Сенсационный документальный фильм свердловского режиссера Владимира Попова “Станция Лямур” за два года прошел фестивали в Екатеринбурге, Москве, Берлине и, наконец, попал недавно в каталог мировых киношедевров “INPUT”, шокировав зрителей Сан-Франциско нашими провинциальными нравами.
…“Гонорея ходит по деревне Калач”, — предупреждает из радиодинамика главный герой — сельский врач, который каждое утро в бинокль отслеживает с телевышки беспорядочные половые связи меж соседями…
Сам Попов удостоился диплома “Телевидение в интересах общества”.
А тем временем общество реальной деревни Калач пытается добиться справедливости: их лица снимали, не посвятив в венерический замысел “документалиста”.
Обидно ведь: ни медика, ни гонореи в селе нет…
Да и какие “лямуры”? Жрать нечего!
“Мало ли таких Калачей по России?” — оправдываясь, сказал репортеру “МК” скандальный режиссер Владимир Попов. Мол, он в фильме имел в виду некий абстрактный Калач. А не тот, что рядом с его родным Алапаевском. Однако в картине про гонорею четко прописал маршрут до села:
“Сначала по узкоколейке до деревни Санкино. А потом — на дрезине…”
Последняя станция самой длинной в России узкоколейной железной дороги. Путь этот неизбежно загоняет в тупик. Физический и моральный.
Верить ли, что там, где заканчиваются рельсы, — начинается “лямур”?
Дурдом на колесах
Шубу лучше не снимать. Сапоги примерзли к железному полу. Всего-то 150 километров, а поезд тащится восемь часов. Набираем скорость — врубаются свет и радио, сбавляем — снова темный тоннель. Если вдарить по узким рельсам за двадцатку — можно екнуться кверху колесами. Пассажиров укачивает, словно в колыбели…
Дед напротив с удовольствием жует в дремоте седую бороду. А мне не уснуть. Ждут ли в конце пути? Телефонов в Калаче нет. А когда я спросила в Алапаевске номер дома главы сельской администрации, мне объяснили: “Адрес — просто Калач! А вам, городским, нумерацию подавай…” Как дойти вестям, что будет репортер среди ночи? На последней станции перед Санкино со снежным ураганом к нам заносит мужичка:
— Кто до Калача? Кто до Калача?!
— Я, — говорю с надеждой. — Еду к главе администрации…
— Ее фамилия — Смирнова? — недоверчиво щурится.
— Нет, — напрягаюсь. — Кулыгина…
— Правильно! Передай ей письмо… — мужик, довольный результатом хитрой проверки, достает из-за пазухи конверт гармошкой. — Только смотри не забудь! Новость срочная… А следующий поезд только через неделю!
Здесь жива еще сарафанная почта. Призрачная связь “Станции Лямур” с внешним миром.
Санкино. Возле паровоза с прицепом колбасится пьяный сброд. Сельские алкаши мутузят друг друга почем зря. Проводник развязно вышвыривает людей из тамбура пинками и гогочет:
— Что вам делать в Калаче?
Меня пропускает внутрь, но страшно ревет вслед:
— Куда она едет? Зачем?!
Редкая птица добирается до Калача. Живой.
В поезде — продолжение банкета: в проходе между деревянных лавок болтается перекати-поле из дерущихся. Все тут смешалось: руки, ноги… Наконец, у буржуйки, что теплится посреди вагона, остаются курить три поколения.
Валерка Добаш — 16. Тридцатилетний Алексей. И проводник Юра — тому под пятьдесят. Идет по кругу “чаша мира” — фляга с этикеткой: “Жидкость для мытья автомобилей”.
— У наших забулдыг такое развлечение — кататься до Санкино и обратно. Делать-то больше нечего… — качает головой единственный трезвый мужик в вагоне — Михаил. Человек веры. — Вымирает Калач… Многие бегут от греха подальше… До того как леспромхоз развалился, у всех была работа. Человек шестьсот жили себе, никто не жаловался. Сейчас полсотни не наберешь. Глухой лес, и никакой индустрии. А тут еще такой позор — гонорея! Нам вообще-то совсем не до гонореи…
Лес подступил к узкоколейке с двух сторон вплотную. Маленький паровоз с прицепом продирается через чащу — корявые ветки скребут по стеклам. Дурные голоса всю дорогу разрешают конфликт поколений: с кем же репортер едет в Калач?
Киноистория о деревне, где царит вакханалия, уже видится мне былью.
Девушки нелегкого поведения
— Этот режиссер нам сказал: хотим снять, как вы тут живете. Фильм назовем философски — “Там, за горизонтом”, — говорит сельская глава Людмила Кулыгина. — Мы и подставили лица. А потом выдал свою “Станцию Лямур”… Только у нас все не так игриво: свадеб, например, в поселке уже лет пять не отмечали… Даже не регистрируются у меня в специальной тетрадке.
