Я сижу где-то на краю войны.
На пыльной дороге, у подножья высокого холма, на самом верху которого поставлен православный крест. А напротив, метрах в ста, по тонким нитям железнодорожных путей пробегают, торопясь и подпрыгивая на ходу, цистерны с нефтью. Чумазые, словно рыночные попрошайки.
Здесь, на краю войны, война совсем другая. Она тиха и естественна, как воздух, которым дышишь. Она пахнет ковылем, горькой полынью и гарью от бесконечных нефтяных цистерн.
За последние восемь лет их стало еще больше.
Это только у главы государства война спокойно укладывается в два срока его правления. Простые люди президентским веком ее не мерят.
Они в ней живут.
Как в казачьей станице Галюгаевская — последнем русском форпосте перед въездом в Чечню.
Географически эти места похожи на слоеный пирог. Русское Ставрополье сменяет Кабарда. В Моздоке начинается Северная Осетия. А километров через двадцать снова идет приграничная часть Ставропольского края — станица Галюгай. Словно Калининградская область, отделена она от прочей России.
Но не цивилизованными европейцами, а колючими проволоками, полосами отчуждения и бесконечными блокпостами.
Отсюда до Грозного — сорок минут езды на хорошей иномарке.
— Девушка, предъявите свои документы. С вас полторы тысячи рублей. Что-то мне цвет вашего паспорта не нравится, — поигрывают автоматом патрули. Каждому хочется заработать.
Кому-то по-большому. Прочим — по-маленькому.
В помощь пострадавшей от войны Чечне без конца переводят огромные государственные средства. За последние пять лет жители Бени-Юрта, что звался раньше колхоз Озерный, отгрохали себе новые коттеджи с блестящими на солнце крышами из металлочерепицы и оцинкованного железа.
Хотя бомбежек в бывшем Озерном вроде никогда и не было. Но восстанавливали его наравне с прочими. Почему нет, если есть деньги?
А на нашем берегу, в станице Галюгаевской, стрекочут цикады да тоскливо квакают лягушки в озере Калюга. Старые крыши, старые хаты. Одинокий фонарь качается от ветра на окраине. Асфальта сюда, к воде, не проложено.
— Вы живете так, как будто бы проиграли в этой войне, — невольно усмехаюсь я.
— Мы живем так, будто нас вообще здесь нет, — философствуют станичники в ответ.
Свет от единственного фонаря не доходит до памятника погибшим ребятам, которых расстреляли на озере в июле 99-го. Шесть фамилий выбиты на скромном сером камне.
— Четверо наших девчонок и двое парней купаться ночью поехали, — рассказывает Юрий Бондарев, глава местной администрации. — Самой молоденькой, Тане Тищенко, было 19. Нашли ребят мертвыми, едва рассвело… Группа чеченцев шла на станицу, но молодежь спугнула их и поплатилась за это жизнями. Боевики свернули в сторону. Их, кстати, так и не поймали.
К смертям в Галюгаевской тогда привыкли. За полгода до начала второй войны станица лишилась в общей сложности 22 человек.
Людей не только убивали, но и крали с целью выкупа, в том числе и детей, возвращая потом родителям по частям — ухо там или кусок мальчишеской плоти, которую положено отделять при обрезании.
Еще по мелочи похищали машины и скот. Сажать и убирать хлеб на полях тракторы выезжали под охраной конвоя.
— Я сам договаривался с боевиками, чтобы не трогали трактористов, — продолжает Бондарев. — Пшеница росла рядом с чеченским блокпостом. Два БТР сопровождали на поле пять наших комбайнов. Вижу, машины сворачивают в сторону — вроде как из-за поломки. А на той кромке поля нас уже встречает банда — человек двадцать с “Мухой”. И тогда я сам пошел боевикам навстречу, подняв руки вверх, прямо по некошеной ниве.
— Мужики, дайте нормально поработать, — подошел к их главному. — Наш БТР огонь по вам тоже не откроет.
