Его жизнь делится как бы надвое. До и после. Черное и белое. Потомок дворянского рода, детство он провел среди шпаны и бандитов. Внешность — божий одуванчик, а язык — острее бритвы. По молодости лет — дамский угодник и коварный обольститель, сейчас — верный муж и отец семейства. Лишь на четвертом десятке он обрел смысл своей жизни. Как говорит Стеблов, все делать ради Бога. На том, в свои без малого 60, и стоит.
“Соседи дрались, мы музицировали”
Послевоенное детство. Коммунальная квартира недалеко от Марьиной Рощи, где, как в песне поется, расцветали буйным цветом “малины”. Во дворе: шпана — стенка на стенку, а этот все с куклами возится. Потомок семьи голубых кровей, Стеблов убежден, что свернуть с проторенной благородными предками тропинки у него не было ни малейшего шанса.
— Контингент в нашей коммуналке был самый разный. От людей культуры XIX века до действительно шпаны, бандитов. Но я и представить не мог, что свяжусь с дурной компанией. Все-таки прадед дворянин — статский советник, директор двух гимназий. С детства на все эти порой дикие сцены — а были и поножовщина, и драки — наблюдал как бы со стороны. К тому же меня и не били никогда. Когда начиналась драка, говорили: этого не трогать.
— То есть были в авторитете, Евгений Юрьевич? Чем завоевали-то?
— Ничего я не завоевывал. Может, дело в том, что в 49-м году отец сделал телевизор, и вся коммуналка собиралась у нас по вечерам. Ведь мог пустить, а мог и не пустить. Тогда уже охранники у меня появились среди дворовых ребят, если что — заступались. А потом у меня всегда была какая-то своя отдельная жизнь. Лет с пяти-шести я уже занимался кукольным театром, мастерил фигурки из клизм, показывал представления.
— Когда узнали, что из дворян?
— Я никогда не сравнивал: дескать, мои родственники такие, а у моего товарища по коммунальной квартире — другие. Я видел, что они другие. Когда у них праздник, все кончалось дракой, а у нас — музицировали, песни пели. Мне казалось забавным, когда бабушка садилась за рояль и играла “Что стоишь, качаясь…” Уж очень это контрастировало с тем, что в это время происходило за стенкой. А там сосед раздевался догола, вставал на табуретку, разводил баян, и начиналось: “Отдать концы! Надраить люки! Опускаемся!”
— Ощущаете какую-то внутреннюю стать дворянскую, какую-то гордость?
— Ну вот, например, такое понятие, как что принято, а что не принято. Самое ругательное слово у дедушки было “беспардонно”. Или то, что сам дедушка бросил свою первую семью и женился на моей бабушке, и друзья его могли к нему замечательно относиться, но никогда при этом порога дома нашего не переступали. Потому что это не принято. И он их понимал и встречался с ними на нейтральной территории.
“Раневскую напугал — сразу зауважала”
В театр он пришел уже в ранге звезды. На смешного подростка из “Я шагаю по Москве” в один момент свалились все главные роли. А впоследствии — и ореол любимчика главных матрон Моссовета: Веры Марецкой, Любови Орловой и Фаины Раневской.
— Прежде всего я стал одним из фаворитов Ирины Анисимовой-Вульф, бывшей жены Завадского. Именно она фактически была домоправительницей театра им. Моссовета. Когда только попал в театр, ее подруга — актриса Варвара Сошальская — мне сказала: “Вот Вера Петровна (Марецкая) относится к тебе хорошо. Но Ирина Сергеевна относится к тебе лучше. Учти, цени это”. Но я и сам мог постоять за себя, за словом в карман никогда не лез. И иной раз расплачивался за свой язык. С тем же Лосевым, директором театра, сложились очень непростые отношения. Как-то я болел, и он мне сказал: “Что это вы все хвораете, Евгений Юрьевич? Главную роль опять получили, смотрите не заболейте”. И вдруг я совершенно спокойно ему отвечаю: “Да мы-то заболеем — нас подождут, вы не заболейте, Лев Федорович”.
— Жестоко.
— Да, и в его лице я нажил себе не то чтобы врага, но, когда делили пирог — ну там тарификация, зарплата, премия, — тут я все и ощущал. А потом, через много лет, я пришел к Лосеву и попросил рекомендацию в партию. Все-таки я его обыграл.
— С Марецкой, Орловой и Раневской отношения были безоблачные?
— С Верой Петровной у нас были хорошие отношения, она почему-то называла меня Спартаком. На гастролях любил с ней прогуляться, расспросить про старые времена театральные. Очень интересная женщина была, человек невероятно мужественный. Правда, обожала и поиздеваться над мужиками. Завести его, вскружить голову, а потом оставить ни с чем. Любовь Петровна — интеллигентка английского толка, из рода графов Орловых. В жизни была похожа на свою героиню из фильма “Весна”. Там она две роли играет. Но не на актрису, а именно на профессоршу: маленькая женщина, в очках, с идеальной фигурой. Ну а Раневская занимала особое место, отдельное от коллектива. Не посещала никаких собраний, сборов труппы. Будучи очень добрым по своей природе человеком и бессребреницей, она иногда могла ни за что ни про что обидеть человека, довести его до слез. Но доводила только тех, кто ей в рот смотрел. Если ты сопротивлялся, она тебя уважала.
