Могила Пушкина была заминирована немцами: девять авиационных бомб по сто двадцать килограммов веса каждая. Тонна взрывчатки, чтобы взлетел на воздух гроб с телом почти что невесомым. Много раз в жизни я старалась представить себе людей, которые минировали могилу. Наверное, это были молоденькие солдаты. Возможно, кто-то из них до сих пор жив и по праздникам надевает пиджак с орденами. Орден за то, чтобы мы остались без этой могилы. А несколько наших саперов погибли при разминировании. Наверное, их души сейчас в раю, и Арина Родионовна читает им по вечерам сказки Пушкина…
Десятого февраля исполнилось сто шестьдесят девять лет со дня его смерти. Мороз. Все собравшиеся у могилы в Святогорском монастыре похожи на детей — все укутаны, как в детстве, подняты воротники. Наконец появляется священник, и начинается лития. Молоденький регент церковного хора застывшей рукой чертит в морозном воздухе одному ему понятные фигуры. Начинается “Со святыми упокой”. Я стою и мысленно повторяю: очень прошу, пожалуйста, упокой со святыми. Как-то необъяснимо светятся, почти звенят гвоздики, которые только что положили к подножию могилы. Цветы привезли из Пскова: в эту пору в Пушкинских Горах живые цветы не продаются.
* * *
Я смотрю из окна гостевого домика в Тригорском и надеюсь увидеть зайца. Но зайца нет. Все, что подвластно взору, покрыто сахарным снегом. Такого снега я, пожалуй, еще не видела. Поворачиваю к дому любимых соседей Пушкина Осиповых-Вульф, и каждый шаг отдает таким сочным хрустом, как будто этот заяц, которого все не видно, хрумкает капусту.
На пороге сидит дородная кошка.
Экскурсовод говорит: “Это Матильда, она дружит с котом Гейченко Пармезаном”. Гейченко давно умер, а Пармезан, представьте себе, жив. Впрочем, дух Домового, как называли знаменитого хранителя Пушкиногорья Семена Степановича Гейченко, несомненно где-то поблизости. Служители музеев, экскурсоводы, жители Пушкинских Гор упоминают его имя так же часто, как имя Пушкина. Есть такая известная фотография: дом-музей Пушкина в Михайловском, июль 1944 года. На первом плане — упавшее дерево, чуть подальше — остов печки. Остальное сгорело во время бомбежки. Такой вот музей. Гейченко пришел на пожарище.
Любители всего настоящего из года в год истязают музейщиков Пушкиногорья: мол, и дом Пушкина в Михайловском, и дом в Тригорском, и дом Ганнибалов в Петровском — все это новоделы, а значит, обман и яйца выеденного не стоят. Начнем с того, что дом в Михайловском, воспетый Пушкиным в стихах и в прозе, в шестидесятых годах девятнадцатого века был снесен младшим сыном поэта Григорием, поскольку дышал на ладан и жить в нем было невозможно. Всего же дом Пушкина восстанавливался пять раз. Но вот что я услышала впервые в жизни: прелестная пожилая дама, которая водила нас по дому в Тригорском, сказала, что в 1918 году и дом Осиповых-Вульф, и дом Пушкина сожгли местные крестьяне. Как говорится, из любви к искусству. Это уж потом были сталинские искусствоведы в штатском и фашисты, а первыми, как всегда, оказались свои. В советское время упоминать об этом, ясное дело, запрещалось. А если экскурсовод не удерживался и рассказывал, как было на самом деле, на него писали жалобы.
