— Ви гейт эс инэн! — произносит не спеша, старательно выговаривая слова, дед Миша.
— Данке шён! — кивают гости из Баварии в ответ.
Не чаяли старики Глызины, живущие на острове Ольхон посреди Байкала, что на старости лет выучат многие немецкие слова.
Два года назад по воле случая баба Маша и дед Миша оказались участниками необычного международного проекта. В пустовавшую по соседству избу забросили выживать на полгода немецкую семью. О приключениях выходцев из Саксонии в дикой и снежной Сибири немецкий канал ZDF снял документальный сериал. Никто не мог предположить, что звездами европейского телевидения станут не главные герои фильма — Рене, Керстин и Дженнифер Капротс, а пожилые сибиряки Глызины.
Ныне баба Маша и дед Миша одни, считай, и не живут. Круглый год им приходится принимать у себя немцев, которые, посмотрев фильм, толпами приезжают на богом забытый остров, чтобы увидеть русских героев сериала собственными глазами.
Холод, медведь и ушанка
Улицу Пушкинскую в поселке Хужир на острове Ольхон искать не приходится. Она одна из центральных, тянется серой змеюкой от поселковой администрации и сползает к самому Байкалу. Дома по обеим сторонам хмурые, все сплошь из почерневшей сосны. А у Глызиных ставни веселые, выкрашены в синий цвет с желтым, занавески опять же в ярких подсолнухах.
Отогнав лохматого барбоса Фильку, дед Миша без лишних вопросов усаживает нас во дворе на разогретые лиственничные бревна.
— Dreck! — кричат рядом из нагретой баньки.
Хозяин, поднаторев в немецком, снимаясь полгода в сериале, со знанием дела переводит: “Говорят: “Дерьмо! Дерьмо!” Не поймешь — то ли восхищаются, то ли ругаются. В этом они на русских похожи…”
У сарая под навесом стоят, как пришельцы из будущего, два навороченных “Харлея”.
— Теперь банкиры Хайко и Ерг прикатили из Баварии “выживать”! — говорит дед Миша, поскрипывая расшатанной табуреткой. — Я и не знал, что наш Ольхон — “экстремальные условия”. Что ветра и морозы — это да! Что нет ни связи, ни воды, ни света — так на Байкале почти все островитяне так живут.
Сам Михаил Петрович на острове, считай, с пеленок обитает. Отец, страстный охотник, чтобы не вступать в колхоз, решил податься в Нижнеангарск. Добрался до Маломорска, стал поджидать грузопассажирский пароход “Ангара”, а тот не зашел в поселок, ушел “большим морем” (Байкал все местные называют только морем).
— Куда деваться? — продолжает дед Миша. — У отца на руках двое детей — сестра и я, пришлось ему остаться зимовать на острове. На Ольхоне тогда две избы стояло. В одной жил бурят Минша Табитуев. Его сама судьба забросила на остров. Шел пароход “Воронин”, тащил две баржи с переселенцами. Налетел-сорвался страшный ветер, у нас его сарма называют, баржи разбило о скалы. Все, кроме Минши, утонули, а его — легонького — выбросило на берег. Так и остался жить на священной земле. Вторым жителем на острове был дед Тимофей Нелюбин, поговаривали, беглый каторжанин. Рядом с ними в 37–м на пустыре стали строить рыбный завод. Отец рассказывал: “Сколотили барак, в одной его половине с семьями рабочие поселились, в другой стали рыбу солить”. Трудно жили, голодно.
— А немцам — участникам проекта — чего было не выжить? — пожимает плечами подошедшая к нам баба Маша. — Дом, который восемь лет по соседству пустовал, им отремонтировали, печку русскую подправили. В стайку поставили корову с теленком, двух овечек. Приехали — у них уже пять курочек по двору бегают. На сеновал машину сена загрузили, а стоит она у нас немало — от трех тысяч рубликов. Опять же для кур комбикорм в мешках привезли. Да еще и жалованье положили — 3,5 тысячи рублей. У нас на нос куда меньше выходило.
Задумка была, чтобы быт немцев на Ольхоне ничем не отличался от местного уклада. Они потом признавались, что Сибирь для большинства из них — это холод, медведь и шапка–ушанка! Всю территорию за Уралом они считали сплошными лагерями.
Заваривая таежный чай с богородской травой, дед Миша продолжает:
— Чудно! Чтобы стать на время сибиряками, немцы еще и конкурс прошли. Рассказывали: на роль поселенцев претендовали 300 семей, до финала дошли 19. Жюри смотрело, дружная ли семья, как чувствуют себя домочадцы перед камерой. И еще — чтобы были оригинальные увлечения. Рене, например, сам построил на грузовике домик и путешествовал по миру, не нуждаясь ни в отелях, ни в ресторанах.
К новому месту жительства участницам проекта — Керстин с дочкой Дженни и двумя огромными собаками, Джони и Мэйтони, — пришлось добираться без мужа. У главы семьи, Рене, поднялось давление, начались носовые кровотечения, до Хужира он не доехал — слег в Иркутске в больницу.
