Визуально, как теперь выражаются, переулки Николоямской улицы за Садовым кольцом отличаются от арбатских и замоскворецких не столько архитектурой, сколько запущенностью, обилием пустырей и руин. На этой почве укоренялись в Первопрестольной самые хваткие выходцы из деревень. На рубеже XVIII—XIX веков они круто меняли социальное положение, из класса крестьян переходили в сословие купцов, с размахом производили и торговали далеко от Москвы. Но прославили их фамилии потомки, внуки и правнуки, став богатством и культурой вровень с первыми лицами Российской империи.
Бывший товарищ городского головы Москвы и министр финансов правительства Колчака Павел Бурышкин в эмиграции написал воспоминания “Москва купеческая”. В книге, вышедшей впервые в Нью-Йорке, за “железным занавесом”, родной город он назвал купеческой столицей России. По его словам, в московском купеческом сословии насчитывалось два с половиной десятка семей, которые нужно поставить на самых верхах генеалогической лестницы. Их поделил на пять ступеней, и на высшую ступень поместил пять звонких фамилий, обессмертивших свое имя. На второй ступени расположил шесть семей, игравших выдающуюся роль, но к 1917 году сошедших с первого плана по разным причинам, одна из которых связана с переходом во дворянство.
К обессмертившим свое имя Бурышкин отнес Морозовых. К сошедшим с первого плана, поменявшим сословие, причислил Шелапутиных. Обе эти купеческие фамилии обосновались у церкви Николы на Ямах, в переулке, который назывался Морозовским, а в наши дни — Шелапутинским.
Глава династии Морозовых, крестьянин Богородского уезда Московской губернии Савва Васильевич, выкупил у барина себя и пятерых сыновей из крепостной неволи. Зажил в Москве после войны 1812 года. К тому времени континентальная блокада Наполеона силой русского оружия была разорвана. Московские купцы, пострадавшие из-за барьеров в мировой торговле, получили свободу. Ею сполна воспользовался Савва Морозов. На высоком левом берегу тогда чистой реки купил участок земли, заимел дом и рядом с ним основал мануфактуру, где работали 200 ткачей. Своим названием и преуспеванием ситцевая Москва обязана удачливым основателям мануфактур, таким как Морозов, Шелапутин, тем купцам, память о которых искоренялась до недавних дней.
Разбогатев, Савва Васильевич на берегу Яузы рядом с собственной мануфактурой переделал каменные палаты в особняк классической архитектуры. Дом этот сохранился в Шелапутинском переулке под номером один. Его начали за год до дуэли Пушкина и закончили в год дуэли Лермонтова, 1836—1841 годы. Особняк и мануфактура, два владения Морозова, занимали всю четную сторону переулка.
Внук Саввы, Давид Морозов, на месте бывшей мануфактуры поручил маститому архитектору Михаилу Никифорову построить богадельню для призрения инвалидов и престарелых, а также детский приют и старообрядческую молельню. Богадельня имени Д.А.Морозова могла приютить 300 бедняков. О ней напоминают руины строений, при советской власти служивших родильным домом имени Клары Цеткин. Странная была манера у большевиков — величать роддома в честь профессиональных революционерок. Мать 22 (двадцати двух) детей, жена купца Агриппина Абрикосова учредила и содержала родильный дом на 200 мест имени А.А.Абрикосовой. До недавних пор его знали под именем Н.К.Крупской, не оставившей, как известно, потомства.
Руины бывшей богадельни и родильного дома признаны памятниками архитектуры. Как они охраняются государством, видишь в Шелапутинском переулке, 3, по черным стенам брошенного владения. Не раз приходил я сюда, пока нашел дом Морозовых. Двухэтажный особняк достоин мемориальной доски не потому, что его украшает портик, за которым прячутся настенные росписи, старинный паркет и двери, кованые ограждения. А потому, что усадьба на холме — родовое гнездо основателя династии, обессмертившей свое имя. Кто построил дом? Неизвестно... На плане усадьбы 1828 года вместо владельца за неумением его грамоте расписался кто-то из его доверенных лиц.
Четыре сына (из пяти) Саввы Васильевича стали родоначальниками четырех ветвей династии Морозовых. Потомки безграмотного крестьянина из родового гнезда на Яузе по всей Москве. Они обзавелись самыми лучшими и дорогими особняками. Все трудно перечислить. Назову три. На Воздвиженке это в мавританском стиле дворец, Дом дружбы. На Спиридоновке Савва Морозов по проекту Федора Шехтеля возвел и обставил в стиле модерн роскошный особняк, служащий домом приемов Министерства иностранных дел. На Пречистенке Иван Морозов по проекту другого знаменитого архитектора, Льва Кекушева, перестроил дом под картинную галерею, где собрал уникальную коллекцию картин французских импрессионистов и русских современных художников, здесь Российская академия художества.
