Леонид Аркадьевич вернулся из одной поездки, готовился к другой. Дочка, антреприза, телевидение, интервью для “МК”. На носу премьера телесериала с его участием. Все чаще последнее время он стал вызывать докторов. Стал более критично относиться к жизни и друзьям. Ваш корреспондент, помня классическую фразу Якубовича: “Я могу убить, кто мне скажет “стоп!”, больше слушал…
— Ты не устал быть Якубовичем?
— Устал. 60 лет быть Якубовичем трудно.
— Отчего ты неохотно даешь интервью?
— Раньше бы я объяснил, что я не даю интервью, потому что пишут о том, что я не говорил, и о том, чего не делал. Но с течением времени мне уже не хочется ни гневаться, ни грустить по этому поводу. Мне кажется, должно быть что-то таинственное в моей профессии, которая сродни актерству.
— Но тем не менее ты сделал карьеру и к тебе большой интерес. Ты должен идти навстречу пожеланиям трудящихся?!
— Это не я сделал карьеру, это мне сделали карьеру. То ли случай великий, то ли еще что. Другое дело, что я в своей жизни упустил 5 или 6 других случаев. Увы, так совпало: меня привели за ручку на телевидение, оставалось только соответствовать.
— Какие случаи ты упустил?
— Когда можно было уйти в бизнес, чуть-чуть сменить характер, сыграть в другую игру.
— Какую карьеру ты хотел бы сделать — руководителя, общественного деятеля, киноактера?
— Скажу честно, если бы Бог дал мне меньше лени, я бы хотел сидеть в маленьком домике за городом, чтобы была осень, лил дождь, дрова в печке трещали, кругом валялись старые газеты, а на столе стояла пишущая машинка. Я бы сидел и писал книжки.
— Писателем был бы?
— Литератором, скажем.
— Но ты и сейчас пишешь, сказки кажется?
— Для дочки Вари и стихи для друзей.
— Зато ты стал народным героем!
— Нет, героем уж точно нет. Герой — это человек, который совершил что-то для своей Родины, совершил какой-то героический поступок.
— Разве вести в течение 15 лет “Поле Чудес” — это не героический поступок?
— Один раз в неделю мелькать на экране 15 лет подряд, тут поневоле станешь известен. Слово “популярность” абсолютно неуместно рядом со словом “герой”.
* * *
— С недавних пор ты стал делать фильмы про известных людей. Надоела собственная популярность? На экраны вышел пока только один фильм — с Шукшиным?
— Нет, были еще фильмы о Гагарине, Миронове. Мы хотим снять фильм про Артема Боровика. Мы с ним безумно странно дружили много лет. Каждый раз при встрече мы обнимались, целовались, помирали от хохота. Потом: ну давай созвонимся в понедельник, и встречаемся точно. Шли годы… И каждый раз, встречаясь, мы помирали от хохота: слушай, ты позвони в понедельник… Когда все это с ним произошло, я уже окончил Калужское авиационное училище. В учебно-тренировочном отряде в центре в Быкове мы переучивались на “Як-40”, вторыми пилотами.
— А Боровик разбился, и ты все понял…
— На всех лекциях, естественно, был вопрос: что произошло? И люди, в том числе которые имели отношение к комиссии по расследованию, рассказывали нам все в подробностях. Это огромная цепь случайностей. В одну точку все — человеческий фактор, техника, погода, — все совпало в одном месте. Как всегда и бывает в таких случаях — это роковое совпадение, причем не двух, а семи-восьми обстоятельств, которые в одну точку сходятся один раз за миллион. Жуткое стечение обстоятельств.
— Может быть, это и называется судьба, от которой не уйдешь?
— Может, это и судьба. Но на мой взгляд, я однажды вывел такую формулу… Мы с отцом когда-то вели длинную беседу по поводу того, что любой героизм — это следствие чьего-то раздолбайства, кто-то навалял, кто-то что-то не так сделал, по недомыслию, по лени, от непрофессионализма, от дурости своей. А потом кто-то кровью вытаскивает эту ситуацию. Во время войны отца взяли из училища, его налет составлял всего 20 часов. Бросили против асов люфтваффе. Только великий случай мог привести его обратно на аэродром. Тем не менее это факт.
— Почему не все твои фильмы показаны?
