Палочных дел мастер

Дирижер Владимир Понькин: “Есть люди, которые, стоя за пультом, похожи на счастливых даунов, получивших конфету”

Про дирижера Владимира Понькина писать легко. Здесь неуместно пафосное сакральное придыхание “как перед великими”. Он доступен. Вроде бы. Смешная фамилия. Озорство и наивность (при своих-то 55 годах). Его оркестр — не какая-то Берлинская филармония, а “всего-навсего” народных инструментов имени Осипова. Те самые “балалайщики”, которых так любит наш министр обороны. Ну “Золотые маски” получал, ну Кобзон его хвалит за работу с малышами, ну “бессменный геликоновец”, награды-звания, само собой, страницы на две… И все бы это так и воспринималось — через запятую, если бы Владимир Александрович не был самым желанным дирижером страны, одно появление которого заставляет склонить колено не перед личностью, но перед Музыкой.

Звери по наводке

…Эта история случилась год назад, 18 июля. Пошла сухая милицейская сводка: “В Москве в районе метро “Красносельская” у дверей собственного дома совершено нападение на известного дирижера Владимира Понькина. Пострадавший госпитализирован”. Помню, как все переполошились тогда. Звонили жене Татьяне:

— Муж возвращался домой около двух часов ночи. Двор почти неосвещаем. У самого подъезда сзади подошли двое, несколько раз ударили по голове, потом стали избивать…

Маэстро, еле-еле придя в себя, дополз до двери и с трудом поднялся в квартиру. Молодчики даже не обшарили его карманы, схватив только барсетку, в которой и было-то денег “полторы копейки” да документы. Документы, кстати, вернули прохожие — негодяи выбросили их в районе “Савеловской”. И вот минул год.

— Владимир Александрович, как разрешилась эта история с нападением?

— Им дали по пять лет. Какие-то таджики, гастарбайтеры. Я их опознал. Они промышляли этим многократно, на их счету десяток жертв — как до меня, так и после. Один и тот же стиль. В одном и том же районе. Но самое страшное, что остальные жертвы побоялись их освидетельствовать. Вот, мол, выйдут из тюрьмы и обязательно отомстят. Представляете? Страх…

— А на чем их взяли?

— Точно не знаю. Что-то еще совершили, и МУР их вычислил. Эх, слава богу, вы меня тогда не видели. На мне было “полтора лица” — правого глаза вообще не видно, плюс к этому — двойное сотрясение мозга, смещение основания черепа, переломаны ребра, раздавлена грудина… Они буквально топтали меня.

— А в чем смысл?

— Вот и я хотел бы узнать, что толкнуло этих зверей издеваться? Удовольствие, что ли? Я возвращался полусонный, снять с плеча сумку элементарно: возьми и беги. Но нет… И это чудом еще их удары носками ботинок пришлись в одном-двух сантиметрах от виска. Ведь тогда бы — все…

…Есть вещи, о которых нужно умолчать. В МУРе убеждены, что преступники действовали по наводке. Возможно, некто нашел “подходящих людей”, дал заказ. Но так не хочется верить в участие этого некто…

Китайский шпион

— Вот бывают же звучные фамилии — Тосканини или, скажем, Горенштейн. А то — Понькин…

— Бертман (худрук “Геликон-оперы”. — Я.С.) меня зовет “китайским шпионом”: Понь Кинь. Мой папа родом с берегов Камы — значит, во мне должна быть татарская кровь. А предки мамы (в девичестве Козловой) когда-то переселились из знаменитой деревни Духовщина на Смоленщине, создав свою Духовщину в Иркутской губернии… Но раз был Смоленск — значит, во мне есть и польская кровь (я вредным бываю). Вот такой я русский. Бывает, в Интернете покопаешься — и выскочит: “Майор Понькин покушался на Путина”. Но я не майор. Я генерал-майор… казачьих войск. Но я понял ваш вопрос…

— Да-да, в сторону иного “штейна” и не посмотрят. А скажешь — Понькин: “Ба, да это же наш Понькин!”

— Имя делает человека. Когда я маленьким был, меня все почему-то обижали. Сильно-сильно! Особенно девчонки. Поэтому я часто ревел. Голос был тонюсенький — ля второй октавы брал спокойно. Да и нынче остался высоким. Хотя пытаюсь для солидности говорить медленнее… Как-то звонит мне Бертман 8 марта. “Але, здрасьте, а можно Владимира Александровича?” — “Я вас слушаю”. А он подумал, что это жена его разыгрывает: “Поздравляю вас с днем Восьмого марта!”

Но вернемся в детство. На переменке в школе толкнут, да еще и ногой пнут, чтоб не мешался под ногами. Обзывали по-всякому, начиная с Пончика…

— Пончик — это ж толстенький…

— Ну, нарочно. Вроде антоним. А потом я как-то молниеносно схватил папин аккордеон (отец так мучился с ним, все мечтал научиться) и буквально вдруг — взял и сыграл! Не умея. Это от мамы способности к музыке проявились… Поступил в училище. И вот там, несмотря на то что эффект дразнилки где-то еще надо мной витал и меня все равно щипали, — враз почувствовал, что я — непревзойденный, я — звезда. И с этого момента полетел: Горьковская консерватория, Московская… Когда тебе сам Рождественский на приемных экзаменах ставит “пятерку” с четырьмя плюсами — каково?