— На дворе осень, а наша новая соседка не знает, как печку растопить, — говорит дед Миша. — Учил ее щепу строгать, огонь в печи разводить. А первый раз пришли они из нашего сельского магазина — удивились: “Двадцать сортов водки! Зачем столько?” В сумке у них бутылка кетчупа, зерновые хлопья для каши, пара бананов и рулон туалетной бумаги. Когда выложили на прилавок за покупки 150 рублей, ужаснулись: “Как дальше жить на 85 евро в месяц?” Это было почти в 50 раз меньше, чем Капротсы зарабатывали в Германии.
Русские папа и мама
Сидим, чаевничаем за дубовым столом. Цепи сопок на горизонте под лучами заходящего солнца — голубые, синие, фиолетовые, красные.
— Пейзажи Рокуэлла Кента! — восклицают вынырнувшие из бани гости.
Бородатый немец Ерг изъявляет желание самолично надоить к чаю парного молока. С какого боку подступиться к рогатой, он не знает… Пока баба Маша посвящает банкира в премудрости дойки, дед Миша рассказывает:
— Керстин тоже была в шоке, все повторяла: “Корова такая большая, ее нужно одновременно и доить, и как-то успокаивать!” А назвали они буренку Ольгой, по их мнению, это самое распространенное русское имя. Бычка по–своему — Хеппи. Доить Ольгу немцы учились всей семьей. Сначала связывали ей ноги и хвост. За вымя дергали по очереди. Надой был небольшой — в день два с половиной литра. Молоко для них и стало основным продуктом питания. Каждое утро они варили кашу или молочный суп.
Питаться Капротсы должны были тем, что добыли сами.
Керстин, работающая в Германии медсестрой, стала местным жителям делать массаж. Рене, по профессии механик, пошел работать на маломорский рыбозавод.
— На обед и ужин у немцев шел в основном омуль — жареный, вареный, копченый, — говорит Михаил. — Добывал его Рене, выходя в море с местной рыболовецкой артелью. После трех недель их дочь, тринадцатилетняя Дженнифер, призналась нам, что уже не переносит запаха рыбы, мечтает о пицце и кока-коле.
Помню, Рене все никак не мог заколоть овцу. Рука у него на животину не поднималась. Потом переступил через себя, сказал: “Когда есть из чего приготовить жаркое, это очень даже хорошо”. Позже бурятскую колбасу с ним делали: набивали кишки рубленым бараньим филе да луком со специями. Немец–то на нос прищепку надевал, запаха не мог перенести...
— Керстин с тестом полюбила возиться, часто сибирские ватрушки с творогом пекла, по-нашему шаньги, — добавляет баба Маша. — А вот пакет с гречкой немцы как распечатали, так он у них и остался целехоньким, никак не могли они понять, что это за диковинная крупа такая. А мы удивлялись — зачем Керстин фрукты покупает и крошит, а потом их йогуртом заливает. Оказывается, это фруктовый салат. Нам-то казалось, лучше яблоки и груши целехонькими съесть. Мы привыкли к простой пище: рыбе, картошке в мундире, молоку, простокваше, сыру, ягоде моченой, огурчикам, груздям соленым да черемше.
В Германии, чтобы к кому-то в гости прийти, надо позвонить, предупредить за несколько дней о визите. Рене и Керстин не переставали восхищаться: “В Хужире можно постучаться к соседям и попросить о помощи в любое время суток!”
Когда немецкие поселенцы уезжали с палаткой в походы, увидеть красоты Байкала, баба Маша и дед Миша оставались у них на хозяйстве. По возвращении подкидывали туристам соленья, варенье. Через два месяца Рене и Керстин стали называть соседей–сибиряков русскими папой и мамой.
— Увидев, как Керстин стирает в тазу, сидя на корточках, мы выдали ей стиральную доску, — говорит баба Маша. — Она долго вертела ее в руках, не зная, как пустить диковинку в дело. А еще немцы удивлялись нашим валенкам, которые в Сибири называют пимами. Примеряли обувку по нескольку раз на дню, а как морозы ударили — они их вообще не снимали.
Свет да свет кругом
— Хвораю, — говорит дед Миша. — Надо бы в поликлинику заглянуть.
— Ты загляни в собственный паспорт, — отзывается Мария. — Там все написано.
Из кухни хозяйка приносит макароны, напоминающие бельевые веревки. Михаил вытаскивает из–под рубахи грелку с самогоном. Меняя очертания, она бьется в его руках, как щука.
Четверть желудка у деда Миши вырезали. Но ко всем неразрешимым противоречиям жизни он относится весело: “Жизнь грустна. Стоит ли делать ее и вовсе безнадежной?”
Над раскаленными углями хозяин выставляет шалашиком на специально выструганных палках-рожнах коптиться омуля.
