— Вот говорят: жена режиссера… Жене режиссера в тысячу раз сложнее, чем просто артистке, — число недругов сразу резко прибавляется. А она всегда держала марку, вне зависимости ни от чего. Я понимаю, что, наверное, есть переживания, но тем не менее она никогда не позволяет себе сгибаться. И это великое качество человека, актрисы.
Слова, сказанные ею о Людмиле Касаткиной, вполне сошли бы за жизненный девиз и для самой Белохвостиковой. Жена режиссера — выдающегося. Мать режиссера — начинающего. Но прежде всего — актриса. А еще, что немаловажно, — дочь дипломата. Всем нравиться невозможно, она и не пытается. Ее неизменная улыбка — лишь способ существования. Иначе — нельзя.
Так случилось, что с Наталией Белохвостиковой, накануне ее 55-летия, мне довелось встретиться дважды. С одной стороны — везение. А с другой… От первого разговора с актрисой осталось лишь шипение в диктофоне. Звоню Белохвостиковой, сообщаю скорбную весть. На свой страх и риск…
— Да ничего страшного, не переживайте. — ее спокойный голос возвращает к жизни. — В “Маленьких трагедиях” Юрский семь раз повторял монолог на шосткинскую пленку, и каждый раз она оказывалась с браком.
Что значит — дочь дипломата! Любая другая на ее месте, боюсь, закатила бы такую истерику!..
— Наталия Николаевна, а можете столь же дипломатично отбрить, поставить человека на место? — спрашиваю, когда встречаемся второй раз.
— Отбрить — да. Могла и вам вежливо сказать: извините, я очень занята. Но мы хорошо разговаривали, подумала: почему бы и нет? А вот ставить человека на место я не буду. Ну что, воспитывать кого-то? Это же безумие! Я же этому человеку не мама, не папа, в конце концов. Зачем?! Лучше тихо-тихо отойду в сторону.
— А хамство вас шокирует?
— Мне это не нравится, я это не понимаю, не принимаю. Бывает, действительно, что человек зарывается и говорит вещи странные. Иногда в профессии ты встречаешь хамство. Но это нормально: это есть, это жизнь. Другое дело, ты выбираешь: продолжать тебе общаться с ним или нет. Я стараюсь отстраниться от такого рода людей. Считаю, если человек сделал раз, сделает и еще. И зачем мне лишняя головная боль?
— Вас уже ничего не удивляет или характер такой: нордический, выдержанный?
— Он не выдержанный. Просто как человек разумный я понимаю, что какие-то вещи, даже если мне очень хочется, я никогда не сделаю. Вообще, мне кажется, я человек доброжелательный. Готова все принимать, все пытаться понять. Но — до определенного порога.
— Не вспомните, когда этот порог был перейден?
— Да на тех же встречах с журналистами. Если приходит человек, и он не знает, например, кто такой Герасимов, мне просто не хочется дальше разговаривать.
* * *
— Можно сказать, что такой вас сделал муж? Как Пигмалион — Галатею?
— Нельзя, конечно. Мы встретились совершенно сформировавшимися людьми, несмотря на то что я была совсем молоденькой. Училась у Герасимова, снималась у разных режиссеров, поездила по миру, призов наполучала. То есть уже крепко стояла на ногах и в этой помощи не нуждалась. Выходя замуж, я совершенно не думала, что буду работать с Володей. Это случилось спустя два с лишним года, на первые съемки к нему (это был фильм “Легенда о Тиле”) я пришла, когда дочке было уже три недели. Так что с Наумовым мы в первую очередь муж и жена. А актриса—режиссер — могло случиться, могло и нет…
— Что же, никакого влияния извне, все сама?
— Нет, ну, во-первых, я иначе стала относиться к кино как к искусству, совершенно другое кино увидела его глазами: фильмы Феллини, например. Вошла в круг людей мне неведомых, интересных. Первое, куда мы пошли, был концерт Евтушенко, который вообще тогда практически не выступал, потом мы смотрели “Гамлета” с Высоцким. Я увидела совсем другой мир, который никогда бы не узнала, если бы не встреча с Володей.
— После замужества больше приобрели друзей или врагов?
— Наверное, какой-то момент отторжения и негативных эмоций со стороны был. Но это нормально в профессии, да и вообще в этом мире. Удача всегда тяжелее прощается, чем неудача. Когда нельзя пожалеть, обычно друзей не так много.
— Одна актриса сказала: “Подумаешь, Чурикова. Будь у меня муж Панфилов, я была бы не хуже”.