— Мы стали делать фильмы про актеров, и тут как будто всех прорвало, на всех каналах пошли фильмы про актеров. Показали, вот только недавно, наш фильм про Евстигнеева. Я не был с ним знаком, правда, видел почти все спектакли и, естественно, все фильмы. Вот у кого была популярность! У актеров, причем еще в дотелевизионную эпоху! Поразительно просто, сколько было любви всенародной.
— А сегодня, значит, нет ни любви, ни личностей?
— Их никто не создает, сами по себе они мало кому интересны. Спросите у любого на улице состав сборной России даже по футболу или по хоккею — никто не скажет. Теннис такой модный — ну знают четыре фамилии и больше ничего. Это так называемая обратная связь, которая разорвана. Героев нет, и они не нужны.
* * *
— В Америке героев создает Голливуд. А у нас Бондарчук и еще пара телесериалов?
— Дело даже не в этом. У них американский флаг, т.е. флаг страны должен висеть за окошком. И ты должен вставать с ним, садиться есть с ним, но после молитвы. Сначала молитва, потом — славься Америка. И это великая штука.
— Это называется зомбирование!
— Нет, это абсолютное ощущение мощи государства у тебя за плечами. Ты можешь все. И если где-нибудь, в какой-нибудь другой стране, не дай бог, кто-нибудь стукнет американца по голове, то сейчас приедет весь 6-й американский флот. У нас же абсолютная какая-то беззащитность, ты сам не понимаешь, где ты живешь.
Или вот еще страховка — это великое слово. Он застрахован от всего, любой иностранный человек. Ему ничего не надо делать, страховое общество все берет на себя. Это тоже система, освобождающая тебя от массы глупых мелочей. У нас же, если с тобой, не дай бог, что случится, тебе надо бесконечно долго думать, кому бы позвонить сейчас. У тебя точно нет под рукой адвоката, у тебя нет твоего врача. Беззащитность. Система защиты гражданина сегодня неравнозначна системе нападения на него! Любой прокурор в несколько раз весомее, чем твой адвокат…
— Да, вот недавно снимала деньги в банкомате, и он зажухал у меня 300 долларов. Просто не выдал, а со счета списал. Звоню несколько недель в банк, но все безрезультатно. А это мой заработок. Вот что я должна сделать?
— Ничего. Это очень грустная такая система. При этом мы еще и не способны сами на борьбу. Причин много.
— Я надеюсь, ты не про себя говоришь? У Леонида Якубовича, я думаю, с этим все в порядке?
— Нет, не все в порядке. И у меня не все в порядке.
— Что, у тебя адвоката нет?
— Нет.
— Так позвони, любой прибежит…
— Стоп, это второй вопрос. Конечно, если я позвоню… Но на сегодняшний день нет системы. Просто ее вокруг не существует. Да и не знаю я, кому звонить. Для этого я тоже должен кого-то оторвать от дела.
— В общем, плохо приспособлена для жизни наша страна?
— Человек на свет божий рождается в абсолютном ощущении прекрасного: самая красивая женщина — мама, самый сильный мужчина — папа. Потом что он видит? Самые красивые на свете игрушки, самые яркие. Потом он должен слышать музыку. Так мне мать говорила, которая 40 лет проработала в гинекологии. Беременная женщина должна ложиться на бок, и где-то рядом с животом должен стоять проигрыватель с классической музыкой. Человек в животе уже все слышит. И он родится с музыкальным слухом. Потом он выходит на улицу, что он должен видеть? Красиво одетых людей, как минимум красивые дома. Ну не может человек, родившийся в новостройках, среди этих угрюмых, тупых, квадратных строений, которые и домами-то не назовешь, быть полностью счастлив!
Я думаю, что все ушло. И судить не нужно. И не вернешь. У меня есть такой милый приятель, который очень много лет занимается антиквариатом. И вот я его спрашиваю как дилетант: что, собственно, такого, ну, стареет полотно, неужели сейчас нет таких талантливых художников, которые такой же техникой напишут другое полотно? Он говорит — нет. Все, привет. Потеряна технология. Не умеют готовить холст, да и краски ручками никто не растирает. Проще компьютером обратно все воссоздать. Гораздо легче и проще. ХХI век. Проклятый ХХI век.
— Ты, Леонид Аркадьевич, прямо какой-то луддист, ломатель машин и враг прогресса?!