* * *
В доме Осиповых-Вульф изумляет ощущение целомудрия, неожиданное, конечно. Там необычайно чисто, уютно, как будто с минуты на минуту ждут хозяев. Но это ощущение никак не связано с надраенными до блеска полами. Все как будто отогрето чьим-то дыханием. В столовой медный самовар, вазочки и посеребренные подносы (серебро для бедных, говорит экскурсовод, а мы улыбаемся, потому что все очень небогатое). А вот и книга Фихте “Назначение человека” с надписью владельца — Алексей Вульф, Берлин, 1800 год. И медный самовар в свете этой коротенькой надписи, которой двести шесть лет, начинает сверкать как золотой. В комнате Евпраксии Вульф, Зизи — все ведь учили наизусть стихотворение, посвященное Зизи, “кристаллу души моей”, — подарок Пушкина, ковшик для разливания жженки. Зизи отменно варила жженку, и этот огненный напиток не раз упоминается в письмах Пушкина. И чувство, что можно дотронуться до вещи, которую он держал в руках, вызывает робость. Отсюда и целомудрие. Воздушная Зизи превратилась в дородную мать семейства, но Пушкин до этого, кажется, не дожил. Господи, а это кто? Фотография 1863 года, а на ней — тот самый владелец книги Фихте, Алексей Вульф. Брат прелестной Зизи, близкий приятель Пушкина. Гусар, красавец и соперник поэта — у него был роман с Анной Керн. На фотографии пожилой, какой-то серый и недобрый человек. Экскурсовод говорит: он был скупой, потому и не женился. Учебник литературы оживает, и его герои оказываются совсем рядом. Пушкина невозможно представить себе на фотографии, а между тем он мог, как и красавец Вульф, дожить до 1880 года, когда уже был изобретен телефон. Значит, все это было не так уж давно? Всего три вечности назад…
Экскурсовод Александр Владимирович Буковский идет по дорожке заснеженного сада в Михайловском и декламирует стихи. Стихи, я думаю, не входят в обязательную программу, но раз уж судьба привела тебя сюда, значит, стихи неизбежны, так я понимаю. Мы поворачиваем на Цветочную аллею и не верим своим глазам: на деревьях алеют яблоки. Да как же это?
— А вот так, — гордо отвечает Александр Владимирович. — Вы бы видели, какая тут сирень.
Полчаса спустя он поведет нас по дому двоюродного деда Пушкина, Петра Ганнибала, и скажет, что тот любил присказку: “Эй, малый, подай водки алой!” — все потому, что у него была винокурня, однако вино было скверное.
— А вы знаете, что такое “арест без объявления за что”? — спрашивает он, когда мы вновь оказываемся в саду.
Мы не знаем.
Оказывается, это арест за оскорбление величества.
Нет, мы знаем, что такое “арест без объявления за что”. Время идет, а новых сюжетов, как выясняется, нет.
* * *
Вид, который открывается с крыльца дома в Михайловском, невозможно сфотографировать, написать, нарисовать. На кнопку нажать можно, но линия горизонта, отороченная столетними елями, кнопке не подчиняется. Невозможно сфотографировать сияние снега, прочерченного влажными сучьями деревьев. Вот на ветке сидит птичка с бирюзовыми крылышками, обведенными оранжевой каймой, ее глаза весело блестят, и она никого не боится — это тоже нельзя сфотографировать.
Директор Пушкинского заповедника, предприняв титанические усилия, привел в порядок лес и парки. Лес расчистили, вывезли упавшие гнилые деревья, а в парках каждое старинное дерево обзавелось специальным паспортом. Его клевала “прогрессивная общественность”: дескать, нельзя трогать упавшие деревья, там приют дриад. Но Георгий Николаевич Василевич рассудил по-своему: дриады дриадами, однако жук-короед Пушкина не читал, а лес заразил. Лечение леса дало невиданный результат: на свет божий выбрались все цветы и травы, которых уж и не надеялись увидеть. Откуда, например, взялись тюльпаны, которые никто не сажал? В один прекрасный день все окрестные поляны покрылись ковром незабудок. Люди не могут их забыть. И глядя на эти ели, на холмы, перебегающие с места на место, как солнечные зайчики, неожиданно понимаешь, что такое дух Пушкина. А поняв, легко объяснишь и ребенку. Вот этот уголок земли, эта щемящая красота, голубые перелески, утопающие зимой в снегу, а летом — в мураве — это он и есть. Поэтому Пушкина невозможно перевести на другой язык. Поэтому ковшик для жженки или деревянная шкатулка Арины Родионовны приводят в трепет.