— Я читала подобные интервью… Вы знаете, в шестом классе, у меня была подружка. Мы вместе ходили на Патриаршие пруды, на каток, — каждый вечер. Как-то, когда после летних каникул я приехала из Стокгольма, она на меня смотрела и вдруг сказала: “Ты знаешь, я бы тоже смогла быть дочерью посла. Просто моя мама не вышла замуж за дипломата”. Это ответ на ваш вопрос.
— То есть вы в курсе, что такое женская зависть?
— Ну, наверное. Понимаете, надо быть сумасшедшей, чтобы пытаться нравиться всем. Естественно, я это ощущала. И ощущаю. И мне очень хочется, чтобы я ощущала это и дальше.
* * *
— Тогда лучше о мужчинах. Вашими партнерами были Даль, Высоцкий, Смоктуновский, Дворжецкий, Ален Делон в конце концов. Кто из них запомнился больше?
— Все, наверное. Эти люди задали планку: как надо и чего не надо. От первого, от Василия Макаровича Шукшина. Это вообще потрясение. Я была совсем маленькой, 17 лет, вошла в комнату, где мы должны были репетировать, и он там стоял у окна, закуривал, у него дрожали руки. Он волновался, хоть был уже человек ужасно известный. Когда заканчивались съемки и можно было отдохнуть, он садился за стол, пил кофе и писал. То есть эти люди — Шукшин, Высоцкий, Даль, — они на пределе возможностей существовали. Рядом с такими людьми ты пытаешься двигаться дальше, а не буксовать на месте.
— Ален Делон не входит в этот список? Французский красавчик был чересчур заносчив?
— Да нет. Хотя в первый съемочный день, наверное, все-таки, чтобы доказать, что он такой популярный и известный, Делон сказал, что в намеченном месте его невозможно будет снимать. Мол, набегут люди, и надо выбрать другую, более тихую улицу. Ему пытались объяснить, что это очень быстрая съемка: его никто не увидит, он выйдет из подъезда, прыгнет в машину — и все. Наступил момент съемок, все загримировались. И чего-то вдруг потеряли из виду Делона. Какой-то голос спросил: а где Ален, где он? Все засуетились, забегали из комнаты в комнату, какое-то напряжение повисло в воздухе. Открыли окно, а там — весь двор полон людьми. И Ален спокойненько стоит у двери, подпирая стеночку рукой, и собирает толпу. Видите, говорит, я же предупреждал, что снимать здесь не сможете. А Курт Юргенс, который играл адвоката, сказал: поменять надо не место съемок, а артиста — на Бельмондо… Сейчас это так смешно — вел себя как ребенок. Потому что буквально на следующий день в том же месте мы все сняли, и никто даже не остановился, никто его не заметил.
— Но — о самом главном мужчине: о вашем муже. С Наумовым не ругаетесь на съемочной площадке?
— А зачем? Я вообще не могу ругаться, тем более на площадке. А Наумов никогда в жизни на актера не повысит голос. Хотя есть режиссеры, я знаю, которые очень резки. Но для меня это катастрофа, я с такими просто не могла бы существовать. Если на таких попадала, я с ними не работала, я исчезала.
— Из-за этого лишились каких-то знаковых ролей?
— О, я отказалась от такого количества ролей! Замечательных, потрясающих, даже страшно подумать. Герасимов про меня говорил: такая разборчивая невеста! Но понимаете, отказывалась я не потому, что это каприз. Это какие-то раздумья, переживания. Так меня учили — включаюсь я только тогда, когда душа просит. Но опять-таки — могла себе позволить. Зная: пусть в это не включусь, зато сыграю другую очень хорошую роль.
— Потому что имеется запасной аэродром. А мужу вы никогда не отказывали?
— Не отказывала… Может, только раз. Алов и Наумов хотели, чтобы я играла одну роль, а мне по душе была совсем другая. Роль, которая изначально предназначалась мне, сыграла замечательная актриса. Потрясающая, которой сейчас нет. А я играла другую — ту, которая мне нравилась. Герасимов говорил, что все время должен быть путь вперед, вы должны думать о том, что делаете. Я это помнила и всю жизнь буду помнить. Актер должен выйти на улицу потом. И ему не должно быть стыдно. Хотя бы перед собой.
— Ваш брак был когда-нибудь на грани разрыва?
— Никогда в жизни.
— А с какими из качеств Наумова пришлось смириться?