— Техногенная история, я понимаю, что ничего с этим сделать нельзя. Это есть очень хорошо, потому что удобно. Но обратная сторона в том, что мы теряем человеческое, мы становимся немножко роботы. Твое белье уже не будет пахнуть вкусным мылом, и мама уже не отгладит тебе рубашку, как ты это любишь. Это как пирожки из кулинарии. Пропадает ощущение дома, а затем города и страны вообще.
— …Поехал бы жить в Урюпинск — там до сих пор, наверное, мылом стирают. Ты, кстати, много ездишь по стране, что ты думаешь по поводу бытия народа российского?
— Все примерно то же самое, о чем мы сейчас говорим. Вспомни: раньше в каком же кошмаре мы жили! Сегодня ты можешь ночью выйти купить себе бутылку воды, сигарет. Можешь сидеть в ресторане сколько хочешь, можешь свободно пойти купить билет в театр, ты уже никогда в жизни не найдешь табличку “В гостинице мест нет”. Можешь пойти купить машину, если у тебя есть деньги, можешь построить дом… Но души нет. Пропадает душа. Была когда-то держава под названием Святая Русь. Она называлась святой, понимаешь? С течением времени это слово — “святая” — начинает медленно уходить.
— Ты имеешь в виду патриархальную Русь, что ли?
— Совсем не обязательно. Когда-то я жил в коммунальной квартире — и уже даже не помню, сколько там было соседей. Мы жили в бывшем кабинете владельца дома, который удрал, по-моему, в 17-м году. Папа, мама, бабушка, дедушка, тетя, дядя и мы с сестрой. Вот такой кагал у нас был. И это кошмар — вспомнить эти коммуналки с ссорами, драками…
— Сам дрался?
— Ну нет. Но эти визги, бесконечное стояние в очереди в туалет... Тем не менее ты всегда знал, у кого можно соль попросить, у кого — хлеб. Я помню первый телевизор “КВН-49”, а потом я помню чемпионат мира в Англии, когда поставили два телевизора в одной комнате, все соседи сбежались и сидели все вместе рядом. И дни рождения вместе. Потом что-то ушло вместе с отдельными квартирами. Позапирались по этим каморкам своим — и все. Это хорошо, что люди живут в отдельных квартирах, но плохо, что пропало общение. В редком доме я видел, чтобы можно было ходить по этажам снизу доверху, позвонить в любую дверь и сказать: “Здрасьте, соли дайте”.
— Ты знаешь своих соседей?
— Некоторых знаю.
— Хотя бы на этаже?
— Да, мы здороваемся, но не более того.
— Они известные люди?
— Нет, абсолютно простые.
— А вот напротив дом?
— Напротив — это дом Большого театра. Там жили известные композиторы. Это, между прочим, довольно удивительная штука. Я нигде не встречал такого. Я не видел в мире, чтобы был дом архитекторов, дом литераторов, дом ученых. Это, в некотором смысле, очень мудрая история для этой страны. Потому что хочется общаться только со своими. Есть круг общения, кроме товарищеского — еще и профессиональный. Как старое ВТО на улице Горького — это же легенда, это поразительная история. Я понимаю, что нельзя войти дважды в одну реку, но надо быть мудрыми и воссоздать это обратно.
— Ну, ты возьми и создай.
— Не могу.
— Почему?
— Я могу только обратить на это внимание, у меня нет таких властных полномочий. Я ж не государственный человек. Очень многие москвичи грустят оттого, что Москва-то исчезает. Нет системы. Старинный купеческий город с гигантским количеством легенд. Сорок сороков. Эти милые моему сердцу с детства булочные, где был пышущий хлеб, которого в Москве уже нет. Молочные были… Стройте что хотите. Но это трогать нельзя. Не вы создавали. Должен быть стиль. Город — это вообще стиль.
— Хозяйственных магазинов нет. Толокушку, “молнию”, иголку с нитками — не купить.
— Количество банков превышает всякое разумение. Количество казино… я никогда не мог понять. Я родился на улице Чкалова, в старом доме, напротив был замечательный, известный в Москве магазин “Молдавские вина”. Сейчас там вдруг, неожиданно, — “Автозапчасти”. С каких песен? Почему?!
— Ты же знаешь, как это делается: дают взятку — и пошло-поехало.
