Красивая женщина. Комплимент? Для нее — едва ли не оскорбление. Марк Захаров видел в ней всего лишь красивую жену красивого и талантливого Абдулова. Считал, что место Алферовой в массовке. Кинематограф, выпив ее молодость до капли, — поматросил и бросил. Красота — страшная сила. Одновременно и слабость. Вот уже не один десяток лет Ирина Алферова пытается доказать, что она не только красавица, но еще и умница. Что актриса. Да просто — человек.
Репетиция нового спектакля в “Школе современной пьесы”. Как ни странно — без пьесы как таковой. Семь столиков на сцене. За каждым — буря страстей. Импровизированная. Режиссер Иосиф Райхельгауз предлагает актерам самим докопаться до истины, придумать собственную историю. Альберт Филозов старается не слишком досаждать “сыну”. Анна Каменкова урезонивает “дочь”. Престарелый Ромео, Владимир Качан, знакомится с отцом “возлюбленной”. Мужчины — практически ровесники. Алферова пытается очаровать молодого человека. Чтобы… не платить ему деньги за испорченную машину. Она виновница ДТП. А еще — эксцентричная телезвезда, ведущая программы “Женский глаз” Ирина Лермонтова.
— Сложный спектакль, — после окончания репетиции актриса едва перевела дух. — Он придуман Иосифом… Ну Иосиф — я-то его знаю с института — всегда что-нибудь придумывает. Конечно, в этом что-то есть, сама задумка интересная. Но вот моя история… М-м-м… (Недовольно морщится.)
— Так сами же ее придумали, Ирина Ивановна.
— Объясняю. Я могла придумать, и я придумала интересно. Но у меня нет партнера, с которым я могла бы импровизировать на эту тему. Партнера моего возраста… Ведь я про любовь хотела что-то играть. Чтобы можно было сию секунду налаживать какие-то отношения. Ничего там долго не говорить, а вот именно на отношениях… Нет, у меня замечательный партнер. Но он молодой очень. И что я с ним могу?
— Сейчас любовь всякая приветствуется. Могли бы…
— Нет, мне это неинтересно. Объясняю. Если бы это была пьеса авторская, дело другое. А это импровизация. Импровизировать все-таки можно только то, что тебе близко.
— Ирина Лермонтова, стало быть, похожа на вас?
— Ну она не очень похожа на меня. Потому что я никогда в жизни не буду повышать голос. Я, знаете ли, на сцене только кричу.
— Жизнь жесткая: не кричишь ты — кричат на тебя.
— А вот не надо. В жизни все-таки нужно себя сдерживать. И так все распущены сейчас. Почему надо оскорблять людей? Дурак, он все равно не поймет. Хорошего человека ты обидишь.
— А вы мудрая женщина?
— Да, я мудрая.
— И скромная?
— И скромная.
— А знаете, говорят, скромность украшает женщину, когда нет других украшений. А вы признанная красавица…
— Ой, да ну что вы… (Алферова опускает глаза.) Об этом столько говорят, что просто неприлично. Ну какая там уже красота, господи. О чем говорить?..
— Это для вас обыденность, вы каждый день себя в зеркало видите…
— (Смеется.) Вижу и очень огорчаюсь. Раз в месяц только радуюсь. Знаете, бывают такие ситуации: что-то случилось, ты подходишь к зеркалу — нравишься себе. Все каким-то образом складывается: даже как-то худеешь на глазах. Вот клянусь: вчера была толстая, а сегодня уже худая. А в общем-то я всегда собой недовольна.
— У вас много комплексов?
— Всю жизнь много было. Я стеснялась себя, мне казалось, я такая страшненькая, никому не нужная. Все такие интересные, а я…
— А что касается профессии? Не устали доказывать, что хорошая актриса?
— А я всю жизнь доказываю это. Профессия такая: сколько бы не играл, тебе все равно мало. Потом ведь хочется что-то определенное играть. А я на свои роли не очень-то попадала. В идеале мне бы хотелось Уильямса играть, О’Нила, Шекспира. Есть и другой момент… Вот вы видели мои спектакли?