— Ладно, пашите себе!
Пока комбайны собирали урожай, Юрий Бондарев оставался в заложниках у чеченцев.
Одна из машин загорелась во время жатвы. Часть бандитов, побросав свои автоматы, вместе с нашими бросилась тушить огонь. Но лишь только работа закончилась, люди опять разбрелись на разные концы поля.
В том же 99-м на федеральные средства между казачьей Россией и Чечней прорыли трехметровый ров. Как в Средневековье, только что водой его не заполнили. Ходили слухи, что на его сооружение потратили 18 миллионов рублей. Сегодня от той гигантской ямы ничего уже не осталось. “Да какой это был ров — на велосипеде за пять минут переезжали!” — смеются местные.
Охранять Галюгаевскую пригнали зеленых юнцов, голодных, перепуганных, в дырявых фуфайках. Казачки разбирали мальчишек по домам, чтобы хоть немножечко подкормить их салом и хлебом. Но командиры солдатиков к гражданским не пускали: не положено.
Местные старейшины унизительно ездили на тот берег, чтобы попросить тамошних уважаемых стариков пожалеть необстрелянных мальчишек. Казаки, чертыхаясь, сами брали в руки карабины и ночами объезжали свои владения.
Смутное то было время, осень 99-го года.
Преданное. Проданное. Ничье.
Колдунья из Грозного
Эта старуха появилась в Галюгаевской тоже лет семь назад. Высокая. Прямая. Волосы забраны в глухой платок. Приехала она сюда почти без вещей, зато с внучкой, 13-летней Алесей. До этого жили под Грозным в молокосовхозе №15. Прежнюю квартиру пришлось продать за гроши. Когда мужчин в их доме не осталось.
Маленький бизнес семьи, ларек со жвачками и шоколадками, приглянулся то ли боевикам, то ли рэкетирам. Они пообещали украсть Алесю, если старуха не станет делиться. Евгения Ивановна прятала внучку как могла. Наконец прибило их на границу Ставрополья.
Вскоре в Галюгай и Алесина мать из Грозного добралась со второй дочкой, грудной Дианой.
Выбрали женщины скромный домик в тенистом саду. Покупку бабушка оформила на себя.
— Никаких вопросов у нас они не вызывали — обычные беженки, — вспоминает атаман Юрий Бондарев. — О том, что семья эта чеченская, мы узнали уже постфактум. У них русская по крови только бабушка. Еще в 60-е годы Евгения Ивановна вышла замуж за чеченца. Сама со временем стала настоящей мусульманкой, дочь и первую внучку воспитала в горских традициях. Что тут поделаешь: не выгонять же их из станицы, все же женщины.
20-летняя Алеся Тутаева смотрит на меня, улыбаясь несмело, бережно оглаживая под отяжелевшей грудью почти плоский живот. Она на пятом месяце беременности.
— Вот здесь мы все и живем. В доме у бабушки, — говорит девушка, кивая на бедное убранство хаты. — У казаков не принято, чтобы молодые после свадьбы уходили к родителям жены. Но родичи моего мужа нас не признали. Его мать сказала, что благословения нам ни за что не будет. И свадьбы, как положено, не будет. Злые люди, жестокие. За что они так? Соседка как-то по надобности заглянула. А у нас какой-то праздник. Налили ей стакан вина. Она стакан взяла и тост говорит: “Ненавижу вас. Вы сына моего убили”. Лучше бы вообще не заходила!
Молодой Алесин муж, лихой казак Ваня Писковацкий, зарабатывает на приданое малышу по контракту в Чечне. Так все местные мужики делают. Как из Рязани и Тулы подаются гастарбайтеры в Москву, так из Галюгая, едва расписавшись с любимой девушкой, станичные женихи обычно вербуются на передовую. Зачищать степь и горы от остатков бандформирований.
