…Такие события в музыкальной жизни Москвы случаются, дай бог, раз в 5—10 лет. К сожалению. Итак, сегодня — официальная премьера крупного произведения: русской хоровой оперы Родиона Щедрина “Боярыня Морозова”. Нам повезло услышать ее прежде — на генеральной репетиции.
…Так странно оказаться в Большом зале консерватории в половине двенадцатого ночи.
— А чевой-то вы обернулись? — недоуменный вопрос гардеробщицы. Мол, с концерта идем, перчатки забыли.
— Да мы только пришли! На репетицию!..
— Ну, тогда поднимайтесь по служебной, а то парадная лестница закрыта!
“Закрыта” — значит, ковровая дорожка вычищена-вылизана для следующего дня, ступать не полагается.
Свет приглушен. Редкий, “свой” слушатель осторожно влезает в зал через сцену. А там — уж полным ходом приготовления. Худрук камерного хора Борис Тевлин уносит портрет Шостаковича, оставшийся от вечернего концерта; зал еще не успел остыть. Ставят “леса” для хористов, направо пойдем — литавры найдем, налево — полную группу ударных: колокола православные, стеклянные, редкосплавные… Ударник нервно оглядывает свое хозяйство.
Только уселись — появляются они: Родион Константинович и Майя Михайловна. Пока муж перешептывается с Тевлиным, г-жа Плисецкая дает автографы, удивляя в этот поздний час своей удивительной подтянутостью и аристократичностью… Как из сказки.
Оркестра нет. Тот самый случай, когда сам голос выступает в роли музыкального инструмента. Трубач, два ударника, четыре солиста и хор. Вот и все действующие лица. Хористы — в обыденной одежде, каждый с ворохом нот в руках… Щедрин увлекает Плисецкую на 12-й ряд. Переживают.
— Ну что, начали? — Тевлин оглядывает хор. — Вы готовы? — Обращается к ударным. — Ну тогда… с Богом!
Не к месту, но вспомнилась реприза с Папановым в Театре сатиры, где он — начальник ЖЭКа, собравший при этом самом ЖЭКе самодеятельный хор…
— Уж не хотите ли вы, товарищ начальник, сосватать нас церковникам?!!
— Побойся Бога, Вася, — отвечал Папанов, — тебя в церкву с таким пением и на порог не пустят!
Сейчас же — прямо обратное. С первых же минут — потрясение. Будто стоишь на церковной службе, в том самом мудром внутреннем трансе. Не различаешь каждого слова, но видишь целое — внутри себя. Может, Родион Константинович и не думал о такой трактовке… Но расхристанная судьба двух церквей одной веры, духовный перелом эпохи, поместившиеся в один час времени, — поданы будто мощными мазками богослужения. Несуетного. Не усыпляющего, но пронзительно-щемящего.
Ударник берет смычок, тонкий надрез по металлической тарелочке. Идет сложнейшая, тонкая партия трубы. Справа налево, слева направо волнами пошли голоса замечательного тевлинского хора… Боярыня (Лариса Костюк), уже заточенная в эту гнилую яму монастыря, просит охранника хоть яблочка, хоть огурчика… Охранник (сольная партия певца из хора) отказывает:
— Не смею! — И еще бы: до этого весь караул вокруг ямы Морозовой был казнен. За то, что позволял раскольнице кушать да книжки читать…
…О красках оперы говорить трудно. Певцы и внешне, и “голосисто” подобраны в самый раз — Михаил Давыдов (царь Алексей Михайлович), австралиец Эндрю Гудвин (протопоп Аввакум), Вероника Джиоева (сестра Морозовой)… Царь Алексей Михайлович, нарекая, крестится — это прописано в нотах. Хор в одном из мест (когда боярыню, закованную, тащат в тюрьму), исполняя, притопывает ногой. Ударник бряцает цепью… И это не ради красивого эффекта. Из искр, всполохов, надрывов речи и музыки рождается грандиозное полотно, надо только суметь в своем воображении собрать все щедринские краски воедино…
Прав был Тевлин, сказав, что “Боярыне” уготована по меньшей мере 200-летняя судьба.