— Мне? С тем, что человек… Нет, не смириться — мне сейчас это ужасно нравится. Когда была совсем молоденькой, я не понимала, как это: входишь в комнату, а человек на тебя не откликается. Ты ему говоришь “надо пойти пообедать” или “как дела”, а он не обращает на тебя внимания. Теперь я этому только радуюсь. Это же потрясающе, гениально! У меня, например, такого состояния не было никогда, я очень этому состоянию завидую. Состоянию погружения полного. Значит, не надо его трогать, значит, человек пишет, значит, занят…
— Какая вы мудрая женщина! Другая бы обиделась, устроила разборки…
— Зачем? Он же не вышивает крестиком, он увлечен: думает о чем-то, сочиняет. Почему в этот миг, если ты не умираешь и дом не рушится, надо его тормошить? Надо же понимать человека, надо его чувствовать.
— Вы всегда говорите, что разницу в возрасте не ощущаете. Но в чем-то она все же проявляется?
— Мудрее человек, намного мудрее… И моложе. Он очень энергичный — ужасно. Уходит очень рано, поздно приходит. Выходных нет, отдыхать он не умеет. Отдых для него — выбор натуры, вот это самое замечательное времяпрепровождение. Прошу его иногда: поедем куда-нибудь отдохнуть, все устали. Говорит: да-да, конечно, сейчас закончу картину и поедем. А картины одна за другой, проблем — миллион, обязанностей — миллиард. Вплоть до того, что, например, осенью была ретроспектива его картин в Ницце: мы поехали на неделю, но пробыли там всего пять дней. Я уговаривала: ну, давай останемся, еще немножко отдохнем. Он мне: но я не отдыхаю, у меня в Москве дела, я только мучаюсь, если хочешь — оставайся. Естественно, я полетела вместе с ним...
* * *
— Друг друга еще способны чем-то удивить?
— Да, конечно. Вот, например, недавно — но это плохой пример, вообще не пример, — Володя принес мне потрясающую музыкальную шкатулку с мелодией Моцарта… А когда родители мои только встречались, в Канаде папа подарил маме музыкальную пудреницу. И в нее положил свою визитку. Отца давно уже нет, и недавно мама положила свою визиточку, также на английском языке, в эту шкатулку, написала какие-то слова и передарила ее мне. И Володя рассказывает: я где-то стоял, музыку услышал и понял, что у нас дома есть такая же шкатулка, и я обязательно должен тебе ее купить… Это такая ерунда на первый взгляд. Но если человек это помнит, знает, значит, он твой человек. И это очень дорого.
— А цветы муж вам еще дарит?
— О-о-о!.. Первые цветы он привез мне из Голландии. Мы тогда еще не были женаты, только познакомились. И он подарил мне букет, в котором было больше 30 тюльпанов, все — разного цвета. И так продолжается до сих пор. По поводу, без повода. Когда душа просит.
— Знаю, Наумов портрет ваш написал…
— К сожалению, его стащили. Володя написал портрет, когда снимал “Десять лет без права переписки”, он был навеян этой моей героиней — Нинкой, певичкой из ресторана. Портрет висел у нас дома: огромный, очень тяжелый, с толстой деревянной рамой. И когда в Доме кино состоялась премьера фильма, мы привезли его туда. С вечера были прямые телевключения, я отвечала на вопросы. И пока бегала туда-сюда, портрет, который стоял у стены, куда-то подевался. Никому и в голову не пришло его крепить: ну зачем, это твой дом: такой родной, такой любимый, — Дом кино. Ну кто может, все свои?! Тем более, утащить портрет было вообще нереально: мы с Володей везли его из нашего дома до Дома кино, каких-то два километра, на большой машине. Вообще не понимаю, кто это мог сделать.
— Мистика какая-то.
— Так обидно! Мы еще очень долго вели собственное расследование, но так и не нашли. Потом, где-то через полгода, муж нарисовал еще один — понимал, что я совершенно расстроенная. Портрет очень красивый, но другой. Я поняла, что если что-то раз родилось, это уже не повторится. Ужасно жалко…
* * *
— Наталия Николаевна, из-за того, что с мужем вы люди, в общем-то, разных поколений, вам не приходится быть… излишне консервативной, что ли? Вот и мебель у вас вся такая: массивная, старая, антикварная…
— Нет, это современная мебель, здесь вообще все новое. У нас же в старой квартире был страшный пожар. Когда Наташе было лет 10, взорвался телевизор. Я увидела: вот так — шипит змея над телевизором, метр пламени. И через двадцать минут квартиры не стало. Бронзовая люстра плавилась, окна взрывались от огня, и все, что стояло в комнатах, вылетало с седьмого этажа в снег. Мы пытались тушить — два сумасшедших человека. А когда уже тушить было нечего, приехали пожарные… Помню, позвонила папе, весело так говорю: а мы сгорели! Он приезжает и застает картину: мы стоим: все черные, такие два негра — только зубы белые и глаза. Спина у Наумова — вся сожжена, на безрукавочке бордовой — дыра. А он стоит и хохочет. Подумала в тот момент: что такое счастье? — да вот оно! Ничего нет, все сгорело. Но ты жив! И все хорошо… Тогда я поняла: какая это все-таки чепуха! Все эти шкафы, все эти квартиры. Потому что ничто ничего не стоит. Стоит память, стоят люди, больше — ничего… Так что — нет, все это современные вещи, просто конфигурация такая. Более того, я очень не люблю старые вещи, антиквариат. Не люблю старые квартиры. Все-таки все вещи имеют свою память…
— И в секонд-хенде, так понимаю, не одеваетесь?