Внуки и правнуки крепостного коллекционировали картины, иконы, фарфор, гравюры и литографии. Строили храмы, медицинские институты, больницы и богадельни. Основали Художественный театр, Кустарный музей, Тургеневскую библиотеку. Издавали лучшие в Москве газеты и журналы, книги. “В Греческом зале, в Греческом зале” вы видите изваяния, купленные на их деньги. Именем Морозовых назывались в Москве противоопухолевый институт, психиатрическая клиника (та, что имени Корсакова), реальное училище, химический институт, детская больница, старообрядческий духовный хор, богадельня и приют, ночлежный дом и дом дешевых квартир.
Жертвовали на строительство многих лечебниц, в частности, гинекологической клиники, носящей имя Снегирева. Благодарные потомки вернули имя Морозовской детской клинической больнице номер один в Замоскворечье.
Шелапутинский переулок стыкуется с Николоямской улицей. Смею уверить, что до сталинской реконструкции она выглядела красивейшей в Москве, хотя вниманием фотографов и художников не пользовалась. От Яузских ворот до Андроникова монастыря насчитывалось шесть храмов. Четыре сохранилось.
В центре советской Москвы типовые новостройки прятали за фасадами старинных домов. Но за пределами Садового кольца не церемонились. Выставили напоказ четыре безликие кирпичные башни, развернув боком, углом к тротуару. Под них сломали при Хрущеве церковь Николы на Ямах, давшей название улице и переулку.
Теперь иная практика. Новое вписывают в старое, возвращают домам утраченное достоинство, реставрируют фасады. И тогда видишь, какой была и какой становится привлекательной улица, в чем ей содействует гористый ландшафт.
Когда Анна Каренина, прощаясь с жизнью, последний раз ехала по Москве, как пишет Лев Толстой, по пути к низкому строению Нижегородской станции, она удивилась, увидев незнакомый город. Про себя подумала: “Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и все дома, дома”. В те годы конечная станция Нижегородской железной дороги находилась у Рогожской заставы. Позднее эту станцию упразднили, вокзал для пассажирских поездов появился на Земляном Валу, назвали его Курским.
Николоямская улица шла к Владимирскому тракту, Владимирскому шоссе, переименованному по дурости победившей власти в шоссе Энтузиастов. По нему, звеня кандалами, шли до прокладки железной дороги в подавляющем числе энтузиасты криминального мира, каторжники: убийцы, грабители, разбойники. Они следовали на восток, по лукавой полицейской терминологии, в места не столь отдаленные. Над частными и церковными домами улицы маячила каланча Рогожской полицейской части, откуда для многих каторжников начиналась дорога в Сибирь и далее везде.
Приехавший на лошадях из Нижнего Новгорода будущий автор романа “Китай-город” и “Писем о Москве” писатель Петр Боборыкин нашел эту часть Москвы похожей на родной город. Москва “на окраинах мало отличалась тогда от нашего Нижнего города. Тут все еще пахло купцом, обывателем. Обозы, калачные, множество питейных домов и трактиров с вывесками “Ресторация”.
Николоямскую трудно перейти из-за нескончаемого потока машин. С прошлым ее сближает приятно растущее число питейных домов и трактиров с самыми разными вывесками. Их количество приближается к тому, что было. Авось и цены перестанут беситься. Заселенная купцами, старообрядцами, мещанами, улица считалась окраинной, консервативной. На старинных открытках я не нашел ни одной фотографии самой протяженной улицы Таганки. До революции сюда не долетел ветер архитектурных перемен, единственный дом с лифтом на 8-й этаж виден в глубине квартала, за линией двухэтажных особняков за Садовым кольцом.
Рухнувшая власть нещадно эксплуатировала жилые дома, сносила безжалостно особняки, засаживая пустыри чем попало, доводила строения до руин. Они встречаются на каждом шагу в тихих малолюдных проездах, на склонах высокого берега Яузы. Названия переулков — Сивяков, Николоямской, Шелапутинский — связаны с именами громких купеческих фамилий. В первом ряду — Павел Григорьевич Шелапутин. Его предки стали москвичами раньше Морозовых, в конце XVIII века. Дела, как у всех купцов, пошатнулись от континентальной блокады. Но после 1812 года снова пошли в гору. В истоке улицы до революции Павел Григорьевич Шелапутин владел бывшим царским Яузским дворцом. Как выразился о нем Иван Кондратьев в книге “Старая Москва” — дом прост, но изящен. В Яузском дворце некоторое время находился и Петр Великий. Дворец упоминался в описании коронации Екатерины II в Москве.
Павла Григорьевича в мемуарах Бурышкин назвал великим человеком. Природа наградила его талантом жить и работать. С 27 лет и до смерти развивал и руководил учрежденной им знаменитой Балашихинской мануфактурой. Ленин в “Развитии капитализма в России” включил ее в число крупнейших предприятий империи, давших ему основание сделать вывод о неизбежности пролетарской революции.
