Они усидчивы, внимательны и ответственны. У них высшее образование, и они знают воровской язык. При этом неловкости из-за того, что читают чужие письма, не испытывают. Изучать личные послания — их профессия. Из писем они могут узнать о готовящемся побеге, попытке подкупа конвоира, разоблачить подпольного продавца водки.
Репортер “МК” стала одним из тюремных цензоров и поняла:
• зачем зэки по определенной схеме прокалывают листы;
• что на воровском жаргоне значит “щупать ноги”, “играть на скрипке”, “рвать нитку”;
• как “заочницы” “разводят” бывалых зэков.
Каждый день в этот каземат приходит около двухсот писем, и почти в два раза больше посланий ежедневно покидает его стены.
Если раньше были ограничения с перепиской (1—2 письма в месяц), то после 1997 года, когда вступил в силу новый Уголовно-исполнительный кодекс РФ, подозреваемые и обвиняемые строчат послания в любом количестве.
А срок вычитки, между прочим, ограничен тремя днями. О смерти и тяжелой болезни близких родственников цензор обязан сообщать подследственным незамедлительно.
Меня специально провели по камерам и тюремным коридорам новгородского СИЗО. Дали попробовать из мятой “шлюмки” жидкой баланды. Чтобы журналист, “пропитавшись духом острога, лучше понял послания заключенных на волю”.
“Не морозьте мое письмо!”
Полукруглые ниши, оконца — “слухи”, особая кладка “с утопленным рядом”. Древним стенам без малого два века.
Кажется, из темного арочного проема вот–вот покажется дворецкий Бэримор со свечой.
— Стоять! Лицом к стене! — возвращает нас к действительности “рекс” — коридорный контролер, вооруженный дубинкой– “демократизатором”.
Лязг открываемых переборок — и арестанты со “сборки” перетекают в темный коридор. В метровые стены врезаны массивные металлические двери с засовами и номерами “хат”: 45, 47, 46, 48. “Кормушка” одной из них откидывается, и мы видим забранное в металлическую решетку подслеповатое окно, завешанную жиденьким одеялом кровать — “шконку”. В нос бьет спертый запах мочи и давно не стиранных носков.
В крошечной комнатке, заставленной шкафами, нас ждет многочисленная корреспонденция.
— По сто пятьдесят писем на брата! — выкладывает Мария передо мной одну пачку конвертов за другой.
Заключенные лишены права на тайну переписки. Их письма не запечатаны. Цензор обязан прочитать каждое послание. Таков закон. Не просматриваются только письма в адрес прокурора.
— Наша задача — не допустить утечки информации, сговора, обсуждений возможностей побега, — объясняет мне специфику работы напарница.
Доставая из конверта листы, испещренные мелким почерком, я про себя повторяю: нельзя угрожать, писать о материалах уголовного дела, сообщать сведения о службе безопасности, маршрутах передвижения во время следственного эксперимента, описывать расположение камер, указывать, куда выходят окна… А тут:
“Уважаемый цензор! Не морозьте, пожалуйста, мое письмо!” Через пять строк я чувствую, что схожу с ума. Или вдруг забыла русский язык. А что прикажете думать, прочитав такое: “Ирка заряженная? Или едет на небо тайгой? Выйди на линию с этой биксой”.
— Ирка беременная? Или врет без удержу? Поговори с этой проституткой с глазу на глаз, — переводит Мария. — Петров неисправим: не только говорит и пишет, но и думает на “фене”.
Пробежав глазами послание, цензор отправляет его в корзину для бумаг. К концу дня оно будет уничтожено, а Петров получит пустой конверт. Это значит, что письмо надо переписать.
За плечами Марии педагогический институт. Десять лет кряду ей приходится “воспитывать” щипачей, форточников, душегубов и насильников. У 80% постояльцев — вторая, третья, четвертая “ходка”. Прочитав тонну писем, цензор досконально изучила воровской язык и уловки зэков.