Телевышка, на которую в фильме забирался приезжий актер, фельдшер Дима, чтобы уличить жителей в порочных связях, находится рядом со станцией Калач.
— Да все и так знают, кто к кому ходит. Чего разоблачать-то? — пожимает плечами Кулыгина. — Другое дело, когда режиссер устроил нас, пожилых женщин, играть перед камерой, что мы на приеме у врача: все послушно шевелили губами, будто читаем плакаты на стенах медпункта… А потом выясняется — сидели в очереди к гинекологу.
А глазам зрителей предстают лозунги якобы из медкабинета в Калаче: “Несмотря на стыд и срам — лучше сдаться докторам!” Кулыгину даже лично попросили измерить в кадре давление. Другая пожилая женщина прилюдно хваталась за сердце. Но больше всего досталось молодым крестьянкам деревни…
“А какие девушки есть у нас в Калаче, — рассуждает во время очередного приема за кадром главный герой. — Да хоть Лена. Знаете ее? Ей бы в артистки или модели идти. А она все туда же…”
И впрямь живописна 22-летняя Лена Загорулько. Девушка с детскими печальными глазами пустила нас в дом. Короткая юбка облегала модельные формы. “Тс-с, ребенка укладываю”, — прижала к груди спеленатый кулечек. Свое яркое участие в съемках она уже не вспоминает, хотя после трансляции картины по местному телевидению в Алапаевске на нее показывали пальцем. Мать переживала: кто из городских девчонку в жены возьмет даже с выдуманной гонореей? Остаются только калачевские. А те пьют.
— Попов сказал, что после съемок я стану свердловской звездой, — тоном несбывшейся надежды говорит Загорулько. — Сначала я долго болтала с этим врачом, улыбалась почти по-голливудски… А потом они надели на меня юбку, попросили закатать под ней штаны — и я изображала, будто сижу в самодельном гинекологическом кресле. Голые ноги тоже зачем-то снимали. Потом угостили шоколадкой за помощь. Чего-чего, а конфет мы тут с детства не видим. Дороги больно.
Нынешний супруг Лены не видел картину: он во время всех показов по телевидению сидел в местах не столь отдаленных. Потом откинулся с зоны, увидел, что красавица в девках ходит, и прикарманил: “Зарабатывают они неплохо — продают самогон. И все-таки жаль девчонку. Могла бы уехать в город, как другие. А так застряла навсегда в этой дыре”, — рассуждает Кулыгина.
Ходят ли налево в Калаче? Да как везде. Только на сельской ниве скрывать свои чувства сложней. Отчим Лены, например, ушел от ее матери к молодой девушке — 19-летней Яне Овод. Та родила ему ребенка. И на эту тему мельком угодила в фильм:
“Сами болеют и детей больных рожают”, — замогильным голосом комментирует дублер.
— Так и накаркать недолго, — испуганно говорит Яна.
Школа жизни
После того как “Станцию Лямур” показали по телевидению Свердловской области и жители Калача прознали о клевете, Людмила Кулыгина стала пробиваться к режиссеру: “Но с ним поговорить так и не удалось. А в администрации за Попова стоят горой. В суд, говорят подадите — будете ездить из своей глухомани каждый день. Им главное, что свердловский режиссер прославил их Алапаевск на весь мир. А заодно и нас…”
Начальник управления культуры Алапаевска при встрече с корреспондентом “МК” и впрямь расписывал Владимира Попова как фигуру исключительную:
— У нас в местном Союзе кинематографистов много режиссеров, — сказал Михаил Кузнецов. — Но Владимир Попов единственный работает на уровне мировых стандартов. И он получил общественное признание на недавней конференции. А деревенские все что-то переживают… Если бы не Попов, увидел бы жителей Калача Сан-Франциско? Да никогда!
После обращений сельских жителей к прокурорам в управлении культуры поступили крайне некультурно: поменяли жанр картины с “документального” на “документально-художественный”. И попробуй докажи теперь, что актеры за свою “игру” не получили ничего, кроме пятна в биографии.
На пороге покосившейся хибары меня встречает мальчик Валерка, которого я приметила еще в пьяном вагоне. Парень шаловливо тупит взгляд и, словно мышь, забивается в щель за печкой.
Его сестра Оксана Добаш явила в “Лямуре” собирательный образ сельской молодежи: вот она идет за ручку с парнем по залитому солнцем полю. Мол, до ближайших кустов. Дома-то предки бухают.
— Если бы у нас были шуры-муры по кустам, наверное, жить здесь было бы веселее, — вздыхает Оксана.
Она у Валерки и за маму и за папу. Родители действительно выпивали и однажды просто не дошли до дома — замерзли на уральском морозе. А у Оксаны еще со своим ребенком куча забот. Малышку, как говорят, она “нагуляла”, когда училась в городском поварском техникуме. Отец ребенка бросил обеих. На работу кормящая мать так и не устроилась. И снова затянуло в Калач.
Да разве уследишь за Валеркой? После вечерней школы возвращается домой пьяным. Учительница Валентина Шаламова, которая тоже была замечена в очереди к “киношному гинекологу”, преподает здесь все возможные предметы. Причем, как Юлий Цезарь, — почти одновременно. В комнате с грифельной доской заседают четыре ученика, женщина с указкой по очереди проверяет у них задание. Оказывается, здесь сразу три класса — шестой, седьмой и восьмой. И в том же порядке раздает “домашку”. В трех начальных классах тоже всего пять человек.
— Просто многие родители считают, что все равно у детей нет перспектив, — говорит Валентина Ивановна. — А вон Алешку воспитывает старший брат. Пьяный отец ссорился с матерью — стрельнул в нее из охотничьего ружья. Посадили его. Был бы у нас хоть какой медик, а то пока раненую везли по узкоколейке — бедняжка отдала Богу душу. Или у одной девушки начались преждевременные роды — так до Санкино еле дотянула, а то бы так и родила “на рельсах”…
— От венерических заболеваний у нас никто не вымирает, — Кулыгина показывает мне статистику, — Остарков — отравление спиртом, Щепотин, Меринов — суицид… Вот пьяный утонул… Или замерзли двое. Или еще один от туберкулеза скончался. Палочка Коха у нас в деревне присутствует. А о гонорее мы бы тоже слышали: все-таки медкомиссия раз в полгода приезжает. И гинеколог с ними.
Каждый день ждут конца света
Летом жители Калача обновляют личный транспорт — “пионерки”… И фильм как раз начинается с того, что местный алкоголик Вова Сергеев (в жизни Владимир Курильщиков) везет фельдшера-гинеколога на дрезине. Конструкция с двумя сиденьями оснащена мотоциклетным мотором. Шофер и не подозревает, что скоро этот пассажир уличит его в порочных связях:
“Спит на одной койке с женой брата. Потом оказалось: все трое заразились гонореей”.
Беда всех русских сел — не гонорея, а пьянство. Здесь это занятие по-древнерусски обозначают глаголом “пировать”.
— Этот режиссер сам целыми днями с алкашами пировал — проставлялся, — продолжает Кулыгина. — А потом снимал их пьяную возню. Курильщиков наш — страшный человек! Сидел за изнасилование, вернулся из тюрьмы с туберкулезом… Милиции у нас на таких нет: вчера муж Лены Загорулько побуянил — разбил в магазине кассовый аппарат. Пока работники органов добрались по узкоколейке — ушел в леса. Те плюнули и повернули обратно.
Мы находим киногероя Курильщикова в полубессознательном состоянии: его седая голова покоится на деревянном полу избушки, тогда как ноги в черных валенках лежат, скрючась, на продавленном диване. “Дашь на опохмел — отвечу на интервью”, — хрипит он, перекатывая в орбитах кровавые глаза.
— Нормальные люди у нас держат скотину и огороды — с них же питаются, — рассказывает Кулыгина. — Вдруг стали из Калача дворняги исчезать. Потом сосед увидел, как Курильщиков с Юркой в сарай его Жучку тащат… Сами едят и семью собачатиной прикармливают. Тоже как-никак мясо. Они и не скрывают теперь. У кого пес старенький, так Володя тащится к воротам: “Отдай зверя, какой от него прок?..” Но всем жальче скотину, чем этих живодеров.
Рабочие кадры в деревне обслуживают только себя. В местной администрации всего два сотрудника: сельская глава и уборщица. Несколько человек — на узкоколейке, в котельной и на электростанции. Солярки не хватает, так что свет ежедневно включается всего на несколько часов: утром — с шести до восьми, вечером — с шести до одиннадцати.
Оттого в холодное время уже в четыре дня деревня замирает: в темных жилищах останавливается хозяйство. Люди экономят свечи — прилипают лицами к мерцающим окнам, откуда льются еще светлые сумерки. А куда подашься?
* * *
— Прогулялся я по Сан-Франциско, — мечтательно рассказывал “МК” режиссер “Станции Лямур” Владимир Попов. — Вспомнил первую свердловскую премию “За гуманизм в искусстве”. Задумался: и чего не сделаешь ради этого искусства? Многие великие творцы вообще шли на злодейство… Есть версия, что Микеланджело рисовал тело мертвого Христа с убитого человека. А я-то всего лишь внес художественные моменты в документальный фильм. Тем более проблема венерических заболеваний отражена в местной статистике. Она усиливает чувство безысходности от моей картины…
Наш вагончик продирается через наступающий лес — к Санкино. В цивилизацию… Перед буржуйкой заседают все те же три поколения. Идет по рукам фляга со спиртом. Катится по кругу быт на “Станции Лямур”…
Так жизнь режиссирует себя сама. И помощники вроде Владимира Попова ей не требуются…
Разве ее правдивую киноленту не оценили бы в Сан-Франциско?
