Арбитры новой премии “Большая книга” пытаются отыскать в современном литературном потоке выдающиеся произведения и вручить лауреату 3 млн. руб. Сочинение Дмитрия Быкова “Борис Пастернак” — в списке финалистов. Неужели трактовочная, в принципе литературоведческая вещь действительно стала крупным событием?
Книга Быкова уже названа “Национальным бестселлером” в Петербурге. Сам Пастернак не писал популярных романов, и “Доктор Живаго”, удостоенный “Нобеля”, не стал бестселлером. А вот роман о нем, видите ли, стал. В книжке самое привлекательное — тексты самого Пастернака. Автор влюблен в поэта и не отказывает себе в удовольствии цитировать стихи целиком, огромную долю текста занимают проза поэта и его переписка. Может быть, именно за тексты Пастернака такое внимание к Быкову? Отпугивающая толщина фолианта, легкомысленность авторских оценок и трактовок приправлены налетом философских терминов. Очень хотелось молодому автору приблизиться к масштабным исследованиям творчества поэта и предстать первым и единственным писателем, осмыслившим и воспевшим личность Пастернака.
Быков нацеливается на романное изложение множества лирических и плотских увлечений Пастернака. И преуспел в этом. В угоду моде и, вероятно, по приказу собственного вкуса он подпустил огонек желтизны. Автор толстой книги вооружается неким магнетизмом заманчивых предположений. Так, он нащупал некий резонанс между поэтом и страной, переживающей гибельное вдохновение. А разве у других поэтов этого не было? Но для остальных этот резонанс не был божественным деянием.
По Быкову, сам Пастернак и его герой доктор Живаго — вроде предвестников революции. Какие-то мистические силы, ниспосланные самим Всевышним, странно соединили их: “Революция совпала с мужским созреванием героя”. Вот ведь Октябрьская долго ждала, когда же Пастернак и его герой испытают неодолимую интуицию плоти. Желтый магнетизм заставил Быкова подарить миру собственное сексуальное прочтение революции: “Ее соблазны накрепко связаны с соблазнами сексуальными”.
Этот соблазн вдохновил почти всех поэтов Серебряного века. Правда, по шкале ценностей Быкова, доктор Живаго, а значит, и Пастернак, — существа высшие. Цитируя слова Пастернака из “Охранной грамоты” о том, что нет ничего чище движения, приводящего к зачатию, красноречивый писатель выдает сенсацию: “Страсть Юры и Лары — такое же религиозное служение”. Озарение Быкова летит глубже: “Вся русская революция затеялась для того (или, если угодно, потому), чтобы Юрия Живаго надо было свести с Ларой, чтобы осуществить чудо их уединенной любви в Варыкине”.
Молодая шалость Быкова запредельна: для него масштаб личности доктора, “как и бытие Божие, не доказуется, а показуется”. В подобных случаях советуют: окстись! Любитель чрезмерностей завел собственный реестр в русской литературе. В его представлении пастернаковская проза более символична, чем все книги Белого, Сологуба и Брюсова вместе взятые.
Быков-первопроходец пытается осмыслить природу магнетического реализма Пастернака. Замысел оказался тяжеловат для автора. Нашему беллетристу ближе житейская канва — кого и как любил Пастернак. Он пытается объективно представить жен Бориса Леонидовича, но все-таки не смог спрятать своего пренебрежительного отношения к Зинаиде Николаевне, третьей жене поэта, матери его сына. Зачем, скажите, приводить оскорбительные впечатления о ней неназванной мемуаристки: “Она была чистый носорог…”? Еще непристойнее цитируемый приговор Андрея Синявского. Рука не поднимается повторить эту брань. Почему бы Дмитрию Львовичу не поговорить с внучкой Пастернака, издавшей книгу воспоминаний Зинаиды Николаевны, да и почитать эту книгу? Может быть, тогда не позволил бы себе резких обобщений — дескать, с поэтом была чужая женщина.
Но Бог с ними, с красивыми женами и музой поэта, чью книжку он доверчиво воспринял и полюбил Ивинскую не менее Пастернака. Быков придумал рубрику “В зеркалах”. В кривом отражении — Маяковский, Цветаева, Мандельштам, Ахматова… Не любит их Быков: не так они жили, не тем вдохновлялись. Их трагичные судьбы для него — лишь полотно, на котором ярче сияет живописный портрет Пастернака. Дипломированный автор падок на выискивание всяких недостатков у классиков. Маяковского принизил не тем цветом зубов и отсутствием высшего образования. А Гомер был слеп, Байрон — хром, Бродский даже среднюю школу не закончил. Зато природа выбрала их и наградила пронзительным зрением. Они слышали вселенский гул.
Автор книжки настаивает на физической обреченности Маяковского. С восторгом цитирует слова Пастернака о гибели великого поэта: “Поэт нашел единственный выход, сравнялся наконец с самим собою, молодым, “красивым, 22-летним”. Даже если признать безоговорочно, что Маяковский застрелился (хотя существует обоснованно другая точка зрения), то постыдно расценить эту трагедию так, как позволил себе Быков: “Правильно сделал”. Разве это не пошлость — с радостью “ухоронить” живого человека?
Не повезло в сравнении с Пастернаком Марине Цветаевой. Не хватило нашему современнику душевной широты в понимании ее личности и трагедии. Быков мелочно вставляет свидетельства, как раздражалась Цветаева, если соседи соль переставили в другое место. Ну и что? А вот гибельный путь Марины к жуткому концу не осмыслен автором в сопоставлении с равнодушными поступками Пастернака по отношению к ней.
Всем сестрам по серьгам воздал Быков: Маяковский патологически раздражительный и злопамятный, Брюсов — морфинист, эротоман, садомазохист, у Мандельштама — задыхание, неловкость, неряшливый костюм, вспышки гнева и паники. Но чтоб уравнять гениев на одном карточном столе, Быков отвешивает оплеуху и Пастернаку: у того, дескать, со вкусом, как у всех гениев, далеко не всегда дело обстояло благополучно.
Субъективный Быков грубо выбирает оценочные краски, стремясь к поражающему контрасту. Измерительная линейка все время в руках автора. По его шкале, Блок был гораздо умнее Маяковского, зато “оба носили в себе все признаки вырождения”. Интересно, какие признаки собственной талантливости нащупал в себе Дмитрий Львович? Многое можно простить ему за его умный, но, к сожалению, неотвеченный вопрос: “Почему же Маяковскому в самое трудное для него время Пастернак отказывает в поддержке?” Автора глубоко тронула (и читателя тоже!) личность и судьба Ольги Фрейденберг, особенно ее гениальные дневниковые признания. Эти страницы книги очень хороши.
Лирическим вскриком Быкова завершу свои заметки на полях книжки: “Пастернак… сделал любовь не пыткой, как у Ахматовой, а праздником, детской игрой, фейерверком, волшебной неожиданностью”. Чтоб остудить пафос этого сравнения, приведу потрясающие строки Ахматовой: “И вовсе я не пророчица,/ Жизнь моя светла, как ручей./ А просто мне петь не хочется/ Под звон тюремных ключей”.