Цензор знает, что послание “доброе утро” у подследственных частенько не приветствие, а особый вид кражи на рассвете, “щупать ноги” — готовиться к побегу, “играть на скрипке” — распиливать решетку камеры, “рвать нитку” — переходить границу.
После трех часов работы и я начинаю “ботать по фене”, почти как Леонов — заведующий детским садом из “Джентльменов удачи”. Уясняю, что “елочка зеленая” — это отнюдь не дерево, а отбывающий наказание бывший военнослужащий. “Замочить ноги” можно не только под дождем, но и при совершении преступления (в смысле, обнаружить себя). “Сел на крест” — ох, нет, не про Иисуса Христа речь: просто автор сообщает, что лег в больницу.
Два стакана муки для побега
К обеду скрюченные пальцы отказываются держать ножницы. Я без устали вырезаю из опусов зэков матерные выражения. Если лист в конце правки выглядит как решето — конверт улетает обратно автору нетленки.
Попадаются, правда, и письма “джентльменов” с пометками: “Я бы выразился, да цензора жалко”.
Время в тюрьме течет медленно, забав у зэков, кроме просмотра по телеку аэробики, немного. За эпистолярный жанр берутся и те, кто ручку держал только в начальной школе. Немудрено, что порой приходится по нескольку минут доискиваться до смысла слова “но пешы”. А зэк всего лишь взывал к кому-то “напиши”. Перлы типа “ихний” и “напивший” к пятому часу читки перестают резать слух.
Письма с воли также проходят через “литредактора”. Мария их вскрывает особым ножичком и очень внимательно изучает.
На каждом из них должен быть указан обратный адрес.
— Если письмо придет, скажем, на узбекском языке? — интересуюсь у профессионала.
— Возвращаем назад, вся корреспонденция должна быть переведена на русский язык.
Письма подследственных, склонных к побегам и суицидам, берутся на особый контроль. Их послания специалисты изучают особенно тщательно.
Мария вспоминает, как один из старейших тюремных цензоров о готовящемся побеге узнал из подробного описания рецепта торта. Когда специалист прочитал в послании: “Четыре ложки сахара засыпь справа, сверху добавить два стакана муки…” — его осенило: это же схема колонии! А подпольного продавца водки в изоляторе разоблачил по одинаковым ссылкам: “Все нужное есть у фиксатого”.
Ас, что и говорить! Ведь шифруются заключенные порой не хуже Штирлица. Желая скрыть тайный смысл своих посланий, они делают в письмах специальные отметки.
— Как Ленин, молоком, конечно, не пишут, но по определенной схеме прокалывают листы, делают пробелы, подчеркивают слоги… — говорит Мария. — Высший пилотаж — кодирование информации с помощью периодических ошибок.
Наметанным взглядом цензор отмечает в тексте с письменными буквами вдруг выскочившие печатные. Как опытный шифровальщик, из “неправильных” букв Мария составляет ключевое слово. Письма–ребусы возвращаются составителям. Как, впрочем, и послания с отпечатками. Хитроумные зэки берут для письма бумагу, которая перед этим была подложена под другой текст. Оставшиеся на листе продавленности цензор читает — распознает с помощью лупы.
Просматривая очередное письмо, я внимательно разглядываю конверт. Потому как уже знаю: условное послание может быть оставлено простым карандашом внутри самого конверта.
Одинокий маньяк желает познакомиться
“Мне 40, с Господом 3 года. Если ты, сестра, рождена свыше, но пока еще одинока, то напиши мне — для серьезных отношений. Очень желаю отдать тебе всю любовь и нежность, что накопились во мне за долгие годы неволи”.
“Я молод, красив, спортсмен, без вредных привычек, обожаю детей. Единственный недостаток — нахожусь в тюрьме. Но невиновен. Любимая, жду тебя!”
Добрая четверть писем из каземата — в различные службы знакомств.
— Для заключенных важно, чтобы их кто–то ждал! — делится наблюдениями Мария. — При этом во всех посланиях наши постояльцы прямо херувимы: и красивые, и добрые, и любят читать, и за решеткой оказались случайно. Случается, обвиняют подследственного в изнасиловании, а он туда же: “Желаю познакомиться...” И ведь получают отклики и от сердобольных одиноких женщин, и от молодых наивных барышень.
