В кино я отправился с двумя товарищами. Димкой Ефимовым из Чертанова, погибшим в марте 2000-го под Джани-Ведено, и Артуром Хачатуровым из Ростова, погибшим в декабре 2003-го.
В “Пушкинском” давали “Живого”. Мертвым понравилось…
Перед премьерой выступили режиссер Александр Велединский и продюсер Сергей Члиянц. Торопили друг друга и публику, которая никак не могла разобраться с местами.
— Давайте уже начинать, — нервничал Члиянц. — Это коммерческий сеанс. В 22.30 начнется следующий фильм, и нас выгонят.
— Пусть попробуют! — крикнул Димка и передернул затвор “калашникова”.
Артур для смеха пустил на сцену гранату из подствольника. Свет погас. Кино началось.
Ветераны — благодарная публика. Покажешь им приклад от ПКМ (пулемет Калашникова модернизированный) — они в слезы. Потому что сами с таким пулеметом по горам бегали или товарищ был пулеметчик, прикрывал отход и погиб. Не замечают логических провалов. Потому что сами владеют материалом досконально. Где режиссер не договорил — додумают. Где актер не дотянул — сами доведут себя до катарсиса.
Зато мелких огрехов такие зрители не прощают. Вот Никич в фильме Велединского жалуется на тяжелый пулемет, который он вынужден таскать после смерти, потому что пулемет этот записан у него в военном билете.
— А почему он на РПГ (ручной противотанковый гранатомет. — В.Р.) не жалуется, который у него за спиной висит? — удивляется Димка Ефимов. — Гранатомет-то таскать намного противнее.
Фильм начинается очень правильно. Контрактник возвращается с войны и убивает начфина — начальника финансовой службы, кормящегося с ветеранских откатов. Начфин — знаковая фигура войны. У каждого солдата к нему свои счеты.
— Правильно он начфина замочил, — смеется Артур. — У нас в Ростове тоже был случай. Сидим в кабаке, только из первой командировки вернулись. Пьем потихоньку, друзей поминаем. Вдруг за наш столик подсаживается какой-то майор. Ни слова не говоря, наливает себе из нашей бутылки. Мы сидим, смотрим. Интересно, что дальше будет. А он наливает вторую, потом третью и говорит: “А ведь нас учили только убивать!” И морда такая грустная, пришел человек горем своим поделиться. Мы переглянулись: “Слышь, майор, а ты кто такой?” — “Начфин”.
Вообще начфин — главный герой фильма, даром что его убивают на 10-й минуте. Начфин и деньги. Купюры то и дело появляются в кадре. Вот контрактник Сергей складывает заработанное на войне в свой вещмешок. Вот швыряет деньги в лицо начфину. Вот сует пятьсот рублей таксисту. А в конце фильма Сергей строит памятник убитому им начфину, скрепляя жвачкой два прутика крест-накрест. Режиссер ставит один из главных вопросов: зачем люди идут на войну? За деньги? Родину защищать? Но ответа не дает. Может, за деньги? А может, за Родину?
— У меня в военкомате такая же фигня была, — говорит Димка Ефимов. — Я контракт осенью 99-го пописал. Как раз дома взорвались в Печатниках и на Каширке. Я решил: хватит отсиживаться, пора на войну уходить. Прихожу в военкомат. Так и так, отправьте меня в Чечню. А там сидит такой жирный майор вроде этого начфина и спрашивает так свысока: “Тебе это надо?” — “Я, — говорю, — должен!” — “Че ты должен?” — “Большую сумму денег!” А что я мог еще ответить?
— Слушай, а че они так все матерятся? — спрашивает Артур. — Разве в кино это можно?
В фильме действительно много мата. Где-то он звучит органично, где-то искусственно. Продюсер Члиянц, выступая перед премьерой для журналистов, извинился за обилие ненормативной лексики. И пообещал, что в широкий прокат фильм пойдет без мата.
А что они вставят вместо сквернословия? Пикалку? Но тогда пикать будет беспрерывно и половину реплик зритель не поймет. А может, переозвучат фильм, заменив мат эвфемизмами. Вместо “зае…л” — “надоел”, вместо “п…ц” — “финал”. А может, фильм снимали не для широкой публики, а только для фестиваля? Для избранной гламурной московской тусовки. Ведь только она посмотрела это кино без купюр.
— Мне кажется, нас хотят видеть именно такими, — говорит Димка. — Отмороженными бедными алкоголиками с чеченским синдромом. А я, между прочим, до войны на ВДНХ поваром работал, тыщу баксов имел. Я был хорошим поваром.
В фильме не только солдаты, но и все остальные: мать Сергея, его девушка, его школьные товарищи — выглядят маргиналами. Актеры второго плана играют неубедительно, потому что играть им нечего. Солдатские матери так себя не ведут, и солдатские девушки так не говорят. И убитый в Чечне солдат никогда так не скажет про загробный мир: “Там пусто и холодно. И высотки, как под Шали”.
— Не под Шали, а под Шалями! — орет из зала ростовский хулиган Артур.
— Нет под Шалями никаких высоток, — шепотом уточняет воспитанный москвич Димка. — Они с Новогрозненским перепутали. Вот там высотки, да.
Я после фильма спросил у знакомой журналистки, как она себе представляет эти “высотки под Шали”. Она сказала, что это, наверное, такие пустые заброшенные высотные дома. Дело не в этом, что с нее взять. Но я-то был под Шалями. И знаю, что высотки — это сопки. Но когда герой Владимира Епифанцева произносит фразу “высотки под Шали”, я тоже представляю девятиэтажки. Наверное, потому что и актер, говоря о высотках, представляет не сопки, а дома.
Фильм закончился, грянули овации. Димка и Артур тоже хлопали и стреляли в воздух. Две девушки, выходя из зала, заспорили, где воевали герои фильма — в Афганистане или в Чечне. На выходе из кинотеатра — большой поминальный стол. Сотни полстаграммовых рюмок с водкой. Две накрыты кусочками хлеба. В память Никича и Сереги. В память Артура и Димки. Женоподобные мальчики пили из рюмок не чокаясь и громко обсуждали, как провести остаток вечера.
— Пить будешь? — спрашивает Артур.
— Я за рулем.
— Подбрось до Чертанова, — просит Димка.
P.S. Фильм стоит посмотреть ради одного подлинного эпизода. Главный герой Сергей в исполнении Андрея Чадова с бутылкой водки приходит на кладбище. Бродит среди могил, ищет могилы друзей, никого не находит, забирается на оградку и в отчаянии вопит, созывая погибших товарищей: “Пацаны! Пацаны! Пацаны!” И они отзываются.