— Да. Частично.
— Вот. Видите…
— “Чайку”, например, видел.
— Ну и что? И как я вам в “Чайке”?
— Вы мне очень нравитесь.
— Да? Это очень приятно слышать. Просто новое поколение — они же ничего про нас не знают и не хотят знать. Когда я только начинала — да мы просто обожали всех актеров, которые играли до нас, мы знали все…
— Вы были заинтересованным зрителем, учились-то в театральном.
— Кстати, это совсем не обязательно. Я очень много актеров знаю, которые никуда не ходят, ничего не смотрят. Им достаточно их творчества. А я всегда была заинтересованным зрителем. Тем более сейчас — ведь столько режиссуры интересной, актеров…
— А хвалите коллег?
— Всегда хвалю. Мне очень многие наши актеры нравятся, в каждом театре могу по двадцать человек назвать потрясающих. Но люблю я всего нескольких. И, к сожалению, это не наши актеры. Вот я люблю Роми Шнайдер. Я люблю ее бесконечно. Она необыкновенная, лучше не родилось. Все эти голливудские актрисы — да, они красивые, смотришь: нравятся. Но эта красота мне понятна, она такая, как у всех, таких, как Шарон Стоун, можно много найти. А Роми Шнайдер — она одна. В ней что-то еще такое есть: от Бога, от жизни, которую она прожила. Она страстная, искренняя. И она сумасшедше красива. Я как женщина…
— Влюбились в нее?
— Я влюбилась, вы знаете. И эту загадку разгадать нельзя, я не могу это сформулировать. Я иногда просто крупный план ее беру… Когда размывается все в жизни, когда каких-то критериев нет. Беру кусочек фильма и смотрю. Буквально пять минут. И все — появляется какая-то мера. Внутри все становится правильно: вот он, ориентир…
— А зачем вы обнажились недавно для одного глянцевого журнала? В этом тоже кроется какой-то потаенный смысл?
— А в этом плане никакого барьера у меня никогда не существовало. Я стеснялась в “Хождении по мукам”, был такой момент. Не представляла: как это — раздеваться перед чужими людьми? И отказалась. О чем, кстати, очень жалею, потому что тот материал выдерживал это все, обосновывал… Как бы это объяснить… Это уже данность, это я знаю в себе: стесняюсь и того, и сего…
— Как одно с другим сочетается?
— Сочетается. Потому что, с другой стороны, к обнаженному красивому телу я никак не отношусь. Если это, конечно, не вульгарно. Понимаете, даже в детстве обнаженное тело не вызывало у меня никаких порочных мыслей. У меня достаточно чистый, светлый взгляд на мир всегда был… Так что обнажиться — не обнажиться… Вот если обнажиться для “Плейбоя” — тут надо еще подумать. Хотя… В этом обнажении, я вам скажу, Роми Шнайдер тоже сыграла свою роль. Потому что я прочла о ней, что, когда она очень сильно заболела и ей вырезали почку, многие стали говорить, что она сошла уже. И тогда она снялась обнаженной. Кстати, для “Плейбоя”. Именно для того, чтобы доказать, что она потрясающая. Так и я. Посмотрела на себя как бы со стороны и подумала: да это еще можно снимать! И Катю Рождественскую сама попросила.
— Там у вас совершенно молодые формы...
— Да-а. Так и сказала: “Катя, быстро снимай, потому что все это может разрушиться”.
— Даже какие-то неестественно молодые формы.
— Почему же неестественно? Очень даже естественно. (Смеется.) Мне природа подарила такую вот долгую молодость…
— Ну вот, а сами на комплименты обижаетесь.
— Ну сколько можно? Спасибо, конечно. Я научилась говорить “спасибо”. Раньше оправдывалась: да нет, что вы, все лучше меня, я такая некрасивая... Конечно, лукавлю, надоесть комплименты не могут. Это не я сказала, что женщины любят ушами, они нуждаются в этом.
— А муж делает вам комплименты?
