На Авиньонском театральном фестивале в официальной и неофициальной программах за три недели сыграют около 900 спектаклей. Чтобы увидеть все, в день надо смотреть по 42,826 спектакля. Но русским самоубийцей быть никому неохота.
Пошла последняя неделя 60-го юбилейного театрального форума.
За его ходом продолжает наблюдать обозреватель “МК”.
Мое утро (часов в 10) в Авиньоне начинается с музыканта без головы — только черный костюм и белая рубашка, застегнутая на все пуговицы. Я говорю ему “привет”, бросаю 20 центов, пиджак с малиновой бабочкой на “горле” кивает мне и продолжает играть.
Безбашенный аккордеонист угнездился под самыми стенами Папского дворца, и мимо него просто так не пройдешь. Он — артист уличной программы, один из тысяч, но его номер здесь самый оригинальный и имеет огромный успех: японские туристы бесконечно щелкают фотиками, другие просто замирают при виде безголового торса. На самом деле это — Пабло из Аргентины. Свой номер он придумал несколько лет назад и с тех пор катает его по европейским фестивалям, недурно зарабатывая на жизнь. Настолько недурно, что позволяет себе подкормить других, менее удачливых уличных коллег. Но об этом позже. Пока же…
Женщина с членом страшнее мужчины с грудью
В этом я убеждаюсь на спектакле аргентинца Марсьяля ди Фонсо Бо “Эва Перон” в программе-off. Эту пьесу играют на испанском в стиле драмы в сочетании с кабаре. Драма держится на страстях и латинском темпераменте, а кабаре — на шоке. Шок вызывает пара — юноша в черном в облипку платье с накладной грудью сверху и медсестра, естественно, с грудью, но с членом, торчащим из под короткой юбки. Причем член выполненный исключительно в натуральном виде. Парочка поет и пританцовывает, а я понимаю, что женщина с членом пострашнее будет, чем мужчина с грудью.
“Эва Перон”, то есть Марсьяль ди Фонсо Бо, после спектакля напоминает боксера после боя: весь мокрый, разгоряченный, волосы взъерошены. Ему нет 40 лет, но, судя по его работам, у него большое будущее в европейском театре.
— Марсьяль, насколько необходимо, чтобы женщину играл мужчина?
— Момент переодевания в женщину имеет прием сугубо театральный и как нельзя лучше подходит для такого персонажа, как Эва Перон, — самого большого режиссера своей жизни. Она ведь даже смерть свою срежиссировала.
— Вам не кажется, что использование трансвеститов в театре — это устаревший прием?
— Нет, не кажется. Я убежден, что мужчины играют лучше женщин, так как трансвеститы могут лучше показать стервозность, истеричность в женщине. Эти качества актрисы, как бы они ни были талантливы, все равно будут из женской солидарности скрывать.
— Вам стоило бы приехать в Россию — у нас тоже есть театр Виктюка.
— Неужели есть? Вот не думал. Но я совсем не знаю России, для начала стоит пожить месяц-другой у вас. Надо приехать.
Но пока Марсьяль, только что скинувший сложнейший театральный проект с использованием анимации (“МК” уже писал о его удивительном спектакле “Лоретта Стронг”), приступает к новому мегапроекту — музыкальному.
Пабло кормит Наташу
Пару дней назад, когда Пабло занял под вековой стеной место, к нему прилепилась девушка — почти что лысая, в черном платье и цветастом платке а-ля рюс на плечах. Пабло наигрывает что-то из пьяцолы, а девушка, поднявшись на выступ стены над ним, судорожно и неумело изображает птицу.
— Что-то я не видела ее с тобой раньше. Вы вместе работаете?
— Да нет, она сама по себе. Русская, зовут Наташа.
Наташа имеет слегка безумный вид: как заведенная, требует продолжения музыки (“Пабло, анкор, анкор”), ложится на живот, взмахивает руками, как крыльями. Только что “я — чайка” не кричит и не спрашивает, “отчего люди не летают, как птицы”. Пабло не обращает на нее внимания, упаковывает аккордеон в футляр и уходит — утренняя смена для него закончена. Мелочевка евро остается в целлофановом пакетике на булыжной мостовой.
— А деньги, Пабло? — говорю я ему.
Он машет рукой и показывает на Наташу: “Ей”.
— Боже, что у нее с ногами? — делает большие глаза какая-то француженка. Левая нога у Наташи вся в язвах и кровоподтеках. Видимо, неудачно приземлилась в полете.
— Дрок, — констатирует мужчина с сигарой, бросив короткий взгляд на “птицу”. Дрок — это наркотики, и, судя по всему, Наташа с ними на “ты”. Я зову ее спуститься вниз, но она делает вид, что глухая, и продолжает летать.
Кого только не встретишь на авиньонских улицах! В несметном количестве понаехали североамериканские индейцы в перьях и с диковинными инструментами.
Несмотря на удушающую жару, театр живет на улице очень бурной жизнью. Уже с утра выходят люди в костюмах, масках, пальто; циркачи разводят огонь, как в старые добрые времена, искусство становится площадным, и только здесь понимаешь, что театр кому-то еще нужен. Что это не только ради хлеба насущного, а ради кайфа и азарта — вечного аккумулятора искусства. Если ночью обойти огромный Папский дворец, то споткнешься сначала об латиносов, которые зажигают, а потом об юных скрипачек, запиливающих Моцарта до посинения. Дальше — носатые маски комедии дель арте, чернокожий ударник и белая певица с репертуаром из Монтеверди, не говоря о рэперах, хип-хоперах и прочих. И, наконец, совершенно потрясающая картина: под покровом ночи в садике Папского дворца сильно после полуночи на чемодане сидит человек в пальто, котелке, черных очках и рассказывает усевшимся на землю людям сказку. Нимфетки, студенты, туристы, молодые жиголо при старых богатых дамах, убежденные театралы — все очень внимательно слушают… Неспокойной ночи, малыши…
