Не так-то просто оказалось его найти. Один телефонный звонок, второй, третий — все не то. Последняя надежда — набираю номер его друга, Портоса-Смирнитского: “Валентин Георгиевич, умоляю, спасите, помогите, Смехов…” — “О-о-о, — отозвался голос на другом конце провода. — Веня — человек мира. Знать, где он находится в данную минуту, практически нереально”.
Актер, режиссер, литератор и, конечно же, странник. Востребованность — дай бог каждому. Смехов — что тот Фигаро, за последние 15 лет исколесил полмира. Америка, Голландия, Чехия, Израиль — за ним не угонишься. Путешествует, преподает, ставит спектакли, пишет книги. А нашелся — в маленьком университетском городке штата Вермонт, куда вот уже седьмой год его супругу, известного театрального критика Галину Аксенову, приглашают вести курс истории русского кино. Там Вениамин Борисович и отметит сегодня 65-летие.
— Вениамин Борисович, когда ж вам надоест мотаться по миру?
— Во-первых, мы, актеры, народ кочевой. Во-вторых, выше всего в искусстве — музыка. А музыканты, на которых надо равняться, — это люди, которые сегодня здесь, а завтра там, независимо от возраста. На моих глазах Юрий Темирканов заканчивал концерт в Балтиморе, через два дня он дирижировал в Кельне, а еще через неделю мы с ним встретились в Питере. Такие поездки освежают голову и мешают соблазнам говорить глупости обо всем на свете, в том числе — на тему маниакально-депрессивного патриотизма.
— Но помните фильм “Белое солнце пустыни”? Абдулла говорил: “Хороший дом, хорошая жена — что еще нужно, чтобы встретить старость?”
— У меня — где мы с женой, там и дом. А насчет преклонного возраста я вам процитирую любимого артиста. Когда-то в Киеве Зиновий Гердт на мой вопрос (вопрос молодого шофера — я только что приобрел машину): “Зиновий Ефимович, а что вам дает как водителю такой огромный опыт?” — как он умел, без паузы, ответил: “Чувство всевозрастающей безнадежности”. Вот каким умным намеком я ответил на ваш вопрос. Уже шестой год я пишу книжку “Жизнь в гостях”. Название, которое отражает мое принципиальное отношение к собственности вообще, а к недвижимости особенно.
— Михаил Козаков, вернувшись в Россию, сказал: “Не Израиль мне не понравился, я в Израиле себе не понравился”. Вы собой там довольны? В смысле — не здесь.
— Я практически везде собой не очень доволен. Я ставлю, может быть, для себя слишком большие задачи. Но для меня примеры важнее, чем я сам. А примеры мои — это Юрий Визбор, Владимир Высоцкий, Николай Эрдман, Петр Фоменко. Это примеры жизни, которые помогают не придавать себе особого значения, но знать себе цену. Я не умел учиться никогда, не любил сидеть за партой. Но жизнь за это мне отомстила — я стал получать удовольствие от жизни как от Школы. Учеба для меня — это и зрители, и актеры, с которыми я работал в Америке, в Германии, в Чехии, и больше всего, конечно, дома, на русском языке. Потому что, к сожалению, иностранными языками я почти не владею…
— Вот это новость. Я просто уверен был, что разговариваю с полиглотом.
— Спешу вам признаться: я очень ленивый человек. Это, в общем-то, удивление и печаль моей Гали. Печаль, которую я с ней разделяю. Но что делать — я не очень способен к языкам. Хотя, наверное, это вранье. И оправдание лени.
— Тем более. Вы — актер, режиссер, писатель. Можно сказать, работаете языком. А ваш язык — русский. Неужели никакого дискомфорта?
— Постоянно есть дискомфорт, и постоянно есть радость от того, что я что-то могу преодолеть. В себе и в окружающих. Само увлечение прошибает языковый барьер. Я могу по-английски что-то объяснить, но при этом я еще и показываю, как ученик вахтанговской школы. В Германии я ставил потрясающую оперу “Фальстаф” Верди, главный герой у меня был всемирно известный баритон Марио Ди Марко. Именно потому, что впервые имел дело с абсолютно неукротимым талантом, который в жизни — просто дрянь, гадюка, — на нервной почве я сломал ногу и скакал семь недель по сцене как кузнечик своего счастья. Но ведь доскакал! Поэтому хорошо везде, куда тебя зовут работать. Лучше всего — ненадолго. Потому что уже через два месяца, где бы я ни находился, меня опять влечет охота к перемене мест.
* * *
— Вам там есть с кем дружить?
— Я, видно, нетипичный человек, Дима. Вот вы меня спрашиваете, а передо мной две телефонные книжки: одна наша, российского пространства, перезаполненная, а другая западная. Надо мной часто смеются, что приятелей я называю друзьями. То есть друзья для меня — те, кому хочется звонить. Я вообще телефонный звонарь.
