О Таганской тюрьме дает представление картина в питерском изоляторе, куда попал Владимир Ильич Ульянов в 1895 году. Как и московских марксистов, его посадили за “Рабочий союз” и попытку выпустить подпольную газету “Рабочее дело”. Родные передавали в тюрьму дорогому Володе каждый день свежие газеты, книги, минеральную воду из аптеки, обеды из ресторана. Из хлеба арестованный делал чернильницу, наливал в нее молоко и увлеченно писал им конспиративные записки. Хлебно-молочные чернильницы мгновенно съедал, когда подглядывали надзиратели. Они ничего не имели против того, что заключенный творил в камере “Развитие капитализма в России”, уготавливая им всем необеспеченную старость.
Нежданно-негаданно попал в “Таганку” Алексей Ремизов, студент Московского университета, регулярно поставлявшего обитателей камер. “Роковым днем” и “переходом в какую-то другую жизнь” назвал этот “Лесков ХХ века” 18 ноября 1896 года. В тот день его арестовали за участие в демонстрации в память о Ходынской катастрофе, случившейся в Москве накануне коронации Николая II. Алексей оказался на пути “протестантов” и очутился в тюрьме. Писарь в “Деле” зафиксировал: “Замечен в агитации и подстрекательстве студентов к беспорядкам. Был главным руководителем манифестации 18 ноября”. На самом деле Ремизов вступился за девушек, которых избивали полицейские, за что поплатился. С Таганки в ссылку его отправили, сковав парой наручников с малолетней проституткой.
Ремизов рожден в Замоскворечье напротив Кремля, в доме купца, назван именем московского митрополита Алексия. Его дед Николай Найденов издал уникальные фотоальбомы с видами всех церквей Москвы. Они увековечены в романах, повестях, рассказах его внука, которые с большим опозданием издаются в России.
Когда произошла революция в октябре 1917 года, Ремизов написал “Слово о погибели русской земли”. В эмиграции ему часто снилась Таганская тюрьма, комната без окон, чугунные двери, жандармы и следователь, ставший прототипом одного его героя. Оказывается, попался ему в Таганской тюрьме следователь, “одержимый идеей утверждения законности в России”. Сидение в одиночке, за которым последовала ссылка, наложило отпечаток на творчество Ремизова. Его называют “кудесником слова, великим литературным магом и чародеем”, чье волшебство до недавних лет скрывалось от русского народа.
Устои самодержавия подтачивали не одни студенты. За участие в московском “Рабочем союзе” угодил в “Таганку” пожилой химик Леонид Петрович Радин, автор монографии “Винокурение”. Накануне забастовки рабочих-железнодорожников в Москве он сочинил песню, призывавшую к революции:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу,
Грудью проложим себе.
За время пребывания в камере песню со слов автора разучили политические заключенные. Когда Радина отправляли в Сибирь, ее запела тюрьма на мотив старой студенческой песни. До “царства свободы” поэт не дожил, в 1900 году умер в Ялте и не увидел, что натворили “товарищи”, залившие кровью Москву в 1905 и 1917 годах.
“Благодатным шумным дождем” казалась революция Леониду Андрееву, который, подобно Максиму Горькому, играл роль “буревестника”. Свою квартиру в Среднем Тишинском переулке преуспевавший писатель предоставил для сходки членам ЦК партии Ленина, замышлявшим вооруженное восстание. За что препроводили Андреева в Таганскую тюрьму. Выпустили через две недели под залог в 10000 рублей, которые дал миллионер Савва Морозов. От греха подальше Андреев уехал за границу, где пережил бурю. Там узнал, что казнили Владимира Мазурина, бывшего студента Московского университета, с которым сидел в Таганской тюрьме. По вечерам после поверки все открывали окна камер, и Мазурин развлекал внимавших ему заключенных, громко читая газеты со своими комментариями. “Тюрьма здесь стоит углом, звук отдается от высоких 5-этажных стен и приходит эхом откуда-то со стороны Москвы-реки”, — писал из тюрьмы пораженный этой сценой Андреев.
Выйдя из “Таганки”, Мазурин сколотил “летучую боевую дружину” и занялся добычей денег для партии социалистов-революционеров. Ограбил банк Московского общества взаимного кредита, расстрелял двух агентов московского охранного отделения, обезоружил городовых и при аресте оказал вооруженное сопротивление. За что попал второй раз в Таганскую тюрьму, где больше не устраивал громкую читку. По приговору суда его повесили во внутреннем дворе, где вершились казни.
