разросшейся безмерно правящей партии? В этом дворце все услышали его пустое обещание: “Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме”. На другом съезде Брежнев посулил “превратить Москву в образцовый коммунистический город”.
А застраивали этот город коробками по завету отправленного на покой Хрущева. Так мы получили типовую Москву. И типовые корпуса “России”, построенной волей все того же Хрущева вслед за Дворцом съездов. Он хотел непременно, чтобы шесть тысяч делегатов и гостей, умещавшихся в его зале, могли жить рядом в гостинице, откуда ходили бы в Кремль пешком.
Меня учили, что историю делают массы, народ. Пушкин так не считал. Народ “безмолвствовал” при Борисе Годунове, который нарастил Ивана Великого. Народ не протестовал, когда взрывали храм Христа и Сталин подписывал за день тысячу смертных приговоров. Промолчал, когда Хрущев крушил дома в Кремле и старый Арбат.
Над бровкой Боровицкого холма вижу клумбу, разбитую взамен памятника Ленину. До него здесь видели монумент Александру II. Ленин, став жителем Кремля, приказал сломать памятники царям. Он предлагал соорудить памятник Льву Толстому, которого отлучали от церкви в Успенском соборе. Все кончилось тем, что в стенах Кремля появился еще один монумент “вождю пролетарской революции”, который, к слову сказать, не ломал церквей, чем отличился его лучший ученик. Таким образом, в Кремле, где веками жили и правили великие князья, цари и вожди, нет ни одного светского памятника.
Нет больше и церковных памятников, которые видел юнкер Михаил Юрьевич. До основания сломаны мужской Чудов и женский Вознесенский монастыри, Малый Николаевский дворец, где Николай I принял освобожденного им из ссылки Пушкина. Все разрушено по воле Сталина. На месте монастырей и дворца вижу зеленые крыши бывшей военной школы имени ВЦИК с клубом. В нем открыли после прихода к власти Хрущева забытый ныне Кремлевский театр, о котором я впервые написал в газете, начав тем самым свое путешествие по Кремлю. Под крышей обычного вида желтого корпуса оказался великолепный зал с голубыми креслами на 1200 зрителей...
Приходил я и в самое охраняемое место Кремля, бывшие Судебные установления, где поселился в многокомнатной квартире сбежавшего прокурора Ленин. Мне разрешили сфотографировать телефонную книжку, лежавшую на его письменном столе у “вертушки” кремлевского коммутатора. Тогда с ужасом узнал, что почти всех помянутых в книжке абонентов расстрелял абонент с номерами телефонов 034, 106 в кабинете и 122 в квартире в бывшем Потешном дворце. Над ним с недавних пор горят огнем купола с крестами. Поднявшись под самый купол с крестом, из квадратного окошка я увидел Василия Блаженного. О нем Лермонтов писал: “Рядом с этим великолепным, угрюмым зданием, прямо против его дверей, кишит грязная толпа, блещут ряды лавок, кричат разносчики, суетятся булошники у пьедестала монумента, воздвигнутого Минину…” Никто больше не торгует на площади. Ходят по ней группы с провожатыми. А вид за Спасской башней остался точно такой, как полвека назад. Поэтому могу повторить свое давнее описание:
“Как охватить взором бескрайнюю картину из ярких красок всех цветов и оттенков в раме, сколоченной из горизонтов. Ярко-зеленая, широкая, как площадь, крыша Манежа. За ней стеклянный купол старого университета. А выше одна на одну находят крыши домов. Отсюда кажется, что между ними нет пространства, улиц и бульваров. Одна главная улица города, улица Горького, узкой полоской просматривается от центра до алого флага на крыше Моссовета”.
Переименовали улицу Горького в Тверскую. Исполком называется правительством. Алый флаг над улицей стал трехцветным, точно таким, как над Кремлем. Два теперь правительства в Москве. На рубеже веков нам крупно повезло на “отцов города”. Поэтому на месте зеленой лужи белеет храм Христа. Маячит солдатский штык обелиска Победы над Поклонной горой. Рвет ветер паруса над Петром. Повисли над Москвой-рекой пешеходные мосты. В низине, на Пресне, монтируют небоскребы делового центра. Его мэр Москвы хотел бы назвать Великим Посадом, в память о том, что отшумел на холме у Кремля.
“Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно… Надо видеть, видеть… надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению!” Этой цитатой Лермонтова из его школьного сочинения “Вид на Москву с колокольни Ивана Великого” закончу свой опус с таким же названием, заимствованным у гения.
Редакция “МК” благадорит сотрудников Комендатуры Московского Кремля и дирекции музеев Кремля за содействие нашему корреспонденту.
