— Помогите мне попасть в психушку или в дом престарелых, — грассирует голос в телефонной трубке. Старческий, но вполне адекватный. — Я больше не могу мешать жить своей единственной дочке и внучкам...
Много таких бабушек звонят в “МК”, и все жалуются на свою неудавшуюся судьбу и на неблагодарных детей. Но откликаются журналисты на эти крики о помощи крайне редко. Не потому, что мы такие уж бесчувственные, просто их слишком много, несчастных бабушек. Да и чем мы, собственно, можем им помочь? Газета не собес.
Но эта, Лия Ефимовна, зацепила: “Я — еврейская мама и хочу своим родным только счастья. У нас, знаете ли, принято беспокоиться о детях. Поэтому я должна как можно скорее умереть!”
Обиды в этой квартире лежат везде толстым слоем — как пыль. На телевизоре, на столе, на подоконниках.
Комьями грязи, слипшейся паутины и копоти висят обиды на потолке.
Окна открыты. Но нечем дышать. “Я на подоконник из последних сил заберусь и смотрю вниз, хочу спрыгнуть и не могу. Страшно, хоть в Бога и не верю! — 77-летняя Лия Ефимовна, тучная и бесформенная, как сдобное тесто, инвалид первой группы, задыхаясь, опирается на ветхие стулья и так, ползком, передвигается по своей клетушке.
Но за порог, в другие комнаты, ей нельзя. Дочка Женя не велит.
Дочь выкручивает лампочки из люстры — нельзя много расходовать электричества. Запирает от мамы на замок шкафы и прячет деньги. Правда, кушать пока еще разрешает — потому что на всю семью готовит сама Лия Ефимовна. “Я греночки пожарю. Дочка ведь после семи вечера, кроме них, ничего не ест. Только угодить все равно не могу: то пережарю хлеб, то не вовремя подам — и опять все заканчивается скандалом!”
Да, бывает дочерняя любовь. Бывает — дочерняя ненависть.
— Неужели вы не любите свою маму? — спрашиваем мы хором.
— А за что мне ее любить? — искренне удивляется Женя. — То, что она меня родила, еще не повод.
Азохэн вей! Господи! Евреи с арабами на Земле обетованной уживаются, наверное, гораздо более мирно, чем самые близкие люди в этой трехкомнатной московской квартире. Старая прикованная к постели мать. И 45-летняя Женечка, единственный и до сих пор болезненно обожаемый ребенок, центр вселенной.
А между ними, пока еще на нейтральной полосе, две девочки-подростка, 14 и 16 лет, Оля и Юля — внебрачные Женины дочки.
Они не знают, как теперь относиться к родной бабушке, которая их выпестовала и вырастила. Мама Женя говорит, что любить бабушку нельзя — не за что. Наверное, поэтому девочки ее даже по имени не называют. “Эй! Поди-принеси!” — вот и все, что слышит Лия Ефимовна от внучек. Они брезгливо отворачиваются, когда бабушка с трудом выползает на улицу, чтобы доехать до больницы. Спуститься с лестницы ей помогают соседские дети.
— Бью ли я свою мать? — Женя ходит по маминой комнате, манерно расчесывая длинные кучерявые волосы. — Да, бью и ничуть этого не скрываю. Да вам все соседи подтвердят! Недавно, например, я запустила в нее батон колбасы. Он попал ей в лоб. Она меня вынудила, вывела из себя. Я прихожу с работы в девять вечера и требую, чтобы дома была идеальная тишина. Я, кажется, имею на это право? — нервный взгляд в нашу сторону. — А эта постоянно о чем-то болтает, не может помолчать и оставить меня наконец в покое. Она — еврейская мама и пусть гордится этим. Зато я — не еврейская дочь!
Дар нерукотворный
С пожелтевшей фотографии смотрит пухленькая Женька в красном галстуке и с аккуратными бантами на черных волосах. Типичный тепличный ребенок. Почти отличница — всего одна четверка в аттестате. Единственная радость семьи, просто дар нерукотворный. Шагу без мамочки не сделает — потому что мамочка не даст.
— Да, я боялась отпустить ее от себя. Она ведь у меня была последним выжившим ребенком, знаете, так получилось, — будто извиняется перед нами Лия Ефимовна. — Первый раз был выкидыш. Умер мой папа, и я из-за нервов не смогла доносить беременность. У второго мальчика оказалась врожденная гидроцефалия, водянка, и, чтобы я разродилась, ему сделали перфорацию черепа. Меня же, когда на операцию везли, успокаивали, что, мол, ягодичное предлежание и только поэтому роды будут с наркозом, — вздыхает еврейская мама. — А после Женьки я рожать уже не решилась. Мне было за тридцать, к тому же мужу на войне едва не ампутировали ногу, и в любой момент могла начаться гангрена, и сердце у него тоже было очень слабое. Я ведь врач, уже выходила его после одного обширного инфаркта, я все понимала...