— Я с десяти лет у сетей стою, — говорит дед Миша. — Отец как ушел в 41-м на войну, да так и сгинул — пропал без вести. Разыскал нас потом его однополчанин, поведал, что погиб отец в одну секунду от прямого попадания снаряда в землянку. Не осталось от него ни весточки, ни косточки. А потом и мать слегла — ноги от вечной сырости отказали. А было нас к тому времени в семье четверо ребятишек. Пришлось мне мальцом идти работать на рыбозавод коногоном. Лошадей под уздцы водил, что ворот от невода закручивали. Бывало, упаду от усталости, а солдатики-штрафники, что работали рядом, поставят на ноги, сухарь сунут, и я снова с лошадьми в одной упряжке вышагиваю… А после кем только не работал — и грузчиком, и электропильщиком на лесоповале, а когда желтухой переболел — в пожарку подался.
Теперь дед Миша на рыбалку в море не выходит, говорит: “Захочу рыбки — иду на мол!” На острове издавна существует традиция: когда рыбаки возвращаются с уловом, стариков, пришедших на пирс, нужно одарить несколькими рыбинами. Откажешь неимущему — не будет тебе рыбацкого счастья.
— А куда мне больше–то рыбы? Хранить ее до недавнего времени все равно было негде.
Почти 15 лет на острове не было света. Дизельные генераторы, оставшиеся с советских времен, худо-бедно обеспечивали энергией школу и больницу. Тем, кто соглашался платить администрации по 570 рублей в месяц, давали электричество централизованно, на 2 часа в день.
Дед Михаил деньги на ветер не выбрасывал.
— У нас эти дизели за шумливость балалайками зовут. Напряжение от них такое, что бритва не тянет, в телевизоре — одна рябь. Вот и обходился двенадцативольтным аккумулятором.
Месяц назад на Ольхон провели “большой свет” — зажглись первые электрические фонари, питаемые от ЛЭП. 33–тонный французский высоковольтный кабель протянули на остров по дну пролива Малого моря. По требованию экологов кабель упаковали в полиэтиленовые трубы. Провод для поселковой электросети купили специальный, самонесущий, его, по уверениям специалистов, нельзя ни срезать, ни повредить.
— Никак не могу поверить, что теперь смогу в любое время включить утюг! — радуется баба Маша. — Холодильник из гаража достанем! Телевизор будем смотреть часами.
А дед Миша вздыхает:
— Со светом уйдет старый, нетронутый, шаманский Ольхон. Теперь распродадут остров по кусочкам, понастроят замков с заборами, отелей, кемпингов. От дикой природы ничего не останется.
“Приз — это опыт, который вы приобрели в Сибири!”
Катим с дедом Мишей на ржавом мотоцикле по вздыбленной корнями дороге к Байкалу. Коляска с его “ИЖа” давно свинчена, вместо нее пришпилен деревянный ящик, в котором хозяин возит с озера фляги с водой. Дорог на острове нет — одни направления. Раз в полгода местную грунтовку “пройдут” грейдером — и слава богу.
Раскатывающий по крутым склонам на убогом мотоцикле дед Миша стал любимцем немецких байкеров.
Каждый шаг первых немецких поселенцев и их русских друзей отслеживался съемочной группой немецкого телеканала ZDF. В результате о приключениях Капротсов в Сибири сняли четыре часовых документальных фильма.
— Полгода, считай, на них пахали, — ворчит дед Миша. — Надо огород копать, а они: “Давай на съемки”. Или ночь на дворе, а тут толпа операторов, снимать им приспичило. А еще для кино попросили быка заколоть. Теплынь на дворе стояла, что с мясом делать — света-то нет. Пришлось ночь напролет тушенку варить.
— И назвали фильм как–то чудно, — вклинивается баба Маша, доставая из-за зеркала клочок бумага, на котором выведено “Sternflustern”. — Это по-ихнему “звездный шепот” — когда дыхание вырывается изо рта, как облако, и превращается в кристаллы льда.
Мы думали, нашим немцам за житье сибирское заплатят хорошо. Нет. Продюсеры сказали Капротсам: “Приз — это опыт, который вы приобрели в Сибири!”
Полгода продлилась для немцев сибириада. Потом за поселенцами прилетел вертолет.
— Когда прощались, я оторвал на память пуговицу с рубашки и отдал на память девочке, — рассказывает Михаил. — Дженнифер срезала с курточки свою. Камеры взяли крупный план.
Фильм в Германии посмотрели 7 миллионов зрителей. После чего к бабе Маше и деду Мише на далекий Ольхон хлынул поток гостей.
Немцы едут в сибирскую глубинку за острыми ощущениями, “русскими проблемами”, поиграть в выживание. Бабе Маше и деду Мише не до шоу — в суровом климате, безденежье, заброшенности они живут уже много лет.
Когда мы уезжали из Хужира — ни один фонарь на улицах поселка уже не горел. На сходе местные жители отказались оплачивать уличную иллюминацию: не до жиру — ложку мимо рта и в темноте не пронесешь!