При этом ответы порой пишутся, как под копирку.
— За день одно стихотворение приходится читать по пять—восемь раз, — смеется цензор. — Есть у нас стихоплет, вот его опусы и множатся десятками. При этом каждый автор делает пометку: “Всю ночь не спал. Представляя тебя, сочинял стихи”.
За желанием познакомиться, по мнению цензора, стоит и меркантильный интерес. Признаваясь в любви, зэки в письмах не забывают попросить о небольшой “дачке”, и тут же, не стесняясь, прилагают список разрешенных продуктов. Случается, что адреса “лишних” поклонниц за определенную мзду зэки продают сокамерникам.
Доходит, правда, и до курьезов. Один любвеобильный подследственный переписывался одновременно с двумя поклонницами. Обе были у него “любимыми”, “дорогими”, “кошечками-лапочками”. Обе слали ему одну посылку за другой. Но не все коту масленица: однажды зэк перепутал письма и вложил их не в те конверты. Письмо с обращением “милая Оля” получила Таня, и наоборот. Надо было видеть послания, которые дамы прислали предприимчивому заключенному в ответ. Правда, всю вину за подмену зэк возложил на цензора: “Позавидовали чужому счастью”.
Но, по рассказам цензора, и “заочницы” порой обводят вокруг пальца бывалых зэков. Одна разбитная девица уже в третьем письме изъявила желание прибыть лично на встречу при условии, что родственники “любимого по переписке” вышлют ей денег на дорогу. Вскоре выяснилось, что прибытия залетной голубки ожидают… трое заключенных. Получив денежные переводы, “заочница” испарилась.
Голая натура? Табу!
Отдохнув за разговором о “странностях любви”, мы с удвоенной энергией беремся за письма. В каждом третьем послании — изображение лебедя.
— С высоты тюрьма кажется парящей птицей, вот и окрестили подследственные каземат “белой лебедью”, — объясняет Мария.
Вынимая из конвертов одну самодельную открытку за другой, я не перестаю удивляться художественным способностям заключенных. Несколько раз мне встречаются настоящие картины, выполненные на… куске простыни.
Напарница лишь машет рукой:
— Время не знают куда девать! Вот и малюют без остановки.
Один из постояльцев новгородского СИЗО, например, постоянно публикуется в детских журналах.
— Но по-настоящему интересных писем мало, — признается цензор. И вспоминает одно из посланий отца-зэка дочери–выпускнице. Над трогательным письмом тогда плакали все женщины административной части.
К концу дня строчки сливаются в одну сплошную линию. От чужих эмоций, воспоминаний о прошлой, вольной жизни хочется спрятаться, отрешиться.
Мария пожимает плечами: “Дело в привычке”. Она успевает разобрать “свою” корреспонденцию и просмотреть по второму разу “мою” почту.
К работе соглядатая она привыкла. Приноровилась разбирать любой почерк, видеть двойной смысл фраз. Новый год, 8 Марта, 23 февраля — для всех праздники, для цензора — тройная нагрузка.
Мне хватило и дня. Проходя мимо столовой, машинально отмечаю: “живопырка”; видя решетку на окне, бормочу: “невод”; глядя в лицо охранника, думаю: “физика”.
Из “почтового ящика”, фу ты, черт, следственного изолятора, я почти бегу. Цензор остается. Ей еще нужно внимательно просмотреть газеты и журналы, поступающие в СИЗО. Уже в дверях я слышу щелканье ножниц. На страницах не должно остаться ни одной полуголой красотки.
АНЕКДОТ ДНЯ
Рабинович пишет письмо из тюрьмы домой: “Дорогая Сарочка, все деньги и драгоценности я зарыл в огороде...”
От жены приходит ответ: “Дорогой Абрам, спасибо, что ты так заботишься о семье, даже сидя в тюрьме! К нам пришли милиционеры, сказали, что ищут клад, и вскопали весь огород”.