Быстрое трудоустройство обойдется контрактнику в его первую зарплату. Тысяч 18—20 идет на взятки. Иначе как потом прокормить молодую семью? В колхозе платят 600 рэ в месяц.
Иногда вербовщики приезжают в станицу в отпуск и, действуя точно по схемам сетевого маркетинга, увозят с собой трех-четырех новых наемников. За каждого положен процент.
Известная галюгаевская семья, Писковацкие, можно сказать, знатные казаки. У них даже родовое прозвище есть. Его дают за особые заслуги. “Такому бы парню да невесту с румянцем во все щеки, нашу, казачку. А он взял за себя инородную!” — судачили вокруг.
Но Иван Писковацкий набычился: “Алеся будет моей!” Увидел ее торгующей в здешнем ларьке, три месяца приклеенным следом ходил. Будто она его, как ее купринская тезка, околдовала.
Они поженились в месяц Уразу, перед Пасхой. Перед росписью Иван попал в госпиталь. Прямо оттуда и сбежали в ЗАГС, ото всех тайком, в домашних тапочках. Умоляли регистраторшу, чтобы побыстрее расписала.
Алесина бабушка, несмотря на пересуды всего села, новобрачных из своего дома не прогнала. Да и куда им еще было податься: квартир в Галюгаевской никто отродясь не снимал.
Идет свекровь по станице и едва заметит вдалеке беременную Алесю, то сразу отворачивает голову в сторону. На живот ее не смотрит. Как будто бы там и не родной внук. “Сразу видно — не наша порода. У галюгаевских пузо, как арбуз, тугое. А у тебя к спине прилипло”, — вздыхает гинеколог в райцентре.
Всем чужая. Друзей в станице у Алеси нет. Люди обходят их дом стороной.
— Мать сестренку родила, чтобы было мне перед кем душу открывать, — говорит девушка. — Но Дианка маленькая, ей не понять, что такое одиночество. Мы тут как прокаженные. Это же неприлично — якшаться с чеченцами.
В хате у Евгении Ивановны кругом кактусы. Ее любимые цветы. Распушили иголки в разные стороны, будто заранее ото всех обороняются.
— Эх, люди, что вы с собой сделали… — бабушка заботливо подливает мне чай. Ведь я первый гость, который добровольно вошел в их дом. — Муж мой Висхан — Вася по-русски — всем детям дал русские имена, рассуждал о братстве народов. Двадцать лет прожили душа в душу. Вася умер в начале 80-х, а потом началась эта напасть. Грабить чеченцам приказали, убивать, насиловать. Ничего за это не будет. А русским приказали нас ненавидеть, — старуха вздыхает. — Внучку только жалко, она-то чем виновата?
“Суна веза хью!” (“Я тебя люблю!”) — повторяет как молитву девушка чеченские слова.
Безам — любовь. Везар — любимый. Еза — любимая.
На странице о любви раскрыт в этом доме потрепанный русско-чеченский разговорник.
Иван уехал после побывки опять в часть. Алеся осталась одна. “Я человек, — говорит она горько. — А окружающие этого не замечают. Ванька говорит: “Давай в Грозный махнем. Там работы хватает. Устроимся, где нас никто знает”.
— И что, неужели сдадитесь, переедете? — спрашиваю я.
— Да куда нам пока трогаться, где взять силы и средства? — смотрит на свой живот молодая женщина. — Это здесь мы — ненавистные чеченцы. А там будем проклятыми русскими.
“Покойнику уже ничего не нужно”
Бывший начальник милиции Галюгая Павел Потихонин умер полгода назад. В марте 2006-го, пережив две чеченские войны, вылазки боевиков и Буденновск в 95-м. Его старшая дочь, медсестра Лена, была там заложницей. Она уцелела.
А вот Потихонину не повезло. Его не взорвала шахидка в собственном кабинете. И не расстреляли, отступая, боевики.