* * *
Незадолго до смерти Пушкин попросил моченой морошки. Впопыхах бросились за ней, жена кормила с ложечки. Ее так обрадовало это почти детское событие, что ей показалось, будто он выздоравливает. Когда я думаю об этом, мне неизменно чудится что-то лесное. И еще странно, что я никогда не видела морошку. Как будто Петербург, в котором он умер, и Михайловское, в котором он жил, — это сказочная страна, в которой не всякому суждено побывать, и ягоды в ней тоже сказочные.
В полночь третьего февраля по старому стилю гроб с телом Пушкина тайно вывезли из Петербурга. Через два дня траурный поезд прибыл в Святые Горы. По дороге заехали в Тригорское — по ошибке. Думаю, это была ошибка, задуманная судьбой загодя. Так Пушкин простился с этими пригорками, укутанными снегом, со снегирями, беспечно перелетающими с ветки на ветку. Я щурюсь от солнца и смотрю, как стайка крошечных существ с пламенными грудками взмывает к нему в поднебесье.
* * *
Вечером десятого февраля в научно-культурном центре Пушкинского заповедника открылась выставка народного художника России Бориса Диодорова и его учеников. Диодоров привез в Пушкинские Горы свои, теперь уже всемирно известные иллюстрации к сказкам Андерсена, а его воспитанники — рисунки, сделанные в Пушкиногорье, и тоже — иллюстрации к сказкам Андерсена. Почему — Пушкин и Андерсен?
На открытии этой выставки произошло одно вполне сказочное событие, столь же возвышенное, сколь и камерное, и если я о нем сейчас не расскажу, оно непременно утонет в святогорском снегу.
Летом 1862 года датский сказочник, любимец королей Ганс Христиан Андерсен приехал в швейцарский курортный город Монтрё и там познакомился с семьей русского генерала Карла Егоровича Мандерштерна. У генерала было три дочери. И Андерсен признался старшей Елизавете, что всю жизнь мечтал приобрести автограф Пушкина.
Он, конечно, не мог знать, что кузина Мандерштерна была женой Петра Капниста. А Петр Капнист был цензором при министре народного просвещения и к тому же страстным коллекционером автографов. Его-то и умолила Елизавета вырезать из заветной тетради с автографами листок, на котором рукой Пушкина была переписана его элегия “Пробуждение” 1816 года.
И вот спустя три года после встречи в Монтрё Елизавета Мандерштерн отправила Андерсену в Копенгаген письмо с драгоценным подарком. Сейчас этот бесценный листок хранится в Копенгагенской королевской библиотеке. А Борис Диодоров мечтал издать этот автограф. И вот случилось: на деньги одного московского сенатора автограф Пушкина наконец издан. Тираж — 100 экземпляров. На открытии выставки Борис Диодоров вручил его директору Пушкинского заповедника Георгию Николаевичу Василевичу и при этом сказал: один экземпляр — у королевы Дании, другой — в Датской королевской библиотеке, а третий наконец-то вернулся к Пушкину. На что Георгий Николаевич ответил: чудесное рукопожатие Пушкина и Андерсена через листок бумаги…
Но я никогда не дерзнула бы упомянуть об этом событии — несмотря на всю прелесть, оно все же очень камерное, — если бы этот автограф не представлял собой образец высокой книгоиздательской удачи. Могу сказать, что никогда в жизни я не держала в руках такого полиграфического чуда.
Зеленый кожаный переплет сделан в Словении, а несколько листов — сам автограф и его история — произведение типографского искусства с применением многих видов печати на восхитительной бумаге. Автор идеи — Борис Диодоров, дизайнер — Василий Валериус.
Диодоров передал автограф Василевичу, прелестная пушкиногорская публика зааплодировала, а меня просто чуть не разорвало от гордости. Умеем, и лучше всех на свете. Пушкину бы понравилось.
P.S. А зайца я все-таки увидела. Ночью смотрела в окно — и вдруг он. Видимо, сбежал из какой-то сказки…