— Не случалось попасть под горячую руку?
— В спектакле “Правда хорошо, а счастье лучше” у нас была всего одна сцена. Репетируем — чувствую: ну не складывается. И тогда я решил провести силовой прием — сыграл ту сцену с неадекватным выбросом темперамента. Пугнул ее, даже за кофточку схватил. Сразу зауважала.
— Ну вы прямо шахматист, Евгений Юрьевич, видите на два хода вперед.
— Ну чего шахматист — это работа. Я и с Завадским так себя повел. Репетировал с ним “Несколько тревожных дней”, у нас была очень хорошая сцена с Пляттом — такой конфликт поколений. Юрий Александрович пришел посмотреть. А он любил повторять: “Театр начинается с вешалки” — любимое выражение Станиславского. Думаю: если сейчас начнет, надо сразу сломать ситуацию. Мы сыграли сцену, нормально сыграли, хорошо. И тут он мне: “Стеблов, а ты знаешь, что театр начинается с вешалки?” — и так далее. Я все это выслушал, говорю: “Юрий Александрович, можно вам еще раз показать, именно в развитие ваших мыслей”. И я сыграл то же самое, но обострил этот конфликт до предела: сломал стул, стол — психанул, в общем. А Завадский посмотрел на все это и сразу: “Ну, я думаю, у вас все на мази. Мне в общем-то сказать вам больше нечего”. Видно было — немножко испугался. И так к двери, к двери… С тех пор ко мне очень бережно относился. Был момент, когда я уходил из Моссовета, так он даже в своем завещании одним из пунктов написал, чтобы меня вернули в театр.
— Теперь вы сами ветеран сцены. Гнобите молодежь?
— Да нет, я к молодежи хорошо отношусь. Бывают, конечно, какие-то мелочи, столкновения. У нас есть комната перед выходом на сцену, и одна моя партнерша — молодая, талантливая девочка, — но вот сидит и курит там постоянно. Ну выйди в коридор, там урна — пожалуйста, кури. Намекал ей деликатно — не действовало. А потом не выдержал: “Знаешь, — говорю, — как-то неприятно себя чувствовать в мужском туалете”. С ней — истерика. Но это скорее исключение — вообще я считаю, что иметь плохие отношения с партнерами непрофессионально.
“Только импотенту нравятся многие женщины”
По молодости лет Стеблов, как он сам выражается, был настоящим виртуозом по части того, что называлось “крутить динамо”. Мог довести женщину до полуистерического состояния, но в последний момент, как говорится, делал ноги. Всех дам актер в шутку подразделял на три категории. Первая — женщина-любовница, вторая — женщина-трость, то есть женщина для прогулок, интеллектуальных бесед. Третья — поиск любви, чего-то настоящего. И в конце концов нашел, что искал, — уже 34 года Стеблов счастливо женат.
— Мне кажется, только импотенту нравятся многие женщины. Потому что его не может возбудить одна. Нет, я не моралист, другим людям не указ, и все, что говорю, я говорю только применительно к себе. Но мне интересно с одной женщиной пройти разные этапы: жизненные, возрастные.
— Высокие отношения. Многие из вашей братии к 60 годам меняют уже третью жену. Причем каждая лет на 20 моложе предыдущей.
— Ну это их проблемы, и я за это их не осуждаю. Любовь многомерна — каждый по-своему ее понимает. Гомосексуалисты ведь тоже о любви говорят. Хотя в христианском представлении это нонсенс.
— Молоденькие актрисы строят вам глазки?
— Наверное. Они должны строить, и не только мне — всем. У них возраст такой. Я часто испытывал усиленный интерес к себе со стороны женского пола. Но мне удается выстроить отношения так, чтобы не перейти этой опасной грани. Знаете, когда отвечаешь симпатией, а за этим ничего не следует, женщины могут озлобиться.
— В общем, у них нет шансов вскружить вашу седую голову?
— Нет, влюбиться я — пожалуйста. У каждого ведь своя судьба. Просто мне кажется, что, если человек в 50—60 лет интересуется молоденькими женщинами, это какой-то признак недалекости умственной. Если мне нравится какая-то актриса молодая, я могу ею просто восхищаться. Но из этого не следует, что я должен затащить ее в постель. Мне даже кажется, что этим я все испорчу. В своем отношении к ней.
— Почему вы женились не на актрисе? Ведь мир актерский очень замкнут.
— Не хотел на актрисе я жениться. Понимал, что театр будет и на работе, и дома. Да и потом, как правило, люди разного дарования, всякие сложности возникают: и ревность какая-то творческая. Понимаете, у меня даже среди друзей не так много актеров. Поэтому не направлял свой взгляд в эту сторону. Просто искал любви, ждал ее. Когда Господь сподобит.
— Ваша жизнь с Татьяной — тихая гавань или бурный поток страстей?