— Конечно. Он и сам очень красивый, и его комплименты — это ценность большая. Потому что он жесток. Он не может быть необъективным: если говорит — это уже точно правда, инстанция последняя.
— Значит, антикомплименты он вам тоже говорит?
— Говорит. И не жалеет меня совершенно. Говорит, что располнела, что это совсем уж безобразие. Может быть, понимает, что я могу исправиться.
— Так это же обидно.
— Совершенно не обидно. Это же не значит, что он меня не любит. Обидно, если бы сказал: какая ты страшная, толстая, я тебя не люблю.
— Разве это не одно и то же?
— Абсолютно разные вещи. Это — располневшее, страшное, но оно мое любимое. Я тоже могу его раскритиковать: второй подбородок появился, третий... Но это же не значит, что я его не люблю за это. Я его и с пятью подбородками буду любить. Когда человека любят, его принимают любого. Нет, это не обида, я же его знаю. Зачем он будет мне врать? Толстая, страшная, а он скажет: боже мой, какая красота? Не надо мне этого.
— А вы способны меняться? Не только внешне.
— Конечно. Но... Вот мне говорят: почему ты не требовала ролей? Чисто на интуитивном уровне я понимала, что не хотела требовать. А потом, когда все мне стали это говорить, задумалась: действительно, а чего это я их не требую. И вдруг поняла… Потому что я другая. Я иная. И мне от того, что я не требую, хорошо. Зато я люблю жизнь, зато я сохранилась, зато я человек, зато я женщина.
— Как же с таким настроем доказать, что еще и хорошая актриса?
— Вот в тех маленьких ролях, которые у меня были, в тех кусочках. Я и в массовке танцевала так, я там светилась так, что до сих пор люди говорят, что только меня они там и видели. И выделяли.
— Все, кроме режиссеров. Потому, что нельзя быть красивой такой?
— Да, многие видели во мне только это. Что меня бесконечно удивляло. Потому что мне кажется, сразу видно, какой я человек, когда со мной пять минут пообщаешься. Согласитесь. (Бросает кокетливый взор.) А вот когда режиссер меня не утверждает, а потом кому-то объясняет: ну вы же понимаете, глазки-губки — больше ничего нет… Да я просто падала со стула. Потому что на самом деле… Это ведь сейчас я научилась говорить “спасибо”, а тогда-то вообще себя ни во что не ставила.
— Вот откуда раздражение на комплименты!
— Конечно. Я считала, что во мне как раз другие ценности. Я ведь еще и человек. Читающий, думающий, страдающий. А мне в этом отказывают. Говорят… не хочется это повторять… что холодная. Я — холодная?! Это же умереть можно! Как холодный человек может плакать? А я рыдала через каждые десять минут. От того, что увидела ребенка какого-то, пожилую женщину. Наоборот, считаю, что я теплый человек. Я поняла, что могу согревать людей. И поэтому кокетничаю, улыбаюсь. Иногда даже сознательно это делаю, потому что людям приятно.
— Вы ведь верующий человек?
— Глупо про это говорить. Про это говорить можно только потому, что наше время очень жестокое. Вот я ни разу в своей жизни не встречала наркомана, ни разу. Но говорят, их сейчас много. Поэтому надо говорить о вере. Вера — это вообще хорошо. Я верила в коммунизм, я была комсомолкой. Ярой, активной. Я же не знала про плохое, я стремилась к идеалу. А что плохого в коммунизме? Идея-то замечательная. А потом, когда я узнала, что существует Бог, когда книжки появились, то…
— То предали коммунистические идеалы?
— Нет, я не отбросила эти идеи. Вот я пытаюсь сейчас понять: ведь есть такая страна — Белоруссия. Я приезжаю в эту страну, и я вижу… (Тон снижается почти до заговорщицкого.)
— Неужели счастливые лица?
— Я не вижу нищих…
— В Советском Союзе вы их тоже не видели.