— Говорят, с возрастом дружить все сложнее…
— Не знаю, не заметил. Наверное, мне выгодно быть доверчивым — для скорости и интересности жизни доверять хорошему. Если пользоваться любимыми цитатами: “Давайте восклицать, друг другом восхищаться, высокопарных слов не надо опасаться…” Это для меня не просто слова, это слова одного из самых мудрых и грустных людей в моей жизни — Булата Шалвовича Окуджавы. Если он так говорит, то мне с моим экстравертным характером просто стыдно не повторять за ним.
— Если все друзья, то куда же враги подевались?
— Как-то растворились сами собой. Я стал им сочувствовать. Но не потому что такой благостный, нет, — я бывал очень дерзок и груб, у меня вообще довольно страшный характер. Если из меня вылезает вдруг этот бес… Как это называется в психологии?.. А! “Огненная гневливость”. Вспышки бывали у меня страшнейшие, когда своим криком, темпераментом и одномоментной ненавистью я просто сжигал виновников. Я могу так ударить кулаком по столу, что человек заплачет.
— А убить человека могли бы?
— Нет. Я довольно сильный физически, но у меня никогда не было охоты применять силу. Да и незачем. Помню, был какой-то вахтер на Таганке, кагэбэшник, который не пропустил вашего коллегу. До выхода на сцену у меня оставалось секунды полторы. Так я в эти полторы секунды, уставясь в этого бывшего репрессанта, такое сказал, что этот железный человек вдруг заплакал. Но данный случай скорее исключение. Очень часто это были люди, которые…
— Не заслуживали такой реакции?
— В ту секунду, может, заслуживали. Но человек многогранен: сегодня он такой, завтра эдакий. Когда про меня говорят гадость, в первую секунду я хочу раскроить череп этому человеку. Не поймите буквально — это я метафорически, чтобы череп сам поддался. Но через минуту… И вторая минута — минута охлаждения — с годами наступает все быстрее. Конечно, в жизни я сделал много ошибок, и больше всего по причине патетического характера. Сейчас могу сказать, что жизнь меня перевоспитала, и теперь, когда слышу в свой адрес какие-то глупости или ложь, я просто улыбаюсь и прохожу мимо.
* * *
— Говорят, очень важно наблюдать за тем, как растут дети, внуки. В этом плане ничего в жизни не упустили?
— Мне кажется, в течение первых сорока лет своей жизни я растратил все свое эмоциональное имущество на других людей. Я сгорал от долженствования, от ответственности, я прожил огромную часть жизни как донор-общественник. Это в основном касалось Театра на Таганке и персонально Любимова, у которого, к счастью, абсолютно отсутствует чувство благодарности к актерскому составу. Поэтому он так много успел сделать для культуры больной страны. Это двойственность жизни, Дима. Последние 15 лет для меня — это время переучебы всему, чему переучивается вся мыслящая Россия. То есть работать на себя, отвечать за себя, без иждивенчества. Как у Пастернака: “С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой”. Я должен только сам себе, я больше никому не должен: ни партии, ни правительству, ни звонким химерам, ни родным — никому.
— И вы считаете это правильным?
— Я думаю, что принадлежать самому себе и хорошо работать на себя — это реальный шанс приносить пользу и родным, и стране. Я скучаю, конечно, и по детям, мне очень нравятся оба внука: маленький Артемка и старший Леня. Младшего Алика с каким-то актерским садизмом приучает звать меня “дедушка”. А для меня это неестественно — ну не дедушка я… Что мне еще вам сказать, чтобы читателям стало скучно от рутины?
— Почему спросил: в одном интервью вы сказали: “Дочери считают, что я у них отнял семейный очаг…”
— Они так считают, я считаю по-своему, но кому какое дело до чужих семейных очагов? Красиво было бы, если разошедшиеся семьи относились бы друг к другу с уважением и в своих интервью говорили только комплименты. Но у нас на сотню счастливых семей приходятся тысячи несчастных. У меня было очень много хорошего в первой семье. Но главное, что там росли мои дети. Для меня это был самый интересный театр в жизни. А то, что развело меня с семьей, случилось гораздо раньше, чем я встретил мою Галю. С которой мы вместе уже 26 лет и за это время почему-то ни разу не поссорились.
— Ну, это слишком, Вениамин Борисович. Высокопарных слов иногда все же стоит опасаться — не поверят.
— Не было. Были тревоги, болезни, потери. Жизнь дается нелегко, но кого это касается, кроме нас двоих? Галя считает, что я более уступчив, и поэтому мы обходимся без ссор.
— Но вы можете назвать себя подкаблучником?
— Да, конечно. И в первом, и во втором случае. Вот только каблуки бывают разного фасона.
— Вы хороший муж?
— Мы просто родные люди. А если есть какие-то святые понятия в моей биографии, в профессиональной биографии, то это слово, русское слово. Как у Гумилева: “Но забыли мы, что осиянно только слово средь мирских тревог. И в Евангелии от Иоанна сказано, что слово это Бог”. Вот “слово Бог” — это, наверное, то, что соединяет все мои заботы и работы. Слово неорганично звучит для меня, когда называют “народный артист России”…
— И “дедушка”, как вы сказали?
