В конце октября на прославленной сцене Большого театра Галина Вишневская должна отметить с международным размахом свой юбилей — подготовка идет год. И вдруг с бухты-барахты, как гром среди ясного неба — Вишневская отменяет свой юбилей в ГАБТ.
— Почему я решила пойти на такой шаг? Поверьте, это было непросто. Но я считаю своим долгом высказаться в открытую. Может, это станет началом какой-то дискуссии на тему этих новых трактовок классических опер, — говорит Вишневская, сидя в кресле, и открывает клавир.
— В чем причина? Возмутились “Евгением Онегиным”?
— Эта премьера взволновала меня настолько, что до сих пор не могу прийти в себя. Вот сцена дуэли: (читает) “После открытия занавеса Ленский и Зарецкий уже находятся на сцене, Ленский сидит задумчиво под деревом, Зарецкий с нетерпением ходит по сцене…” Чайковский это писал не для того, чтобы все точно соблюдали: вот здесь дерево, а здесь слева направо идет артист. Но он напоминает о духе эпохи, о чем, собственно, опера… А что на премьере? Этот несчастный тенор, поющий Ленского, начинает исполнять гениальную партию “Куда вы удалились…”, а в это же время прислуга вокруг него моет пол грязными тряпками, оттирая его от блевотины и собирая осколки после пьянки, которая была в доме Лариных!
Вишневская страшно волнуется, перебирая страницы клавира:
— Полнейшее искажение образов! Истеричка Ольга поет свою первую арию, схватив Татьяну, и трясет ее! Ларина в первой картине пьет водку, неуместно хохоча… Я не понимаю, что это такое, извините! Если нужно было русских людей показать такими кретинами, которыми они предстали на ларинском балу, ну что ж… Кретины везде есть. Но опера-то не про них написана, и стихи Пушкин не про них писал! Вот что меня возмутило.
— Вы уважаемый человек, а Черняков молодой, скандальный… Ему не по рангу вам ответить.
— А не надо мне отвечать. Я совсем не рассчитываю, что кто-то со мной вступит в полемику. Но не могу оставаться в ряду соглашателей.
— Год назад была ситуация с “Войной и миром”, когда ваш муж, г-н Ростропович, должен был принять участие в постановке, а потом…
— А вы знаете, в какие условия его там поставили? Ему же репетиций не дали. Вот так. Так что жалеть Большой театр нечего. Они не должны так поступать с артистами такого ранга! Только он, к сожалению, не высказался. А я считаю — надо.
— Но не сделает ли ваш отказ от юбилея рекламы Чернякову?
— Пусть сделает. Реклама разная бывает. Если публику завлекают такими спектаклями, то в следующий раз вообще возьмут Ларину и заставят поднять юбку выше головы. Может, тогда пойдет публика. А если нет, выдумают, что Ленский — гомосексуалист и влюблен в Онегина. И из ревности они стреляются. Обязательно должен быть ограничитель.
— …что, цензуру вводить?
— Да, в таких случаях нужна цензура. Соскучились по этому — получайте! Ну нельзя матом ругаться на сцене! Почему? Да потому, нельзя — и без вопросов!
— Может, что-то вас помирит с Большим театром?
— А ссоры никакой и нет. Мне просто неприятно там быть. Я больше в этот театр не пойду, это я вам обещаю точно. И вообще в оперу долго еще не пойду. Я думаю, что в здании Большого такой постановки не могло бы выйти. То есть само здание, намоленное певцами, уничтожило бы этот спектакль, сама сцена задавила бы эту гадость!
— И все-таки, разве театр не имеет права на ошибку?
— Это не ошибка. Мне 80 лет через месяц будет. Я что, зря жила? Я думала, что несу будущим поколениям все то лучшее, что дали мне мои учителя. А что получается? Я рассказываю певцу из моей Оперной студии, каким должен быть Ленский, — и… ради чего? Чтоб наряжали в козлячий тулуп, в котором у меня истопник ходит в котельную? И псиной несет от этого тулупа?