— Вот. Я вижу чистые улицы, много цветов, построенные для детей спортивные комплексы… Вот вы смеетесь. А у нас сейчас столько попрошаек, столько брошенных детей. И извините меня, именно сейчас я не знаю, плох ли Лукашенко. Вот не знаю. Если касается слезы ребенка, как сказал Достоевский, то я не знаю. И потом, чисто экономически они очень многое сами производят в отличие от нас. Я, например, надеваю только белорусское белье…
— Серьезно? Это им в плюс.
— Да! Это дешево, это качественно. Когда приезжаю туда, накупаю сразу много-много комплектов.
— Почему же мир с ними дружить не хочет?
— Потому что, извините меня, мы уже были при коммунизме. Не всегда, когда все “за” — это хорошо. Я не знаю, я вижу: там лучше, чем в этом мире. Лучше, чем в Америке, где одна грязь: в Нью-Йорк вот приезжаешь — наркоманы, пьяницы, бомжи. Нет в Белоруссии этого!
— Знаю, что у вас трое приемных детей. Уже обеспечили им светлое будущее?
— Они не приемные, они уже родные. И я очень ответственная мама. Если беру человека в свою жизнь, то я за него отвечаю. Однозначно. Все время держу все в голове: что у одного нет этого, что второму не сказала то, а третьему не сделала это. Увидела фильм интересный — надо, чтобы и они посмотрели.
— А сколько им лет, как их зовут, чем занимаются?
— Нет, я не хочу об этом рассказывать. Не для этого я приняла их в свою жизнь. Самое главное, что они у меня есть. Ну что, имена? Настя, Сережа и Саша. Они уже большие, учатся в институтах. Они замечательные, чудные. Они меня только радуют... А Ксюша (дочь Алферовой и Абдулова — Авт.) — вообще идеальный ребенок была всю жизнь. Самая лучшая, самая замечательная девочка на свете. Как только говорю о ней, рыдать начинаю, потому что такого просто не бывает... Но все, — я могу только про себя, про детей не надо. Понимаете, я боюсь сглазить. У меня такие дети замечательные. Все замечательные...
— Хорошо. Скажите, почему в кино не снимаетесь?
— Ждала хороших предложений. И вот, кажется, дождалась. Во всяком случае, все очень реально. Сразу три предложения, и всё главные роли.
— Куда ж они раньше смотрели?
— Честно говоря, меня это поражает. Мне кажется, для телевидения я вообще находка. Потому что я очень люблю импровизировать, я очень живо настраиваюсь. А это не каждый может. Во мне столько всего бродит, я разная очень, эмоциональная. Мне всегда говорили: какая же ты смешная, ужасно смешная, просто цирк. И для телевидения это потрясающе. Почему не приглашали? Не знаю, наверное, врагов много.
— Я знаю, это женщины. Завидуют вашей красоте.
— Зависть есть, я это чувствую. Но как мне сказал однажды знакомый экстрасенс: вы можете не бояться сглаза, вы зла никому не желаете, и от вас все это отскакивает. Да и потом, больше завидуют даже не мне, а моему мужу.
— Он ведь бывший актер? Чем он сейчас занимается?
— Почему бывший? Он актер. Сергей такой красивый, он такой талантливый. Но… Вот я вижу все эти сериалы, и там десятая линия кордебалета уже работает. А он — нет, нет…
— Он служит в каком-то театре?
— Он не любит театры, ему это скучно, неинтересно. Но он все равно востребованный. Он все равно есть. Он столько всего может и столько делает. Он пишет, он рисует. У него золотые руки, он ремонт сам сделал. Он все знает, он очень умный. Сам выучил английский. Вот есть очень много умных пап, но у них вечно нет времени на своих детей. Они нервные, они лучше выпьют. А он на детей обязательно потратит свое время. Ксюшке моей он так помогает — он по пять часов с ней разговаривает. Я хохотала, потому что у меня на это терпения не хватает. Он… Он даже не десятерых, он может сто людей заменить, тысячу. Мне кажется, все в нем видят конкурента. Вот что-то с людьми делается сразу. И как быть?