Восьмиметровая комнатка в коммуналке, где пахнет мочой и супом. На кровати лежит парализованная мама Лии Ефимовны. Муж в геологических экспедициях от Якутии до Алтая. А у самой Лии Ефимовны, еще энергичной и молодой, полторы смены в больничном стационаре и ночные дежурства.
Но бесконечные материнские хлопоты Жени не касаются, она еще маленькая.
— Ей ведь было всего 17 лет, поэтому я не просила ее ухаживать за неходячей бабушкой и помогать мне по дому, — оправдывает дочь Лия Ефимовна. — Я костьми легла, чтобы Женя училась в институте. Для девочки из нашего круга в 70-е годы это было почти невозможно, знаете. И когда она таки поступила, это была такая материнская радость!
Лия Ефимовна желала для дочери самого лучшего. Хорошая работа, хороший муж из приличной семьи, воспитанные кудрявые внуки — и она сама готова помогать, все в дом, все детям. Это ли не еврейское счастье?
Но в 19 лет Женька взбесилась. Внезапно от сердца умер отец. Пока мать, подняв все свои связи, искала место в колумбарии на Ваганьковском, дочка даже не пришла на похороны.
— Она у меня вообще не от мира сего, — горько улыбается теперь старуха. — Бросила институт на пятом курсе, когда до диплома оставалось всего пару месяцев, и ушла жить к подружке. А я потихоньку маме этой девочки деньги давала, чтобы там кормили Женю хорошо. Мало ли что они сами едят?
Уход из дома был только первым шагом к долгожданной свободе. Женька полюбила турпоходы в подмосковные леса. “Я иду туда петь с друзьями песни!” — бесцеремонно отодвигала девушка распятую на дверях мать.
— А чем они еще там занимались, кроме игры на гитаре? — возмущается Лия Ефимовна. — Воспитанной девушке не место в ночных лесах! Однажды Женька привела из леса двухметрового бугая и поселила его у себя в комнате. Я не националистка и не запрещала ей выходить замуж за русского, раз уж им так приспичило, но хотя бы можно было устроить приличную еврейскую свадьбу?
Но смелая Женька предпочитала свободные отношения. Двухметровый бугай ушел из ее жизни обратно в леса буквально через полгода.
Бедные родственники
В 28 дочкиных лет, когда Лия Ефимовна уже отчаялась дождаться внуков, Женька призналась, что беременна. От женатого мужчины, который хоть и не живет давно с женой, но и разводиться тоже не собирается. И она, Женька, уйдет теперь к нему на положение гражданской жены — стыдно сказать, сожительницы.
— Убежала из моего дома, как из тюрьмы. К этому “аристократу”, Толику из арбатских коммуналок. С собой взяла только халатик и домашние тапочки, — вздыхает Лия Ефимовна. — Месяц она не давала о себе знать, я все глаза проплакала, даже на работе ревела белугой, а потом Женька как ни в чем не бывало позвонила и спросила: “Мать, ну ты собираешься нас кормить?”
Черная икорочка, коньячок с лимончиком, хороший сервелат и курочка из-под полы — во времена тотального дефицита и карточек такое мог себе позволить только очень хороший доктор, к которому пациенты на выписку несли полные сумки деликатесов. И все это роскошество Лия Ефимовна везла доченьке и гражданскому зятю. “Ты не приходи к нам, когда Толик дома, не зли его”, — расплывшаяся от беременности Женька принимала материнские дары прямо в коридоре. Как должное.
Первой внучке Оле бабушка привезла богатое приданое. От пеленок и коляски до прописки у себя в Коломенском в трехкомнатной квартире, которую они когда-то получили вместе с мужем.
Через полтора года Женька родила вторую дочь, Юлю. Снова от Толика. Снова вне брака.
— Почему теперь-то не женитесь? — Лия Ефимовна смирилась с незавидным арбатским зятем, но так и не могла забыть о шатком положении незамужней Женьки.
“А нам этого не надо, — фыркнула та. — Толик хочет, чтобы я была многодетной матерью-одиночкой. Тогда мне государство будет платить хорошее пособие и можно вообще не выходить из декрета”.
— Кстати, у тебя скоро будет еще один внук, — обрадовала Лию Ефимовну дочка еще через год.
— Если родишь третьего ребенка, то лишишься матери. Выбирай! — поставила категоричное условие мамеле.
— Еще одного их бастарда мне было бы просто не прокормить, — восклицает бабушка сейчас. — Я позвонила своей бывшей сокурснице, которая замечательно делала аборты, и объяснила ситуацию.
“Эта дурочка влюблена как кошка, и я боюсь, муж не позволит ей так просто избавиться от ребенка”, — пожаловалась Лия Ефимовна институтской подруге. “Не бойся, схема отработана!” — ответила подруга.
