Завтра — первая премьера в МХТ им. Чехова в новом сезоне. Это “Господа Головлевы”, которых с марта репетирует Кирилл Серебренников. В роли Порфирия Петровича — Евгений Миронов. Уже хотя бы поэтому спектакль обещает стать событием. На последних репетициях в Художественном побывал обозреватель “МК”.
Малая сцена. В темноте пробираюсь под музыку, которую музыкой сложно назвать. Так звучит проржавевшая бормашина или надоедливая муха: на одной ноте с перебоями и изматывающе. На сцене все в черно-белом: перпендикулярно к черной стене установлены белые двери, по пластиковым стеклам стекает белая краска, которую тряпкой растирает Улита (Мария Зорина), и много-много бельевых узлов, какие обычно сдают в стирку. Грязное белье, похоже, стало символом истории большой семьи Головлевых, со страшной жестокостью выписанной Салтыковым-Щедриным в своем великом романе.
— Нет! Только не ему! — рычит артист Леша Кравченко и падает на пол. Он играет Павла Петровича, загубленного братцем Порфирием. Душегуба на сцене пока не видно. Есть только пара испуганных девиц — Любинька и Аннинька (Добровольская и Глинка) в форменных школьных платьицах и с зачехленными скрипочками. Здесь же — глава рода Головлевых — мать, которую играет потрясающая Алла Покровская. Это она на старте репетиций, когда режиссер Серебренников мучительно пытался отыскать что-то хорошее в героях Щедрина, сказала знаменитую фразу: “Да ничего хорошего в них нет. Все мы твари”.
В настоящий момент она нервно ходит в черной выгородке декораций, сжимает руки — как волчица ждет беду. А беда уже стучится в белую дверь: умирает сын Павел, еще не погибли внучки, вот-вот явится Порфирий, он же Иудушка.
Входит Иудушка.
— Брат, ну что же ты, брат! Не маши на меня — это грех.
Голос… Так сразу и не скажешь какой — и тонкий, и глубокий, и противный, и плачущий. Евгений Миронов коротко обрит, шею подпирает тугой воротничок френча. Но выправки — никакой, он как будто скрючен в бесконечных поклонах, которые бьет, как только в очередной раз перекрестится.
А вот тут интересный момент — крестится Иудушка на голые лампочки, что вместо икон. “Наверное, еще иконки не повесили”, — думаю я. Но мне объясняют, что никаких икон в “Господах Головлевых” не будет. Это принципиальное решение Серебренникова, который утверждает, что из этого нехорошего дома Бог давно ушел. Но обитатели не замечают его исчезновения и истово, но уже без веры, крестятся на лампочки. Лампочка — символ безверия, безбожия. А крюки, похожие на те, за которые на бойнях цепляют коровьи туши, они что несут? Ясно, что ничего хорошего — разрушение, хаос… В общем, Серебренников и его команда в предчувствии и воплощении апокалипсиса.
На слова матери Миронов не отвечает. Он ногами молотит по сцене дробь, и в этой дробной проходке по сцене туда и обратно больше, чем в любых других словах.
— Горе, слезы, смотрите, чтобы у меня этого не было! Извольте улыбаться. Нечто Бог хуже нашего знает, как и что. Вот так вот.
Как осиновые листья, дрожат сыновья Порфирия — Чурсин и Медведев. Последний — тощий, голова в мелких золотых кудрях — пытается подслушать, что папаша шипит за дверью умирающему братцу. Тут же идет парная сцена Миронов—Кравченко. Кравченко на четвереньках, уткнувшись головой в пол, воет, точно зверь перед погибелью. А Иудушка над ним:
— Душа, братец, должна быть поважнее. Тело-то можно поправить микстурами (молится на лампочку). Давай я тебе лучше подушечку поправлю. Лежи хорошохонько.
В ответ лишь рычание:
— Уйди.
А Иудушка все о душе, грехах и прочем печалится. И одни уменьшительно-ласкательные суффиксы на устах. Темнота. Нарастает странная музыка, написанная композитором Александром Манацковым. И вот уже новопреставленный Павел Порфирьевич занимает место между двумя белыми дверями, как между стенками гроба.
Своей инсценировке Серебренников предпослал стихотворение Блока:
Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в божий храм…
Блока напечатают в программке, и это многое объяснит зрителю. Если несколько лет назад Евгений Миронов, репетируя Гамлета, научился играть на саксофоне, то его Иудушка освоил фисгармонию — редкий музыкальный инструмент. А его племянницы — Любинька с Аннинькой, поступившие в актрисы и погибшие, в спектакле сыграют на скрипочках и незадолго до падения проникновенно исполнят песенку, которая наверняка станет хитом.
Заканчивается первый акт. Справа на авансцене — Алла Покровская, которая до этого истерила по поводу тарантаса.
— Это мой тарантас, мой! — агрессивно кричала в лицо сыну. А он ей услужливо: “Маминька, маминька”. А у маминьки уже темно в глазах и слова путаются. Страшно. Жестко. И жестоко.
