Незадолго до дня рождения “МК” застал знаменитого дирижера БСО Владимира Федосеева в самолете. У маэстро нет возможности выкроить и двух часов: готовится новый грандиозный сезон.
— Вас не часто застанешь в Москве...
— Я очень-очень люблю Москву, но она так быстро меняется не в лучшую сторону, становится провинциально-современной, торопится стать как все “большие”…
— С оркестрантами ладите? Нет “текучки”?
— Нет, те немногие, которые уходили “по зову кармана”, делали попытки вернуться. Мы всё испытали, стоя в перестроечные моменты с инструментами перед запертой студией, для оркестра же и построенной; получая годами заработную плату до 50—60 долларов в месяц. Но музыканты не пошли покупать “кефир в 11 утра и продавать его в 11 вечера по двойной цене”, что начало происходить в масштабах всей страны.
— Вот Плетнев не согласен с тем, что дирижер лишен участи Творца: “Сколько бы вы ни прикладывали ухо к нотной бумаге, ни звука не услышите... И я как дирижер каждый раз пробуждаю ее из мертвых!”
— Да, он прав, говоря об “озвучивании” партитур. Но плохое исполнение может убить музыку. Мне довелось слышать мнение части зрителей, пришедших на “Китеж” или “Царскую невесту”: “Какая скучная, длинная и неинтересная музыка!” Поэтому ответственность пред создателем, как и пред Создателем, у исполнителя должна быть мучительно велика.
— Оркестранты должны понимать, что дирижер настоящий: “Они как звери в джунглях, сразу это чуют…”
— Наверное, можно овладеть оркестром силой, или вниманием и постоянством, или деньгами, обманом, наконец, а можно и любовью, преданностью, ответственностью. Все это разные пути, но понять разницу результатов — нужно тоже суметь среди той агрессивной путаницы, которую насаждает реклама, PR всех мастей, звукозаписывающее тиражирование явно среднего или даже плохого, одним словом — пошлость жизни.
И если я в Вене или в Москве дирижирую 4-й Шостаковича и чувствую такое напряжение зала, которое и после последней ноты симфонии не сразу переходит из тишины в овацию, — цель искусства выполнена, Шостакович понят или прочувствован. Если Женя Кисин, который когда-то с нашим оркестром начинал, обрел имя интересного самобытного пианиста — я счастлив. А все “Грэмми”, и “Маски”, и другие разного уровня тусовки — это ведь тоже знак времени и “культурных” запросов общества. И если есть деньги платить миллионы и миллионы, принимая угасающих звезд на Красной площади или давая отдушину чуждой сумасшедшей поп-энергии на Васильевском спуске, но нет денег поддержать умирающую хоровую культуру, столь прекрасную и столь типичную для нашей Родины, — что тут можно сказать?
Или телевидение: оно на 99% — наибольшее зло для страны, которая единственная в мире столь подвержена его влиянию, как учителю жизни, оно — и почти только оно — формирует сознание. Повсюду в стране “от Москвы до самых до окраин” над разваливающимися крестьянскими домами торчат, перекрывая все пути к небу, телеантенны. И получается: “интересно” посмотреть ночью глупейший фильм с убийствами и сексом и не встать рано на заре, чтобы выпустить оставшихся еще буренок или выйти в туманное поле. Поэтому, говоря о культуре, нужно с утра до вечера говорить об образовании, о семье и школе — о воспитании души человеческой.
— Вот мы говорим о музыке всегда с пиететом. Но музыка вечная категория. А раз так — в ней много ужаса, глубинных, зачаточных вещей на столкновениях добра и зла...
— Великая музыка как искусство в целом говорит обо всем. И о счастье, и об ужасе, и об аде, и о рае — и о нас самих. А от нас самих мы можем прийти в восторг или ужаснуться и молиться, чтобы стать хоть на йоту лучше. Искусство говорит и о страшных сторонах нашей жизни. Оно как бы фиксирует и разложение. И делает это мастеровито. Вспомните Сальвадора Дали или более легкий пример — Шнитке в “Бессоннице в летнюю ночь”. Но истинная культура зиждется в конечном итоге на конструкции добра как несущей конструкции.
Музыка не кончится, покуда жив человек. Хотя сейчас она, как и вся мировая культура, в тяжелейшем кризисе, связанном с трагическим разрушением законов морали…