— Не-не-не. Это все память: боли, радости чужой. Я этого совершенно не хочу.
— Почему о консервативности спросил — многие женщины, глядя на вас, говорят: Белохвостикова всегда одинаковая: одна прическа, одна форма очков...
— Почему — разная. Очки у меня разные, но я люблю большие оправы. Не знаю, почему — нравится так... Понимаете, я же в кино готова меняться как угодно. А если профессия предполагает постоянные изменения, то в жизни ты ведь можешь оставаться той, которой себя воспринимаешь, как тебе комфортно.
— А очки — это зрение или, может быть, некие шторки от внешнего мира?
— Скорее второе. Нет, я не закрываюсь, но это не зрение. Более того, когда в школе говорили, что надо носить очки, исправлять близорукость, я никогда их не носила. А первый раз надела, когда был фильм “Берег”, героиня там была в очках. И вы знаете — мне понравилось. Но ничего специального, просто мне так удобно.
— А постричься никогда не думали? Многие вспоминают “Тегеран-43”, где у вас короткое каре. Которое, кстати, очень вам шло.
— Это был парик. А собственная стрижка никогда не будет такой же. Нет, я люблю длинные волосы. А может, просто нет какой-то внутренней потребности что-то менять… Правда, недавно я все-таки изменила немного прическу — сделала челку, что для меня подвиг. Своего рода откровение, потому что я никогда не хотела этого делать. Так случилось…
* * *
— Вообще, часто сами себя удивляете? Какой поступок стал для вас самым неожиданным?
— Поступок?.. Однажды мы летели во Францию с Володей. У него разболелась голова, а он выпил таблетку-другую — от давления. И тем самым себе его сбил. Самолет уже выруливал на взлетную полосу. И вдруг мне стукнуло, что если у человека упало давление, то ему ни в коем случае нельзя лететь. Потому что при взлете оно упадет еще, и есть опасность очень большая. Откуда я это знала — понятия не имею. Но я остановила самолет. Нажала кнопку, вскочила, вызвала стюардессу. Ворвалась в кабину, сказала, что человеку плохо и надо срочно остановить самолет. Они смотрели на меня как на умалишенную… Никогда бы не подумала, что способна на такое...
— И много в вас еще неизведанного, нераскрытого, невоплощенного?
— Думаю, очень много всего разного. Сейчас многое видится иначе, по-другому воспринимается. Многое хочется сделать. И не только в профессии, в жизни. Много того, о чем не говоришь, потому что это твоя частная жизнь. Зрителю же все равно, что ты такое на самом деле, хорошо тебе или плохо, счастлив ты или нет. Он все равно будет смотреть на ту иллюзию, которая есть в кино. Поэтому улыбаешься. Я ведь дочь дипломата. А у них за улыбкой остается много всего, о чем никто никогда не узнает.
— Кто же знает о вас все? Мама, муж, дочь? Или, может быть, подушка?
— Дома мне скрывать нечего. Дома меня примут любой: счастливой, больной, здоровой, с какими-то проблемами: маленькими, большими. Дома я нахожу покой, понимание. Там, знаю, меня никогда не предадут. А если есть место на земле, куда ты придешь любая и, вдохнув поглубже, набравшись силенок, пойдешь опять в жизнь, то, наверное, это самая большая ценность для любого человека. Это очень страшно потерять. Это как потерять себя. Это значит — все… Мне всегда хочется туда возвращаться. И даже если уезжаю куда-то, уже через неделю схожу с ума и хочу видеть огоньки “Шереметьево”. Это все из детства, которое я провела в Англии. Папа и мама, читая мне вслух книжки, рассказывали, что их прислали бабушка с дедушкой из Москвы, что в Москве идет снег и что скоро мы туда полетим. Из Лондона когда летела, я была совсем маленькой. Помню, сказала тогда: “Пап, когда будем падать, ты меня разбуди, пожалуйста”. А когда он меня разбудил, я увидела огоньки аэродрома. И поняла, что это мой дом.