— Бурная, очень бурная жизнь. Мы оба сильные натуры, оба темпераментные. Но! Никогда не доходило до развода — любовь всегда останавливала.
“Голубым — не верю”
Был у Стеблова и другой опыт. Кинематографический. В “Рабе любви” он, первым из наших актеров, сыграл человека, скажем так, не той ориентации. Поклонников, как говорит Евгений Юрьевич, после той роли у него прибавилось враз.
— Прототип — артист Полонский, звезда немого кино. Посмотрел его старые фильмы, но не увидел там для себя пищи. И построил роль на том, что играет-то он героев, а голос у него совсем не геройский. Да, хватало поклонников из этой сферы. Ну как: если человек подходит и говорит: я очень люблю ваше творчество, особенно роль в “Рабе любви”, — сразу понимал, что это гомосексуалист. Оказывали внимание — ну там чемодан поднести, еще что-то. Но я знал, как с ними себя вести, — еще смолоду научили.
— Это как же? Поделитесь.
— Если человек проявляет навязчивость, надо сразу резко ударить…
— В глаз?
— Ну нет — по руке, если он к тебе ее протягивает. Но при этом никак не изменить к нему отношение. Унижать не надо — продолжать общаться как ни в чем не бывало.
— А за своего в этой среде вас не принимали?
— Чего принимать-то, это же по глазам видно.
— Видно: гей или гетеросексуал?
— Да, я могу их по глазам безошибочно распечатать. У них обычно глаза разные…
— Но сейчас про многих артистов судачат разное: этот не той ориентации, тот… Знаете, я и про вас слышал.
— Ну и на здоровье. О другом хочу сказать. Вот, например, Жан Маре — он относился к сексуальному меньшинству. Но при этом играл полноценных любовников на экране. Наши же артисты, принадлежащие к этому кругу, любовь играть не могут. Мне ведь все равно как зрителю, какой ты направленности. Но зачем мне подсовывать суррогат? Я-то вижу, что режиссер их прячет, что они не тянут.
— Я, признаться, тоже не очень-то верил Меньшикову в “Сибирском цирюльнике”…
— Для вас — этот пример, для кого-то — другой. Ну представьте себе, если бы в центре “Сибирского цирюльника” была пара такой чистоты и такой трепетности, как в “Балладе о солдате”. Да это была бы другая картина, на десять порядков выше. Но заметьте — это вы сказали, а не я… А взять хотя бы Виктюка. Ведь чистой гей-культурой занимается. Я это называю: гормональный театр. Когда он рассуждает о духовности, я не знаю, что он имеет в виду. Говорит очень поэтическим языком, а на сцене я вижу все те же голые тела мужские, в шароварах. Во многих спектаклях одно и то же…
— Что делать, гей-культура сейчас выходит на первый план.
— Ну это для тех, у кого другого плана нет. Я им просто сочувствую…
— Гомофобию проявляете, Евгений Юрьевич.
— Почему гомофобию? Я им сочувствую как больным людям. А что же это такое? Ведь грех. А грех — это болезнь. Судить их за грех — не моя прерогатива. Кто я такой, чтобы их судить? Это Господь Бог их будет судить. Но! Пропагандировать бы это я запрещал. И чтобы люди отвечали по закону.
“Смерти боюсь. Но не так, как атеисты”
Как говорит Евгений Юрьевич, религиозным человеком он родился. Только до поры не знал об этом. А к пониманию своего верования пришел вполне традиционным для советской интеллигенции путем. Сначала увлекся литературой по парапсихологии. Потом — появился интерес к восточным религиям. А когда пришел к христианству, тайным образом крестился. Надел темные очки, чтобы никто не узнал, и отправился в церковь.
— Вы пришли к вере, будучи уже состоявшимся человеком. Чем тот Евгений Стеблов отличается от нынешнего?
— Тот в смятении был, депрессивный. Этот мудрее…
— Так это возрастное.
— Гордыни в том больше было, желаний. Этот — смиреннее.
— Опять возраст.
— Этот более духовно здоровый.
— А не боитесь попасть в ад? Лицедеи ведь — изначально профессия греховная.
— Нет, это ложное представление. Греховное — это скоморошество, балаган. Если вы это делаете ради Бога, если цель нравственная, то это приемлемо для верующего человека. А если ты это делаешь, чтобы себя показать, вот это уже грех.
— Вы исповедуетесь?
— Конечно, как каждый православный, время от времени причащаюсь.
— Значит, грехи накапливаются?
— А они все время накапливаются. Вот мы с вами за это интервью знаете сколько согрешили? Уже почти два часа пустословием занимаемся. Это я шучу, конечно, но в определенном смысле… Грех надо осмыслить, раскаяться в нем. Это великий институт, который дан Иисусом Христом, это в общем-то надежда на спасение, возможность начать все с белого листа. Самое главное ведь для человека верующего то, как он уходить будет.
— Вы уже и об этом думаете? Не страшно?
— У всякого человека есть инстинкт самосохранения. Конечно, боюсь. Но… не так, как атеисты.