— Когда-то, по легенде, Сталин лично подписывал список новостроек, и это утверждалось на Верховном Совете… Когда Петр строил свой Петербург, вряд ли там могло появиться что-то невообразимое. Или вот канонический случай: люди взахлеб бастовали против Эйфелевой башни. Пусть сейчас мне десять раз скажут, что это символ Парижа. Но это не символ Парижа. Это символ Парижа ХХ века. А вот чрево Парижа, которое снесли, — это был Париж. И даже я могу предъявить претензию французам за то, что они Бастилию снесли в ярости. Нельзя ломать то, что не ты построил.
* * *
— Таков, Леонид, российский капитализм!
— Говорить о российском капитализме, я думаю, можно будет через поколение. Когда успокоятся все эти пираты, бандиты, мафия, гангстеры. Вот тогда капитализм, как в Америке, будет работать на страну, а не на экономику острова Фиджи.
— А чего так долго ждать — нельзя ли этих господ как-то поторопить?
— Как только создастся система под названием “уверенность” — с этой секунды следующие поколения будут работать здесь, как это было во времена Саввы Морозова, Демидовых… Вот это — капиталисты (при всем визге, кстати, правильном, что там был рабский труд и прочее). Весь этот огромный механизм работал на созидание российского, а не какого-то другого государства. И пойди попробуй тогда скажи кому-нибудь что-нибудь плохое про русских. Разорвали бы на части. Просто немыслимое дело. А сегодня живут сегодняшним понедельником. Утром взял, вечером продал — и до свидания. Другие хорошие, милые люди в замечательно сшитых костюмах рассказывают мне, какая у нас беда — гигантский Стабилизационный фонд. Это из какой-то другой логики. Не хотите прибавить зарплату — понимаю. Ну, например, давайте построим хорошие дороги. Просто вложите деньги в хорошие дороги, в железные дороги, в нашу отечественную авиационную промышленность. Давайте, это же перспектива. Давайте вложим деньги в науку — скорее вложим, чтобы ученые не уезжали. Это же разработки, которые потом принесут много денег. Чего его кроить, этот Стабфонд? Но они знают, видимо, такое, чего я знать никак не могу.
— Чего мы с тобой все про деньги и про деньги?
— Совершенно верно — серьезные ученые, люди искусства талдычат бесконечно: “Ребята, нельзя все строить на деньгах, это исключено, это аморально”. Государство вообще строится на фундаменте, который называется “культура”. Можно взять дикарей из любого племени, поставить высотные дома, а они, как это уже было, начнут варить суп в бачках от унитаза.
— Правда, в бачках варили?
— В светлом городе Калининграде, когда наши туда вошли. Дело в том, что немцев выселили в 46-м, по-моему, в 24 часа. Им с собой нельзя было брать ничего, даже ценных вещей. В домах осталось все: белье, посуда, — и туда пришли новые переселенцы с соответствующей культурой. А сейчас что там делается?! Дороги, оставшиеся еще от Германии, разбирают. Выковыривают брусчатку — и делают у себя во дворе дорожки. Это же объяснить невозможно. Да и надоело. Если нет совести — ты должен бояться. А если ты не боишься, то должна быть совесть. А если нет ни того ни другого, то, ребята, нечего удивляться тому, что происходит.
— Деньги портят людей, а тебя они испортили?
— Ну, во-первых, у меня не так много денег, чтобы они меня испортили. Я только с течением времени с грустью соображаю, что деньги портят людей совсем по-другому. Столько раз меня обманывали — это пересказать словами невозможно; сколько раз меня обокрали… Теперь я не даю в долг. Друзьям — особенно. Потому что — ну, ты дал, а он чаще всего не вернул. И вы поссорились, и ты потерял друга. Коммерческие объяснения между друзьями лучше вообще исключить. И мне грустно не то, что я деньги потерял, а предательство, которое я ненавижу страстно.
— Главное, чтобы ты не переживал из-за денег!
— По молодости лет у меня была игрушка. Она была со мной много десятков лет, и только недавно я с ней расстался. Когда мне было очень плохо, я ложился на кровать, закрывался одеялом — и уезжал к себе в имение. Я себе в мыслях нарисовал такое имение, я знал, какое оно должно быть. При этом со мной рядом, в таких же имениях, жили мои друзья. Мы друг к другу ходили в гости, а кругом — поля… Когда я с кем-то ссорился, его дом исчезал. И там начинал жить другой человек, и так продолжалось очень много лет, пока я не поступил в строительный институт. Я пришел к своим друзьям в архитектурный институт, и они нарисовали мне мое имение. У меня до сих пор хранится этот рисунок.