— И дедушка.
— А отец?
— “Отец” хорошо звучит.
— Вы хороший отец?
— Тоже не могу так сказать. Не мне судить. Иногда, когда я извинялся перед детьми за то, что нарушал какие-то заповеди и мог в той кромешной таганской ранней молодости замахнуться на них и воспитать физически, дочери говорили: “Да ты что, папа, ты был такой хороший”.
— Сейчас Алика — ваша гордость? Или это тоже слово, неорганичное для вас?
— Обе мои дочери хороши — и как личности, и как красавицы. Каждая — победитель в своей олимпийской программе.
— Ну да, в одном интервью вы даже сравнили Алику с Пугачевой.
— Нет, не так. Я просто высоко чту в нашей нелепой эстраде “персоналити” Аллы Пугачевой и более всего ее актерский вокал, если так можно выразиться. И Алика стремится к тому же.
— Но Алика все реже поет, зато все чаще мы видим ее на экране. В сериале “Все мужики сво…”, например.
— Да, я видел три серии. И мне хватило.
— Да? И что вы можете сказать по этому поводу?
— Ничего, я уже сказал.
— Может, вы в курсе, “Все мужики сво…” — аналог американского “Секса в большом городе”. Интересно, могли бы вы в Штатах рассказать знакомым о киноопыте дочери или постеснялись бы?
— Да нет, актерски Алика мне там понравилась. Она придумала образ и очень органично его исполняет. И я рад, что ее занимают в комедийном жанре. Вот сейчас к моему дню рождения канал “Культура” решил показать “Лекаря поневоле”, который я поставил несколько лет назад с блистательным Невинным в главной роли. Там же играла и Алика. Причем сразу две роли: Красотку и Дурнушку. То есть как актриса она у меня в руках побывала. Я на съемках и попереживал, и поорал на нее, как полагается российскому режиссеру. А в результате остался очень доволен.
* * *
— Еще к дружбе. Недавно было 25 лет со дня смерти Высоцкого. Вы можете назвать Высоцкого своим другом?
— Нет, конечно. Помню, вышла его первая пластинка, мы ездили ее забирать на улицу Герцена, и он подписал мне диск именно таким возвышенным слогом. И все равно не осмелюсь. Кроме того, знаю, кто были его настоящие друзья: Вадим Туманов, Слава Говорухин, Сева Абдулов. Был момент, когда он назвал своим другом Золотухина. Потом наоборот — зачислил его в недруги. Ну и по отношению ко мне было и так, и эдак. Нас очень многое связывало в первые годы. Потом стало сложнее. Особенно в период постановки “Гамлета”. Отношения всей семьи: и Высоцкого, и Демидовой, и меня — то есть Гамлета, Гертруды и Клавдия, — соответствовали тому, что написал Шекспир. Было время, когда он плохо ко мне относился и говорил в шутку и всерьез то, что меня могло задеть. И я позволял себе такие нападки. Была нормальная жизнь в “ненормальном” театре, и это была жизнь товарищей по работе.
— Из-за чего могли возникать стычки?
— Бывало всякое. Иногда мне казалось, что он дурно себя ведет. По отношению к жене, к детям. Я говорил ему что-то, в своей манере глупой иронии, а он так щурил глаза: “Веня, ты на мне психологических этюдов не строй”. Высоцкий обладал колоссальным даром дружбы. Ну а потом… В последние годы он тяготился театром. Ему нужна была на Таганке только его роль Гамлета и — свобода: сочинять, летать, сниматься в кино… Высоцкий ощущал вокруг себя поле недоброжелательности, зависти. А за три года до смерти случились эти гастроли во Францию. И там, в Марселе, Любимов за кулисами произнес невероятную речь, от которой мы все просто окоченели, застыли. “Вы не понимаете, с кем рядом работаете, и надо забыть в этот день все свои мелкие земные счеты. Потому что вы всю жизнь будете вспоминать, с каким поэтом вы работали рядом”. Это было сказано, когда смертельно больной Высоцкий в окружении французских врачей, со шприцами наготове, должен был поперек своего состояния играть Гамлета. И после спектакля Любимов сказал: “Так он никогда не играл!” Как будто впервые увидел в Володе большого артиста. Вот как это судить?
— А стоит ли?
— Абсолютно незачем. Если что я в жизни не люблю, так это — когда судят. Факты такие, а угол зрения у каждого свой. Мое грустное везение, Дима, что за две недели до смерти Высоцкий получил от меня в подарок свежий номер журнала “Аврора”, где были напечатаны мои статьи о Демидовой, Табакове, Визборе и в том числе о нем. Высоцкий прочитал о себе, а потом я узнал от Валеры Плотникова, какой странной похвалой он отметил публикацию: “Приятно о себе почитать... не на латинском шрифте”. Это было сказано 24 июля 1980 года. О чем говорить?..
