В Москве где пусто — жилья нет, как в Китай-городе, а где густо — как на Таганке. Все улицы Рогожской и Покровской застав сотни лет обитаемы: кругом коренной народ, дома, широкие улицы и трамвай, давно полирующий рельсы по маршруту, заданному в царствование Николая II.
Рогожской заставе, бывшей Ильича, вернули исконное имя. Покровской заставе, обязанной Покровскому монастырю, — почему–то нет: она поныне значится Абельмановской в честь большевика, убитого в борьбе за власть с эсерами в 1918 году.
Победившие большевики переименовали в честь грядущего светлого будущего купеческие улицы. Так Тележная стала Школьной, хотя никакой школы на ней никогда не видели. Воронья улица превратилась в Тулинскую — по одному из псевдонимов Ленина. Большой и Малый Вокзальные переулки обратили в Большой и Малый Факельные переулки. В честь факелов революции и свободы. Один из тихих переулков стал Вековым, другой — Товарищеским, хотя никто из “товарищей”, захвативших власть, здесь не поселился. Обитатели застав хорошо знали, что гусь свинье не товарищ.
У застав сотни лет обитали ямщики, которым цари в средние века дали земли на окраинах Москвы. Отсюда они гоняли лошадей с почтой, пассажирами и товарами по дальним дорогам необъятной империи. На заставах у ямщиков был стол и дом, не только в фигуральном смысле. Ямщики Рогожской заставы не бедствовали, заводили собственное дело и строения, жили с песней, малиновым звоном колокольчиков. Они устремлялись за сотни и тысячи верст от Москвы. Жили ямщики и на пути к Твери и Петербургу у другой заставы, о чем не дают забыть названия Тверских-Ямских улиц. Но кроме топонимики и песни “Вдоль по Питерской, по Тверской–Ямской” — ничто у Триумфальной площади и памятника Маяковскому не напоминает нам о веках конной тяги и исчезнувших как класс ямщиках.
А между Рогожской и Покровской заставами чудом сохранилась улица былой слободы ямщиков. Не в виде отдельных памятников архитектуры, затаившихся между многоэтажных домов. Парадокс: ни одного не ломанного дворянского переулка Арбата, описанного знаменитым анархистом Кропоткиным, — нет. Ни одной бывшей купеческой улицы в Замоскворечье, увековеченной Аполлоном Григорьевым, — нет. А у застав на Таганке, где всласть повалялся конь “социалистической реконструкции”, на Школьной–Тележной улице видишь наяву Москву конца ХIХ века, где стоят, прижавшись друг к другу, двухэтажные дома с арками для проезда лошадей, со столбами коновязи у ворот.
Тем, кто в царской Москве заводил эти дома, очевидно, они не казались красивыми и богатыми — дворяне и купцы жили в особняках и дворцах, в усадьбах с садами за оградами. О чем не мечтали самые удачливые ямщики. Но сейчас, попав на их улицу, — глаз не оторвать от разноцветных фасадов. По десять окон можно насчитать на втором этаже. На стенах — милые “архитектурные излишества”, декор, все стены разные. Внизу — проездные ворота, витрины и окна былых лавок и трактиров. На крышах — слуховые окна. Всем домам вернули прежний вид, утраченный после ударов времени, войн, революций и соседней железной дороги, отнявшей у ямщиков хлеб.
“Европа ворвалась к нам с первым паровозным свистком, словно хлестанула нас огненной вожжой, и азиатская Рогожская пала”, — написал замечательный уроженец Таганки, с которым сейчас мы познакомимся.
Не ищите в самых подробных путеводителях Москвы описаний бывшей Тележной, Первой Рогожской улицы. Она до недавних дней не интересовала краеведов: ни один классик или герой здесь не жил. Ее обходили стороной историки архитектуры, потому что старинных храмов и памятников зодчества на ней нет, все проектировали рядовые архитекторы, ни Казаков, ни Баженов не отметились. Но это никакая не самодеятельность каменщиков. У каждого строения кирпичной кладки был забытый автор. На каждом доме — своя печать, фасады не перепутаешь, как типовые коробки в новых кварталах. Да, сольных партий, как Пашков дом, здесь не исполняли. Но если и дальше сравнивать архитектуру с музыкой, можно сказать: попав сюда, слышишь многоголосый хор, исполняющий песни о ямщиках. В одних песнях их молили:
Ямщик! Не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить…
Другие, как непоседливый Пушкин,
требовали погонять:
С утра садимся мы в телегу,
Мы рады голову сломать,
И, проклиная лень и негу,
Кричим: “Пошел, … мать!”
Много в русском фольклоре и литературе песен о ямщиках. Они умирали в опасной дороге, попадали под колеса, погибали от рук татей. И просили в степи Моздокской в последний час:
Вы свезите моим детушкам благословеньице,
Отведите моих товарищей вороных коней
К молодой жене,
да свезите ей волю вольную…
О Тележной улице и Рогожской заставе песен нет. Осталось интересное описание, появившееся в конце XIX века в популярном “Московском листке” за подписью Павла Богатырева:
“Главными улицами Рогожской считались Тележная и Воронья (ныне Сергия Радонежского. — “МК”), но первая была главнее, на ней сосредоточена была вся суть рогожской жизни. Вся она сплошь состояла из постоялых дворов, в которых и останавливались обозы, проходившие по Владимирскому и Рязанскому трактам. Дома были все каменные, двухэтажные, но самые дворы были с деревянными навесами и вымощены тоже деревом, оттого и бывали здесь колоссальные пожары”.
