1 декабря объявят лауреата литературной премии “Букер” за лучший роман года. В атмосфере носится мнение, что ее дадут Анатолию Найману, известному поэту и прозаику.
Роман “Каблуков” Найман опубликовал в “Октябре”, а потом — в издательстве “Вагриус”. Чтение этого шедевра требует полного отключения от дел, от жизни, от трудов. Отвлечешься — и персонажи, проявляющиеся не в поступках, а в репликах, впечатлениях, сливаются в невыразительную массу. И приходится вновь перечитывать главы. У Наймана особая манера повествования: он все время с лупой, с микроскопом, с линейкой, с весами. Не сразу добираешься до страниц, где что-то происходит.
Объемному сочинению часто вредит сама энциклопедическая образованность автора. Книга перегружена ассоциациями, параллелями, словесными находками, синтаксически усложненными оборотами речи. Главный герой, инженер по образованию, сценарист по профессии, все время пребывает в состоянии беременности сюжетами — бытовыми, политическими, библейскими, в частности, о Ноевом ковчеге. И все это входит в текст книги!
Горд и независим герой! Но поступился принципами: после недолгих колебаний принимает опасное предложение киношного функционера написать сценарий и отказаться от авторства за солидное вознаграждение… Авторство присваивает этот предприимчивый проныра Дрягин. И словно обрушивается под героем основа: смерть жены, операция на сердце и душевный кризис. Он познает еще одно искушение — красотой манящей женщины, но своей моногамности не изменит.
Когда-то Ходасевич ввел понятие “вымышленная автобиография”. При чтении “Каблукова” невольно возникает наложение биографии автора на его героя: он, как и Найман, был знаком с Ахматовой, Бродским, Довлатовым… Ну, думаешь, сейчас герой разгуляется! И точно. Несколько раз воспоминательно появляется Бродский. Многим после смерти поэта захотелось чуточку понизить нобелевского лауреата. Так и тут: “В году шестидесятом появилось новое действующее лицо в Ленинграде Бродский, ни из какого института, с улицы, везде читал стихи, отовсюду куда-то рвался… Орет, как на вокзале, машет руками. При этом в коричневой тройке с брусничным советским галстуком”. Нелепый, неуклюжий, непременно опрокидывающий на себя майонез, Бродский года через три “научился делать паузы в неостановимом своем монологе”. Досталось Бродскому за его “установку на афоризмы”. И что-то небрежное звучит в приговоре персонажей: “Бродский пусть раскладывает пасьянс своей самодеятельной метафизики”.
Чем больше герой демонстрирует свой талант сценариста, тем охотнее прищучивает людей знаменитых. Не пощадил и Тарковского, нашел место его фильмам в “зазорах, прогулах, щелях их кинематографии”, т.е. Феллини, Бергмана, Антониони! Высоцкий написан тоньше и философичнее: “Он талант, артист, и этим подкупается. Искренен. Душа искрит. А душа искрит, когда плохонькая, убогонькая, как у всех — трется об истину” (стр. 322).
А как там с душой у самого “Каблукова”? Герой слишком навязывает себя — плотно и подробно, без естественного вздоха и выдоха, торопясь излить на собеседника избыток своей информированности, восхищение моногамностью своей натуры: влюбился, потерял девственность, женился и никогда не имел потребности в измене. Чистый кристалл. Но душевная пустота персонажа, заполненная миллионом сведений, обнаруживает себя в его отношении к смерти самых близких — отца, матери, жены. В самом начале романа мелькнула молодая, эффектно-красивая топ-модель, дочь приятеля. Каблуков не увлечется и оценивает красоту как условие некой теоремы: “Секрет заключается в соразмерности расстояния между сопряженными членами, тут роль играют микроны, в расцветке, в удельном весе плоти, в точках и черточках”. Гордая, независимая амазонка влюбляется в Каблукова. А он как монолит.
Устав от переусложненного текста, вдруг с радостью встречаешь сильную, лапидарную по слогу публицистику “Положение вещей”. Это удар по всему скучному: по событиям, людям, стране, заграницам. Вероятно, сам автор под конец притомился от многословия Каблукова. Ритм повествования стал нарастать. Герой, примеряя на себя маску сверхчеловека, произносит сакраментальную фразу: “В чем еще, кроме как в разрушительности, может проявить себя сверхчеловек?” И в изощренности поступка превосходит Раскольникова. Этот интеллектуал изготавливает самодельную бомбу и несет в подземный переход на Садовой-Кудринской. Самоубийство его не устраивает. Разрушить уголок Москвы не жалко, с его точки зрения, в ней “больше 120 тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скотов”.
И занес руку с бомбой для броска, и в оправдание своего безумства отыскал “стайку проституток”, “трех скинхедов” — и как успел разглядеть? Гремит уничтожающий взрыв как месть за творческую приблизительность и житейский тупик.
В книге есть захватывающие диалоги, но требуется непомерное усилие, чтобы до них добраться. Многое в “Каблукове” шокирует, в частности, откровение про Обетованную землю: “Кровь уже потом, сперва земля. Не подумайте, не дай бог, что патриотизм. Патриотизм тут седьмая вода на киселе. А в том смысле, что, как бы это сказать, все люди — евреи. Лев Толстой в первую очередь. Достоевский этот. Антей — еврей”. Оказывается, познать Обетованную землю можно не только в Израиле, но и в Ясной Поляне. Наверное, и на Садовой-Кудринской, если не знать, что какой-то новый сумасшедший сочинитель сценариев, романов и драм уже мастерит из подручных материалов взрывное устройство.
Букеровский комитет надеялся, что сочинение лауреата премии “Букер” должно стать бестселлером. Тираж “Каблукова” — 3 тыс. экз. Хорошо, если разойдется.