А фамилия… Да, есть люди, которые имеют громкую фамилию, доставшуюся им по наследству. Одни умело этим пользуются. А другие не могут в силу своей бездарности.

Посмотрев кисло, сказал: “Не подходишь!”

…В 1976 году Понькин как баянист закончил Горьковскую консерваторию и приехал в Москву. Пробоваться на дирижера. Ну тут как раз прослушивание у Лео Морицевича Гинзбурга.

— Он посмотрел на меня как-то кисло и говорит: “Да не, не пойдет. Слабо как-то… А у нас конкуренция в этом году большая”.

— Задело?

— Еще как! Решил все-таки готовиться к экзаменам. За месяц “проглотил” массу литературы, тонну пластинок. Но… у меня даже документы не приняли. Печально иду по коридору, вижу — стоит Кирилл Кондрашин. Ну я и попросил у него прослушаться. Он посмотрел на меня как-то очень внимательно: “Хорошо, идемте”. И час сорок занимался с одним мною при полном классе страждущих! Наутро Гинзбург принял меня как родного: “Несмотря на то что мест в моем классе нет, одно место для вас есть”. Я ему не понравился, но просто из жадности — как же так, прослушивался у Кондрашина! — он на всякий случай меня взял.

— Но как вы попали к Рождественскому?

— Вышло так. Я на крыльях счастья готовлюсь к экзаменам, и вдруг на первом туре появляется Он. Геннадий Николаевич. Ну, первый тур прошел, а на втором… он ставит мне эту самую “пятерку” с четырьмя плюсами. Меня тут же затаскивают в деканат. А там был замечательный секретарь, царство ему небесное, Юрий Новиков. Так благодарен ему… Он сказал буквально следующее:

— У тебя красный диплом?

— Нет.

— М…к. Еврей?

— Нет.

— М…к. Пиши заявление Рождественскому.

— Как же я… Да вроде вот… к Гинзбургу я… прилип.

— Запомни: если ты сейчас поступишь к Рождественскому, то выиграешь самую большую лотерею в своей жизни!

И я сделал это. Хотя это был шок! В течение 9 лет с момента поступления я не пропустил ни одного рабочего дня Геннадия Николаевича в Москве. Бегал за ним, как собачонка, которая вертится под ногами, мешает идти, а все равно — за тобой. За, за, за… Священный трепет перед этим человеком. За потрясающее чувство юмора, колоссальнейшую эрудицию, умение спокойно и бескорыстно отдавать свои знания окружающим. Знаете, как при коммунизме: пожалуйста, только сумей взять!

Сказ о голых королях

— Что значит быть настоящим дирижером? Столько раз вопрошаем и столько раз остаемся без ответа…

— Потому что ненастоящих много. Людей, не соблюдающих две основные заповеди: не мешай и если можешь — помоги. В результате имеем большой сонм личностей, считающих себя профессионалами, а на деле… Школа нужна! Много ли мы знаем скрипачей-самоучек?

— Нет. Но в дирижеры-то можно… Махай и махай — никто ничего не заметит.

— Да в том-то и дело, что еще как заметят! Только из вежливости промолчат. Это в лучшем случае. В худшем — будут аплодировать. То есть будут обмануты… Это и есть Ханс Кристиан Андерсен: “Голый король”.

— Вот некоторое время назад говорили: “Что такое Госоркестр? Да после Светланова — ничего”. А тут на юбилее Шостаковича им продирижировал Ростропович, и иные сменили гнев на милость: “Ну вот, уже лучше зазвучал! Умеют, когда захотят”. И, может быть, приглашая лучших…

— А вы знаете, что Ростроповича в пух и прах разнесли за это исполнение? И опять же: вот не принято говорить плохо о коллегах. Но есть же истина. Которая должна быть всем дороже. Но ее намеренно пытаются похоронить. И в этом большая печаль. Борьбу с дилетантизмом я вижу в воспитании молодых. Недаром же есть такая история, когда цыган выходит на крыльцо своего дома и видит 12 грязнющих детишек, которые копаются в луже. Он чешет затылок и думает: “Ну что, этих отмыть или новых наделать?” Так вот я предпочитаю новых наделать. Подвожу к пульту такого клопика — ребеночка лет пяти, — пытаюсь с ним дирижировать, воспитать понимание, где в музыке хорошо, а где — плохо…

— Дирижер дирижером, но всегда ли хороши музыканты?

— Это извечная проблема, но она тоже решается только личностью дирижера. Вот вам пример: в 1985 году Юрий Симонов получает возможность создать Малый симфонический оркестр. И что он делает? Приглашает звезд? Возможности позволяли: оркестрантам были назначены высокие зарплаты — 300 рублей. Тогда это — ух! Но он сознательно выбирает сереньких музыкантов, которых, может, никуда бы больше и не взяли, и в кратчайшее время делает из них потрясающий оркестр! А вот после Симонова там два года правил Синайский, и качество его работы было таково, что оркестр мог умереть в любой день!