— Мой муж виноват перед этом государством в том, что, отдав все свое здоровье и силы, умер в своей постели, — вздыхает вдова Лидия Потихонина. — Еще в конце 90-х на глазах у Паши расстреляли его лучшего друга — у нас каждый день не обходился тогда без происшествий. И все на нервах — после Буденновска Павел перенес микроинсульт. Когда начались сильные головные боли, местные доктора предположили, что это рак. Но позже выяснилось, что у мужа аневризма сосудов головного мозга. Это лечится, но нужны как минимум 20 тысяч долларов. А он, десять лет оттрубивший как на войне, был уже никому не нужен…
— Бесплатно мы вас лечить не будем. Ведь вы — милиционер, — послали Потихонина в госпиталях Минобороны.
— Бесплатно мы вас лечить не обязаны. Ведь вы в нашей системе уже не работаете, — отказали центральные клиники МВД в Москве и Питере.
— В лучшем случае поставим вас 89-м на бюджетную очередь, Но в год мы делаем не больше 20 операций, — объясняли нейрохирурги, закрывая перед Потихониным двери.
А он такой — не привык распахивать их с полпинка. В голове набухла и порвалась сочная кровавая жилка.
“Паша надеялся до последнего. Такой он был наивный, — говорит вдова. — Пока мог ходить — устроился дежурным в райотдел милиции, чтобы прокормить меня и младшего сына. Когда Паша умер 15 марта, я даже не поверила, что это все, конец. А потом смотрю, из носа его тихонечко так вытекает тоненькая полоска крови. Лопнула аневризма”.
Через день вдове позвонили из центра: “Может быть, получится пристроить вашего мужа в больницу, не теряйте надежду, на днях придет вызов из Москвы”.
— Вы знаете, покойнику Потихонину уже ничего не нужно, — сказала Лидия. — Отдайте этот вызов тому, кто пока жив.
— Полковнику Потихонину? Ему присвоили новое звание?.. — удивились в трубке.
Да, новое звание. Посмертно.
Горький сок
…Мякоть арбуза истекает на ножевом срезе алым соком. Это первый в этом году арбуз станичника Михаила Черемных. Старик как вышел на пенсию, так и занялся разведением бахчевых культур.
Босоногий внук, тоже Мишка, помогает дегустировать ягоду.
— Сын моего единственного сына, — кивает Михаил Яковлевич на Мишку. — 23 года было Саше, когда он погиб. Горло перерезали, зверски, ему и еще троим ребятам из милиции в 99-м. Еще одного их друга забрали в заложники. После этих убийств стало в станице невмоготу: ночью стреляли со всех сторон. Наши? Враги? Не разобрать! Сноха беременная, Ольга, Сашина вдова, все домой рвалась. Хотя пока сорока дней с гибели сына не исполнилось, ей возвращаться к своим родителям по казачьим обычаям вроде как не принято. Но Оля так плакала, что однажды ночью я взял и повел ее под обстрелом к маме.
Сегодня Мише Черемных, который родился через полгода после смерти отца, уже почти семь лет. Он собирается в школу.
Сегодня, увидев на улице в этой станице незнакомого человека, люди сразу же звонят властям. Мало ли что!
Галюгаевская — единственная станица в округе, да, наверное, и по всей России, где нет ни одного лица кавказской национальности.
“Не приживаются у нас пришлые почему-то”, — разводит руками Юрий Бондарев, по совместительству местный казачий атаман. Хуторских чеченцев галюгаевские казаки прогнали еще несколько лет назад. Кто-то пустил гулять по округе огненного петуха — незваные гости намек быстро поняли и убрались восвояси. “С ними по-другому нельзя”, — говорят сами казаки.
Негласный закон. В их станице чужаков не будет. Это впитывают с молоком матери. Как и то, что война не заканчивается, когда замолкает последняя пушка.
— Аллах акбар! — несется протяжно над Тереком. Рядом с полной луной в темной воде троятся-отражаются новехонькие полумесяцы мусульманских мечетей.
На другой стороне.