Днем улица заполнялась криками людей, ржанием лошадей, бубенцами колокольчиков троек, напоминала собой ярмарку. Кроме трактиров, всегда переполненных, процветал питейный дом “Крутой яр”, отчего улицу называли неофициально Крутоярской. Вся эта яркая жизнь стала блекнуть и затихать, когда за Покровской (Абельмановской) заставой распахнулись ворота Нижегородского вокзала и товарной станции. Стальной конь победил ямщицкую лошадку. Катастрофический по силе пожар 1886 года, не утихавший три дня, когда все на Тележной и вокруг нее выгорело, добил древний промысел. Ямщикам-“дальнобойщикам” пришла смерть. “Рогожская совершенно опустела, и по Тележной хоть кубари гоняй”, — подвел итого минувшему очевидец былой жизни Павел Богатырев.
Благодаря его описаниям Тележную не забыли. На закате советской власти ревнителям прошлого удалось убедить отцов города не ломать и не застраивать типовыми зданиями улицу, закрыть на ней движение автомобилей, превратить в пешеходную, туристскую, привлекательную для иностранцев. Поэтому за коробками, изуродовавшими бывшую Воронью и все другие Рогожские улицы, уцелела одна, которой власть никак не решается вернуть экспроприированное именем революции имя.
По первоначальному замыслу имелось в виду здесь, на Таганке, создать, наподобие старого Арбата, улицу развлечений, отдыха, прогулок, распахнутую сердцам жителей и приезжих. Из коммунальных квартир выселили всех старожилов, началась долгая, неторопливая научная реставрация. Замах был широкий. Намеревались установить газовые фонари, открыть этнографический музей ямщиков. Использовать помещения под мастерские художников прикладного искусства. Все строения заполнить духовным содержанием, галереями современного искусства, питейными и торговыми заведениями старинной отечественной окраски, где бы можно было, как ямщики и купцы в прошлом, пообедать блюдами русской кухни.
Дома в конце концов привели в порядок, выкрасили сорок фасадов во все цвета радуги, чтобы радовали глаз. Но кроме фасадов — мало что радует. На Арбате народ толпится, матрешек продают. Здесь — ничего подобного. Народ не потянулся, туристов нет, ни музея, ни галерей, ни мастерских. Улица забита машинами, хотя в торцах уложили каменные глыбы. Нежилые строения сдали в аренду новоявленным хозяевам — корпорациям, банкам, фирмам. На сорок строений — один “Рогожский трактир” и ресторан, пара магазинов. Один покосившийся столб для газового фонаря стоит. В Москве Тележная — еще один пример того, как хотели лучше, а вышло так себе.
Радует архитектура столь широкой для старой Москвы улицы. Такой городской проезд специально спланировали, чтобы могли разъехаться две тройки. У стен выставлялись на продажу телеги, колеса, подковы, сбруи и фураж — все, что требовалось для быстрой езды до машин и паровозов. В разгар лета на Тележной улице возникала невообразимая толчея, прообраз наших пробок. Нескончаемый поток людей и лошадей, придавленных товаром, двигался к Волге. Всю Россию манила ярмарка в Нижнем Новгороде у Макарьева монастыря…
На Тележной улице поднимались с пением петухов. На первом этаже с большой печью в горнице с иконами постояльцев садилось за стол человек по двадцать. В общих тарелках в обед на закуску шла солонина с хреном и квасом, потом ели щи или похлебку с мясом. За этим подавали жареную картошку, гречневую кашу с маслом. Пшенная каша с медом служила десертом. Где ели, там и спали на двухэтажных нарах. На втором этаже жила семья хозяина дома, там ставили самовар, размещали родственников и знакомых. С ямщиками по соседству селились содержатели постоялых дворов, трактиров, продавцы телег. К ним тянулись кузнецы, шорники, торговцы сена, сбруи, скупщики лошадей, обреченных на убой.
Этим кровавым и грязным промыслом занимался отец Павла Богатырева, известный в округе кулачный боец. Сын вырос, оправдывая фамилию, ему под стать — богатырем. Опустившись под живот лошади, мог выпрямиться и поднять ее на телегу. “Бойся, Пашутка, своего кулака и Бога”, — внушал родитель, известный на Таганке хозяин живодерни. Любя театр, музыку, он занимался “сырейным делом”. Ударом молота в лоб забивал лошадей и быков — самым варварским способом. Содранные шкуры продавал. Кроме живодерни отец Павла владел “звериной травлей” — содержал медведей и свору из двухсот собак боевых пород. Дикие схватки псов с медведями и быками происходили для публики, толпами в дни боев собиравшейся со всей Москвы посмотреть российскую “корриду”.