— Синайского и в Госоркестре ругают…

— Я терпеть не могу плохих людей, которые считают себя хорошими музыкантами. Да, это вещи несовместимые. А “плохость” Василия Серафимовича Синайского в том, что его эгоизм и — как бы это поточнее — ребячество, — когда он позволял себе унижать музыкантов, не имея на это никакого морального права, ибо сам ошибался на каждом шагу, — делает его для меня совершенно незначимым человеком в области дирижирования. И потом, когда руки немножечко напоминают ветряную мельницу — согласитесь, не лучше ли махать ими в поле?

— А сами можете на музыканта прикрикнуть?

— На дисциплинированных — да. А на людей старше тебя, на тех, кто лучше слышит и больше чувствует, чем ты, — не имею права! Сейчас часто замечаю (я же веду мастер-классы в Питере, Веймаре и Дюссельдорфе): выходит молодой человек, извините, “без году неделя”, еще не умеет и руками двигать, но: чтобы скрыть свою несостоятельность — р-раз! — и ножкой топнул. Да еще и прикрикнул! Я таких как вшей давлю сразу же! При мне одна девушка позволила сказать себе на репетиции в “Геликон-опере”: “Хор! Не спать!” Сама вовремя не подготовила хор жестом, так какое ж имеет право так говорить? Все, с тех пор она не показывается за пультом в “Геликон-опере”. Вот так. Хамство надо давить на корню. А то возникает псевдопроблема якобы личности и якобы толпы…

С палочкой али без?

— Интересны нюансы самой манеры исполнения. Вот, скажем, дирижерская палочка…

— Я часто дирижирую без палочки, у меня достаточно образный жест. Дирижер — это скульптор. Вот ладонь — самое важное место по энергетике. Отсюда все лучи идут, а пальчиками ты лишь корректируешь степень наполненности…

— У дирижера — играющая спина, он — центр внимания, если только его не заслоняет рояль с каким-нибудь солистом, скажем Мацуевым…

— К сожалению, если и видишь сейчас Мацуева, то смотреть на это не слишком приятно. Эти подпрыгивания, ужимки — меня это сильно пугает. Да, он мой земляк, иркутянин. Но он, как мне кажется, начинает портиться. Это абсолютно неприемлемая позиция для художника, когда он очень старается показать, как работает.

— Вот дирижирует Теодор Курентзис. Вы знаете его эмоциональность. Но кто-то скажет — чувственный надрыв, а кто-то — слащавая наигранность…

— Я понимаю психологию Курентзиса. Если он может подойти к зеркалу и сделать вот так (Понькин небрежно-манерно одергивает назад как бы длинные волосы), то тут все ясно. Это его образ жизни, понимаете? Иначе он не может. Но высший комплимент для дирижера: тебя не видно, а музыка слышна. Ведь процесс ее рождения — это возможность подсмотреть то, что запрещено. Мравинский не зря никого не пускал на свои репетиции… А если дирижеру угодно приплясывать и притопывать — ну ради бога. Только есть ли в этом смысл? Есть же люди, которые, стоя за дирижерским пультом, могут походить на счастливых даунов, которым дали конфету сладкую… Вот они едят ее — большую-пребольшую, и у них слюни текут… Нельзя такое допускать.

— Вот вы говорили о дирижерском жесте, который несет массу информации… А я вспоминаю концерт в Москве Джеймса Ливайна, который, сидя за пультом, одной рукой листал страницы партитуры, а другой легко-небрежно так водил палочкой, почти не глядя на оркестр…

— Это называется полнейшей распущенностью.

— Как? Он ведь большой дирижер.

— А вы уверены, что он такой уж хороший профессионал?

— Ну как — уверен? Сказали — звезда, заломили цену на билет, значит — звезда. Ливайн, Зубин Мета… Гении.

— Зубин Мета? А вы помните его концерт в нью-йоркской филармонии, после чего вышел клоун — непрофессиональный дирижер — и продирижировал замечательнее, чем Зубин Мета. А почему? Потому что он талантливее. Представляете, насколько надо быть даровитым, чтобы оркестр в одну секунду воспринял тебя и пошел бы вместе с тобой. Не за, а с… Я борюсь за микронную долю секунды, чтобы каждый из моих студентов, касаясь “дирижерской точки”, сразу же получал звук оркестра!

Для меня репетиция оркестра — это состояние перед восхождением, стоя у подножия горы. Каждый день. Если это чувство уйдет — наступит смерть. Я всю жизнь воспринимал мир как мальчишка. И это не рисовка. Это позиция. Для музыканта первостепенная. Если есть такая возможность — быть ребенком, им надо быть. Обязательно. Ты видишь мир в очень светлых тонах и никогда не будешь кривить рот: “О-ой, ну вот опять эту Шестую симфонию играть! Сколько можно!”


Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру