В новой книге рассказов Гришковца, которую он представил публике на днях, царит дух Шукшина. Герои, мотивы, манера повествования — многое похоже. И по прочтении “Планки” в сознание врезается понятие некой невидимой планки. Хочется поразмышлять, в чем ее суть.
О сюжетных линиях. Это трилогия “Другие”, рассказы “Шрам”, “Лечебная сила сна”, “Погребение ангела” и “Спокойствие”. Венчает “Планку” одноименный рассказ. Гришковец не написал шокирующего, некачественного или бесконечно гениального. Он в своем репертуаре — просто хорошие рассказы. Для всех, для любого возраста и пола читателей.
“Другие” — сильная, интересная автобиографическая проза о герое в армии. “Лечебная сила сна” — сюжет, который хочется пересказать друзьям как случай, произошедший с другом или с другом друга. Герой вечно хочет спать. Спать не дает работа, знакомые, девушки, встречи, кино, рестораны. И вот во время первой командировки в Европу, полный надежд изучить Париж, он прилег в гостинице на кровать… и проснулся через много часов. Свой единственный день в Париже он проспал… и абсолютно счастлив.
Есть рассказы, хватающие за живое и держащие читателя за то самое живое еще долго. Такой, как “Погребение ангела”, — герой взрослый, упитанный мужчина, пытается ночью в городе похоронить любимую собаку. Оказалось, это трудно. В рассказе нет соплей и душераздирающей жалости к песику — просто живая боль. Наконец, рассказ “Планка”. Герой — Игорь Семенович. Человек как человек, обычный русский, немолодой. Любит выпить. Имеет семью и Колю — друга и коллегу в одном лице. И вот — командировка в Москву. Он встречает в ресторане и влюбляется в красивую женщину, актрису и телеведущую. И что-то могло бы у них случиться, возможно… Но в последний момент он думает: а зачем? И не идет в театр на ее спектакль — дарить цветы и продолжать знакомство. Рассказ закольцовывается сценой в буфете — к Игорю Семеновичу прицепился какой-то парень. За это с ним надо подраться. Тут и появляется понятие, которое дало название и тему всей книге. “Что-то происходило, как будто падала невидимая планка. И падение этой планки мгновенно отключало волнение, сердцебиение и боль”.
В рассказе описаны пять падений планки. Во время драк в детстве и когда сильно ударил сына. Когда после первой и последней встречи с той замечательной женщиной позвал к себе в номер студентку, чтобы “скрасить одиночество, снять стресс”. (“Студентка оказалась явно заочницей”.) И в финале рассказа — когда идет-таки драться с тем наглым парнем.
Гришковец говорит: “Чтобы не падала планка, нужна мудрость”. А так ли уж вредны эти падения? Без них и жизнь была бы высушенной, и человек скучным, и не было бы риска и шампанского после него. Планка — доказательство того, что человек еще не превратился в мобильник или компьютер.
О художественных достоинствах. О том, что автор — актер и для него важна живая речь, кричит каждая страница. Во время чтения кажется, как будто произносишь текст вслух. Каждая фраза легко проговариваема, ложится на язык, просится на него. Читаешь не глазами, а ушами. Встает вопрос о литературном и разговорном языке. Искусство не жизнь. Если бы жизнь и язык в книгах не были украшены, никто бы не читал книг. У Гришковца язык, казалось бы, такой, как в жизни, — есть капелька матерка, есть повторы, короткие предложения, вставные уточняющие конструкции (скобки со словом “то есть”) и разговорные выражения там, где надо и не надо. Но при этом есть гладкость, с которой мы не говорим. Есть предложения, которые мы, болтая, ни в жизнь не произнесем — сложноподчиненные, с кучей подлежащих и сказуемых. Так что это такое: Гришковец приближает свой текст к реальной жизни или отдаляет? Он пишет, сочиняет? Или говорит, импровизируя? Думается, ни то ни другое. Гришковец нам как бы читает уже ранее написанный текст, как бабушка рассказывает хорошо знакомую сказку. Вопрос: разве это плохо? Нет, это даже интересно.
О недостатках. Бабушка как красками расписывает свою сказку. А Гришковец не украсил свое повествование ни единым мазком. Гришковец не уважает метафору. А Шукшин, которого Гришковец уважает, ею пользуется. И не зря. Шукшин тоже очень прост — да не совсем. Читателю XXI века уже известны и Бодлер, и Набоков, и другие мастера словоплетения. Возможно, в слишком уж простом языке прячется та причина, по которой Гришковец еще не стал общенародным любимцем. Кстати, он никогда им не станет — увы или ура. А Шукшин им был и будет.
Интервью специально для “МК”
— Эта книга — результат работы года. Я пишу довольно быстро. Часть написана летом, часть зимой. Половина рассказов очень автобиографична. Я сам вижу, где я в этой книге шагнул вперед.
— Где? В чем вы стали сильнее как писатель?
— В способах высказывания. Я добился большей точности. Нет обычных для меня троеточий — изменился синтаксис. Я понял, чего хочу добиться — на текстовом уровне. Теперь я точно полноправный писатель: у меня есть роман, повесть, сборник пьес и теперь есть сборник рассказов.
— Какие же еще остаются жанры? Поэзия? Детская литература?
— Поэзия — ни в коем случае. Я в юности писал стихи, рукописи не осталось ни одной, но самое ужасное, что я их помню. Детское что-то — очень хотелось бы написать, но пока мудрости не хватает. У меня плохо с фабульными историями, а детям же нужна как раз сюжетность.
— Каких писателей вы любите?
— Марк Твен, О’Генри, Лондон, Чехов. Из современной литературы — я ее часть, поэтому я ее люблю. Я читаю мало, особенно на русском. Обычно человек отдает себе отчет, что он писатель, что у него есть жизненная необходимость писать. Я не думаю, что у Оксаны Робски есть жизненная необходимость писать. Робски не писатель. А остальные — мое мнение о литераторах не более важно, чем мнение обычных людей. Я чаще читаю качественную беллетристику, качественные детективы.
— В начале книги вы извиняетесь за употребление нецензурной лексики. Что вы думаете о ее использовании в литературе?
— У меня их совсем немного употреблено, и там, где это необходимо. Чаще всего, когда много матерных слов в тексте, я вижу, что литераторы не владеют матом. Есть люди, гениально владеющие матом, я знаю таких, потому что я служил на флоте. Там мат даже имел терапевтическое значение — выругался, и легче стало. Или люди так фантастически выстраивали композицию из трех-четырех слов, что это получалось мощное, содержательное высказывание. А если кто много употребляет этого в тексте — вижу, что не владеют, это не вкусно, не точно, слишком литературно. Он прямо упивается тем, какой он смелый, что он пишет это слово и потом оно будет напечатано.
— Вы, конечно, на компьютере пишете.
— Нет, я пишу рукой. Я не владею компьютером, я не умею печатать. Я пишу почти без помарок, не правлю текст. Очень ровно размещенный на страничке текст. На одной стороне пишу, не с двух сторон. Мелкий почерк. Большое расстояние между строчек. И вообще писать — это физически трудно, с детства не любил писать, пальцы устают.