В среде, где “ребята” с хозяином сдирали шкуры, закапывали лошадей в ямы, чтобы через несколько лет перемолоть их кости, где струилась на землю кровь, пили, дрались и воровали, мог вырасти еще один кулачный боец, которому бы поклонялась Рогожская застава. Но путь в жизни Павел проложил не кулаком, а даром от Бога. Сына живодера природа наделила тенором такой красоты и силы, что на спор, беря верхнее “до”, он тушил огонь керосиновой лампы. Отец нанимал профессоров, обучивших сына играть на скрипке и петь. Павла приняли в Большой театр. Он гастролировал с триумфом за границей, в Берлине, Париже, Лондоне, исполняя с триумфом русские народные песни. Но, как пишет Богатырев, каждой “осенью, несмотря на то что я служил в опере и пользовался дорогим для меня вниманием публики, я бросал сцену, уезжал домой недели на две и из Рауля де Нанжи, Радамеса и Васко де Гама с восторгом превращался в простого живодера”.
Как пел кумир москвичей, по словам современников, “самородок”, мы никогда не услышим: наш тенор не дожил до звукозаписи, как Карузо. Из-за “несчастной слабости к вину” стал довольно рано для тенора терять голос — ему не дали дослужить до пенсии на императорской сцене Большого театра. Пришлось выступать в провинции, в Москве в частных театрах, потом — где попало, в ресторанах и трактирах. С горя запил, опустился “на дно”. В сгорбленном лысом старичке, певшем под гитару в саду, не узнавали “русского Тамберлика”, подобно итальянцу поражавшего меломанов уникальным верхним регистром. В пятьдесят три года бывший солист Большого театра, исполнитель и собиратель русских песен записал: “Я уже отжил, жизнь кончилась, надо начать житие”. В обитель не попал. Нищего и парализованного приютило Убежище Общества призрения престарелых артистов — и вскоре похоронило не дожившего до шестидесяти лет дивного певца. Где — неизвестно. Полное забвение Павлу Ивановичу не грозит. Его талант литератора оценил великий издатель “Московского листка” Николай Пастухов, который дружил с артистом.
Ушедшую Москву, заставы, в частности Таганку, описал этот уроженец Рогожской заставы. Его детство прошло на патриархальной Малой Андроньевской улице с вечно не просыхающей лужей. В отличие от Тележной улицы, здесь дома были деревянными. Улица озвучивалась петухами, лаем своры собак, которых держал отец, воплями нищих под окнами, криками молочника и перебранкой соседей. От той улицы практически кроме уцелевшего названия мало что осталось. На углу с Вековой улицей розовеет двухэтажный полудеревянный, полукирпичный милый домик с белым декором. Его построил в 1852 году, как установил известный краевед Сергей Романюк, “Рогожской слободы ямщик” Василий Ширяев”.
На этой улице под номером 15 за охраняемым голубым забором зеленеет странной формы каменное строение с подобием портика и изуродованной башней. Трудно поверить, но это то, во что превратилась за годы советской власти и последующей перестройки Никольская старообрядческая церковь. Она появилась здесь довольно поздно — стала возможной после революции 1905 года и царского Манифеста. Тогда справедливость коснулась многострадальных приверженцев православия, не принявших реформ патриарха Никона. Им спустя сотни лет после раскола разрешили строить храмы по своему уставу. Воспользовавшись царской милостью, старообрядцы заказали проект церкви известному архитектору Илье Бондаренко.
Уроженец Уфы, постигавший зодчество в известном училище на Мясницкой, завершил образование в Цюрихе. Был одарен талантом художника и литератора. Проявил себя в Москве, где много строил и перестраивал, приспосабливая к капитализму старые известные здания, такие, например, как театр на Большой Дмитровке, где выступает Московская оперетта. Среди архитекторов мастер слыл любителем и знатоком ампира — он написал первую монографию о корифее классицизма Казакове. Но как творец выразил себя в нарождавшемся новорусском стиле, первый взялся за храмы старообрядцев. Он создал в Москве их образ в Токмаковом и Гавриковом переулках. И на Малой Андроньевской. Параллельно ей тянется широкая и протяженная Большая Андроньевская улица. Сравнивая обе улицы, Павел Богатырев писал: “Тогда как Малая Андроньевская улица олицетворяла собою знаменитую Растеряеву улицу, Большая Андроньевская являла собой хорошую улицу вполне благоустроенного города. Вся она была вымощена, дома на ней были за малым исключением каменные, двухэтажные, даже с мезонином, и очень красивой архитектуры. Жители не выходили к воротам посидеть на лавочке и не усыпали шелухой подсолнухов тротуары, которые, кстати сказать, были выложены кирпичом. Здесь не было перебранок соседей и не водили хороводов; даже мальчишки не играли в бабки и не загораживали тротуаров прохожим”.
Идиллию нарушал Вокзальный пруд, куда все кому не лень бросали мертвых собак, кошек, кур, о чем напоминал прохожим невыносимый запах. В честь какого вокзала назывался исчезнувший пруд? Ведь бывший Нижегородский вокзал, располагавшийся за Покровской заставой, к нему никакого отношения не имеет?
Но об этом — в другой раз.