Зная про кровавые дела “летучей боевой дружины”, Леонид Андреев тем не менее написал прочувственный некролог, обратившись к России: “Ты твердо помнишь имена своих палачей — сохрани в памяти имена их доблестных жертв, обвей их лаской, омой их слезами. Награда живым — любовь и уважение, награда павшим в бою — славная память о них… Память Владимиру Мазурину, память…”
Почтил память другого боевика, Мити Павлова, Максим Горький. В 1905 году этот Митя, большевик, привез в гостиницу “Петергоф”, где в люксе “Буревестника” изготавливали бомбы, “большую коробку капсюлей гремучей ртути и пятнадцать аршин бикфордова шнура, обмотав его вокруг груди”. Упав на пол от перегрузки, герой спросил: “Сколько будет бомб?”. Захватив власть с помощью публицистов и писателей, Мазурины и Павловы заварили в России кровавую кашу. В ней захлебнулись писатели, авторы некрологов. Андреев навсегда эмигрировал. Горькому пришлось надолго покинуть ленинскую Россию.
Поспособствовал “летучим боевым дружинам” фабрикант-миллионер Савва Морозов. Много денег (500000 рублей) этот великий меценат передал не только в руки основателей Художественного театра, Станиславскому и Немировичу-Данченко. Через руки инженера Красина они поступали регулярно партии Ленина. “Человек без тени” очаровал фабриканта. На его деньги большевики покупали оружие, типографское оборудование и бумагу, издавали газету. Савва Морозов скрывал от полиции в своем доме-дворце на Спиридоновке вожака большевиков Николая Баумана. Обряжал его в роскошную шубу и вывозил на лихаче в Петровский парк. Предоставляла большевикам для собраний особняк на Воздвиженке Варвара Морозова.
Чем, захватив власть, “пролетарские революционеры” отплатили свободолюбивым фабрикантам? Отняли все дома и имущество, картины, иконы, статуи, книги, фарфор. Так называемые Горки Ленинские, где жил и умер вождь революции, которому они помогали деньгами, — это один из загородных домов Морозовых.
Савва Морозов застрелился весной 1905 года, Красин был одним из последних, кого он видел в номере гостиницы. Не исключено, приходил за деньгами. Осенью того года Бауман, выйдя из Таганской тюрьмы, погиб в Москве, где ему установлен памятник, Бауманской названа бывшая Немецкая улица, “Бауманкой” стало знаменитое Техническое училище, и вот по какой причине.
Все началось с манифеста “Об усовершенствовании государственного порядка” Николая II, даровавшего 17 октября 1905 года свободу совести, собраний и союзов. Отменялась вековая цензура. Разрешались партии и политические газеты, создавался парламент — Государственная дума. Радуйся, народ! Но на другой день большевики, заседавшие в Техническом училище, решили вызволить политических заключенных Таганской тюрьмы. Из ворот училища на улицу вышли взбудораженные студенты, увлекая за собой прохожих. Во главе колонны шел Николай Бауман, ветеринарный врач. Получив диплом с отличием, заниматься скотом не захотел, из деревни уехал. Стал профессиональным революционером, жил на деньги партии. Слыл “твердокаменным большевиком” по кличке Грач. Заслужил ее тем, что легко переходил границу, как агент газеты “Искра”, издававшейся за границей, совершал побеги. Из “Таганки” бежать не смог, отсидел в камере 16 месяцев. Его, как Андреева, освободили под залог в 10000 рублей Саввы Морозова за десять дней до демонстрации.
Путь из Лефортова к Таганской тюрьме проходил по Немецкой улице. Увидев вдали у ворот фабрики рабочих, Бауман вскочил в пролетку и с красным знаменем поспешил к толпе, желая увлечь за собой. Доехать не успел. На цвет флага неожиданно прореагировал наблюдавший эту сцену в подворотне некто Михальчук, по одной версии дворник, по другой — хожалый, человек, служивший при полиции. Михальчук схватил подвернувшийся под руку обрезок трубы и бросился навстречу пролетке. Первым ударом переломил древко. Баумана это не остановило. Второй удар пришелся по голове. Хоронить мученика вышла вся Москва. Гроб из Лефортова до Ваганьковского кладбища несли на руках под музыку оркестров. Так началась в Москве революция.
Ворота Таганской тюрьмы закрывались за Анатолием Луначарским, будущим наркомом просвещения правительства Ленина. Этот эрудит, изучавший в Цюрихском университете естествознание и философию, знаток германской и русской культуры, легально писал в партийной прессе, а нелегально крутил “красное колесо” первой русской революции в Москве. Чем заслужил у товарищей кличку Воинов и право выступить на III съезде партии с докладом о вооруженном восстании в Москве.
Подобно многим революционерам учился на юридическом факультете Московского университета Михаил Осоргин. За год до вооруженного восстания вступил в партию социалистов-революционеров, убивавшую чуть ни не каждую неделю приговоренных к смерти генералов и сановников. Марксом не увлекался. Прославился сатирой на вождя мирового пролетариата “Молитва социал-демократа”, (сокращенно — с-д):
О, великий учитель, воскликнул с-д,
Ты, чья догма всегда непреклонна,
Ты, чья схема навек приложима везде,
Чьи слова изменить невозможно.
Сам Осоргин не стрелял. Но в его квартире хранилось оружие, скрывались террористы. В “Таганку” попал, когда его ошибочно, из-за совпадения фамилий, посчитали главой дружины эсеров. Пока не разобрались, арестованному грозила смертная казнь. У матери от горя разорвалось сердце. В камере Осоргин перевел с французского языка книгу о Роберте Оуэне и вел дневник, опубликованный под названием “Картинки тюремной жизни”. Разочаровавшись в революционерах, уехал на десять лет в Италию, в совершенстве овладел итальянским языком и его диалектами. По просьбе Вахтангова перевел сказку Гоцци “Принцесса Турандот”, которая не сходит со сцены театра.
До захвата власти большевиками Осоргин выступил против “правительства Владимира” и “нового самодержца”. На “философском пароходе” его навечно выслали из России, что спасло от расстрела и позволило стать, по признанию критиков, “крупнейшим русским писателем”, опубликовать много статей, книг, сочинить прославивший его роман “Сивцев Вражек”. Осоргин, как Бунин, Шмелев, Ремизов, опроверг ходячее мнение советских литературоведов, что вдали от России писатели угасали.
Молодым, как Осоргин и Ремизов, попал неожиданно в камеру “Таганки” Павел Флоренский, писатель совсем иного склада. Арестовали его за прочитанную в Московской духовной академии проповедь “Вопль крови”. То был протест против расстрела “людей, не имеющих куска хлеба” и лейтенанта Шмидта, командовавшего восставшим крейсером. Отец и мать Флоренского были атеисты. Никто в семье не наставлял, к вере пришел сам. В академию Павел поступил, блестяще окончив физико-математический факультет Московского университета. Принял сан священника, не имел прихода, но постоянно ходил в подряснике и до, и после революции. В таком одеянии рядом с другом философом и богословом Сергеем Булгаковым изобразил его Нестеров на известной картине. Его не выслали на “философском пароходе”, как Булгакова и других русских мыслителей, сам отец Павел не эмигрировал, чем обрек себя на мучения и раннюю смерть. Сегодня это трудно представить, но одно появление в подряснике за порогом храма в годы борьбы с религией выглядело вызовом власти, возбуждало неприязнь окружающих к священнослужителю.
Как считал Булгаков, во Флоренском “объединялась церковность и культурность, что было вызовом господствовавшей в начале ХХ века атеистической “интеллигентщине”. Отец Павел редактировал “Богословский вестник” и “Техническую энциклопедию”, писал для нее статьи, получил тридцать авторских свидетельств на изобретения, пришел к идее искривленного пространства независимо от физика Фридмана. Его чтил Вернадский. Он дружил с Андреем Белым и писал стихи, читал лекции в художественном институте. Современники поражались образованности Флоренского, познаниям в науке, искусстве и богословии. Он проявил себя в философии, математике, электродинамике, эстетике, искусствоведении, филологии. Таким образом, прокладывал путь к “будущему цельному мировоззрению”. При Николае II из Таганской тюрьмы Павла Флоренского выпустили через неделю. При Сталине из лагеря на Соловецких островах не выпустили. Расстреляли гения.
Первую Государственную думу, недолго заседавшую, Николай II распустил. Ее председателем в историю вошел профессор Московского университета Сергей Муромцев, зять Ивана Бунина. За либеральные взгляды доктора римского права лишили кафедры университета. В Думе он представлял Москву, его знали в России как приверженца конституционной демократии. Ради нее с единомышленниками основал партию кадетов, которая стала самой влиятельной в первой Думе. (Ленин объявил ее вне закона.)
После роспуска Думы бывший председатель с депутатами либеральных партий призвал народ России в знак протеста не давать “ни копейки в казну, ни одного солдата в армию”. Последовал арест. По приговору Особого присутствия судебной палаты Муромцев и другие депутаты три месяца отсидели в Таганской тюрьме. Профессор умер спустя пять лет после гибели Баумана, и его похороны превратились в массовую политическую демонстрацию.
Из уголовников в истории Таганской тюрьмы осталось имя В.Ф.Трахтенберга. Его называют авантюристом международного класса. Прославился тем, что продал правительству Франции не принадлежавшие ему рудники Марокко. В камере мошенник коротал время, составляя словарь “Блатная музыка. Жаргон тюрьмы”. За пять лет до этого появился “Босяцкий словарь” некоего Ваньки Беса. Знаменитый Даль раньше их составил “Условный язык петербургских мошенников”. Но революцию в этой узкой области знаний произвел словарь Трахтенберга. Блатная музыка звучала вокруг него со всех сторон, надо было ее успевать записывать. Словарь издан в 1908 году. В нем примерно четыре тысячи слов и словосочетаний от А (абакумыч — ломик) до Я (яро — плохо). К словарю написал предисловие знаменитый лингвист академик Бодуэн де Куртене, высоко оценивший труд любителя словестности. Он писал, что блатной мир заслуживает “не столько презрения, сколько сострадания и прощального понимания”. Его оценка словаря вполне оправданна, потому что все последующие словари воровской речи, как считают специалисты, авторы в сущности переписывали с “Блатной музыки”, делая дополнения. Издав словарь в 1927 году, НКВД сопроводил его требованием “не подлежит оглашению”.