Основатель династии начал с мелкой торговли. Его внуки, Прокофий и Антип, слыли богатыми московскими купцами в звании коммерции советников. На Яузе перед нашествием Наполеона стояли дом и шелковая фабрика Шелапутиных. До и после 1812 года, испытавшего Москву огнем, служил отцом города Прокофий Шелапутин. Дворянство Александр I пожаловал ему за Минеральный кабинет, пожертвованный в пользу Московской медико-хирургической академии. Камни той коллекции, очевидно, попали в геологические музеи. Павел Григорьевич принял единоверие, поменял сословие, что дало основание биографу поставить его фигуру на вторую ступень в московском купеческом родословии.
Чувство долга перед фамильным делом пересилило любовь к искусству, музыке. В молодости Павел учился игре на скрипке у профессора Московской консерватории, композитора и дирижера Большого театра Юлия Гербера. Музею имени Александра III, носящему по недоразумению имя поэта, несостоявшийся музыкант пожертвовал принадлежавшую ему землю Колымажного двора. Он дал деньги на зал скульптора Лисиппа. В нем выставили искусно выполненные в Европе копии статуй придворного художника Александра Македонского.
До 1917 года Шелапутина часто поминали в разговорах. Когда шла речь о недостижимой покупке или недоступном ресторане, в одном случае говорили: “Я еще не сделался Шелапутиным”, в другом случае: “Ты угостишь меня по шелапутинскому счету”. За заслуги перед Россией император Николай II даровал купцу не только потомственное дворянство, но и чин действительного статского советника, равный чину генерала. К тому времени в Москве знали основанные Шелапутиным гимназию имени отца, гинекологический институт имени матери, три ремесленных училища имени сына Григория и реальное училище имени сына Алексея. Не случись война и революция, построили бы в Филях женскую учительскую семинарию имени покойного сына Бориса. И открыли бы при ней курсы кустарных промыслов с ремесленными мастерскими. На это дело было положено несчастным отцом полмиллиона рублей. Отец оплакал всех трех сыновей и умер от горя спустя год после смерти Бориса.
Имя самого Павла Григорьевича получил педагогический институт, куда принимали православных с высшим образованием. Обучались студенты два года. Преподавали, получая высокое жалованье, лучшие профессора России. То был центр педагогической мысли с музеем и библиотекой редких книг, подаренной основателем. Под его эгидой выходили “Известия педагогического института”, созывались съезды учителей Российской империи.
Энциклопедия “Москва” ошибочно сообщает, что гимназия, реальное училище в бывшем Большом Трубецком переулке не сохранились, а педагогический институт разрушен якобы при бомбардировке во время минувшей войны. Но это не так.
Фамилию Шелапутина узнал я впервые, когда стал искать помянутую Михаилом Шолоховым гимназию. По словам автора “Тихого Дона”, он поступил в подготовительный класс московской гимназии Шелапутина. Была в свое время такая гимназия. Учился в Москве года два-три. Ее открыли торжественно в сентябре 1901 года. Проект института, гимназии и реального училища выполнил один и тот же автор — архитектор Роман, он же Роберт Юлиус Клейн, создавший в Москве массу (свыше 60!) зданий, не считая тех, что появились за ее пределами. Шелапутин ценил Клейна с тех пор, как поручил ему построить гинекологический институт, сохранившийся на Большой Пироговской улице, 11.
Фасад гимназии, начав поиск, я увидел на фотографии в альбоме “На рубеже двух веков”, бесплатном приложении к газете “Московский листок”. Подпись под снимком гласила: “Гимназия имени Григория Шелапутина в Оболенском переулке, открытая 28 сентября 1901 года”. Ее внушительного вида здание сохранилась на углу бывшего Трубецкого переулка (ныне Хользунова) и Оболенского переулка в Хамовниках. Это крупное двухэтажное здание с декорированным фасадом. За высокими окнами помещались просторные классы, рекреации, актовый и гимнастический залы, церковь Григория Богослова. С этой казенной гимназией не идут ни в какое сравнение наши средние школы. Рядом с гимназией Шелапутин учредил педагогический институт и реальное училище, закрытые после 1917 года. Их здания с давних пор в руках военных, академии Генерального штаба, о чем напоминают мемориальные доски выпускников, маршалов Советского Союза. А сейчас за новодельным каменным забором Главная военная прокуратура.
На Таганке Павлу Григорьевичу, как сказано выше, принадлежал дом, стоявший на месте Библиотеки иностранной литературы. Другой дом значился в справочнике “Вся Москва” на 1-й Рогожской, 1, ныне почему-то Школьной. В нем хозяин открыл две чайные с читальней, библиотекой и книжным магазином. Сам он жил в своем имении в Филях, где избирался старостой красивейшей церкви Покрова Богородицы, не жалея денег на ее великолепие.
Умер великий человек до начала Первой мировой войны в Фрибуре, Швейцарии, где лечился. Гроб с телом успели перевезти в последние мирные дни по железной дороге в Москву и погребли на Рогожском кладбище, куда ведет нас дорога.