Они сделали все как нужно. Вызвали “скорую” и срочно отправили Женьку на операцию — для Толика придумали версию: якобы открылось кровотечение.
— Но он подкупил медсестру и все равно узнал правду, что был бы мальчик, срок-то уже вполне приличный, — вздыхает еврейская мама. — Когда мы выписывали Женьку, дома за столом откупорили бутылку.
— Я пью за сына Мишку, который так и не родится! — глядя прямо в глаза мамеле, произнес тост зять. Лия Ефимовна в ответ швырнула в него полную рюмку.
Точно так же тринадцать лет спустя Женька бросит ей в лицо батон колбасы.
Лиин дом
“Я — еврейская мама. Я ничего не прошу. У меня и пенсия хорошая, и квартира, и сбережения, и дверь железную входную я сама поставила. Разве я не заслужила к себе хоть капельку уважения?” — в который раз громко спрашивает нас Лия Ефимовна.
Недовольная и нервная Женя в это время носится по квартире как фурия прямо в уличной обуви. Историю их с мамой жизни она слушает вместе с нами, периодически залетая в комнату Лии Ефимовны и там уже срываясь на крик. Губы трясутся, руки дрожат. Еще немного — и полетят в одну и в другую сторону тапки и скляночки с сердечными каплями.
Но пока обвинения от мамы к дочке и назад льются одновременно.
— Мою старую маму не устраивает, как мы с ней обращаемся. — Женя кривит рот. — Недавно она обвинила внучек, что те украли ее записные книжки. А ведь девочкам просто надоело, что бабушка висит часами на телефоне и не дает им позвонить.
Бабушка вызвала милицию. Дядя милиционер пожурил проказниц, и те сразу же вернули похищенное. “Подумаешь, всего два дня ты наконец помолчала. Делов-то”, — считает младшая внучка Юля.
Мы смотрим на искалеченные записи. Кажется, что над блокнотами поработал маленький ребенок. Все перечеркнуто, исправлены цифры в номерах телефонов. Никуда не дозвониться.
— А ведь телефон — это мои ноги, — плачет Лия Ефимовна. — Мне теперь даже такси в больницу не вызвать. А Женя к врачу со мной ездить отказывается. Ей постоянно некогда: она носит товар и предлагает его в магазины на Ленинском проспекте. Это такая важная работа, что у нее совершенно нет времени на свою старую маму. Недавно я попросила дочку купить сантиметр, чтобы измерить себе талию для памперсов. У меня старческое недержание, понимаете... А она говорит, что ничего мне не купит, потому что аптек по дороге нет. Но чтобы на Ленинском не было аптек?
Лия Ефимовна очень хочет, чтобы к ней на дом приходил социальный работник. Но для этого Жене прежде нужно официально отречься от матери, только тогда государство признает эту старушку одинокой и нуждающейся в постороннем уходе.
— А вы бы отказались от собственной матери, какой бы она ни была? Как я людям буду смотреть в глаза? — Женя поворачивается к нам.
Не согласна дочь и со вторым вариантом: чтобы в маминой комнате поселилась женщина, которая будет ухаживать за Лией Ефимовной вместо платы за крышу над головой. “У нас здесь не коммуналка, я никого не пущу”, — отрезает Женя.
А ведь когда-то она сама вернулась от мужа к маме, в отчий дом. Голая и босая. Толик не простил ей того злополучного аборта. Вскоре глухой дождливой ночью без копейки в кармане он выгнал ее ночью с подмосковной дачи с двумя маленькими дочерьми. На руках у Женьки была полуторагодовалая Юля с температурой 39, четырехлетняя Оля жалась к маминым ногам и крепко держалась за ее руку.
Куда было идти Женьке? Только к маме.
И та приняла...
Тогда Лия Ефимовна была гораздо моложе и сильнее. Энергичная, работающая, со связями. Не признающая поражений и не прощающая обид. Когда, подостыв, недели через две Анатолий пришел с цветами мириться к жене и дочерям — мамеле просто не пустила его на порог. Тогда она точно знала, как для ее Женьки будет лучше.
— А теперь меня саму выбрасывают на помойку как отработанный материал, — вздыхает Лия Ефимовна. — Дочь говорит, чтобы я в дом престарелых шла или в психушку, а квартиру ей с девочками оставила — они, мол, от меня уже столько натерпелись... Да чего они натерпелись? Я ведь все делала для своей дочери. Я так ее любила. Разве я прошу теперь для себя взамен многого? За что она со мной так?..
Любя — ненавидят? Или ненавидят — любя? Дочь по два раза за ночь вызывает матери “скорую”. Но каждое утро мать все равно поднимается, чтобы приготовить дочери завтрак.
Почти по Улицкой. Бедные, злые, но любимые.
