Так не опаздывают — так динамят. Битых полчаса слоняюсь по вестибюлю метро и ругаю себя за наивность: это ж надо договориться о встрече с растаманом на станции “Динамо”!
Но он пришел. Вышел из вагона, улыбнулся, извинился. Вельветовые джинсы, джемпер. В одежде — ни красного, ни желтого, ни зеленого. И не подумаешь, что лидер русского растафарианства и культовой группы “Джа дивижн”. Если бы не дреды за спиной. Наверное, самые длинные в РФ. Это — Герберт Леопольдович Моралес. Для друзей просто Гера.
Мы кружим по паркам в окрестностях стадиона в поисках хоть одной лавочки, но их нет.
— Герберт, какое, к черту, в России регги? Холодно, народ озверевший, да и вообще, как писал Бродский, “не те тут злаки”.
— Настоящее регги — музыка позитивных вибраций, она очищает. Человек на концерте начинает танцевать, шевелиться, забывает о своих проблемах. Он отодвигает их на второй план: а, разберусь потом, а сейчас спокойно отдохну. Эта музыка тем и замечательна, что любого человека с открытым сердцем подводит к тому, что надо жить, надо радоваться жизни, какая бы она ни была. Как раз в нашей стране такая музыка и нужна.
“Наша страна опаздывает лет на 30...”
— А есть ли у нас регги? Люди с дредами встречаются, а когда смотришь ТВ, ничего такого и близко не видно.
— Фестиваль, который мы проводим в день рождения Боба Марли, показывает, что есть. Приходит тысячи две зрителей, играет 20—30 команд со всей страны… Начинающие идут в регги, чтобы выделиться, оказаться на модной волне. Отращивают дреды. А потом сама идея их засасывает, и они начинают интересоваться всерьез. Люди сами приходят к тому, что регги и ска — самое свежее явление. В Польше регги-бум начался в 1980 году и продолжается до сих пор. С учетом того, что наша страна опаздывает, по-моему, лет на 30, в 2100-м у нас тоже начнется регги-бум. А я этот бум подготавливаю.
— Выделиться с дредами, конечно, можно, но сразу получаешь массу проблем на свою голову...
— Главная проблема в быту — на дредах неудобно спать. Они тебя колют. И твоя девушка постоянно отмахивается: убери их от меня! А у меня дреды настолько длинные, что, когда сажусь в метро, я сажусь прямо на них и голова так вот натягивается — опа! Очень смешно.
— Я имел в виду другое. Для того чтобы играть в нашей полуфашистской стране “черную” музыку, надо иметь немалое мужество.
— По башке я получал не раз. Тебя окружают 10 человек: “Эй ты, вонючий негр!” Ничего не успеваешь сделать. Начинают молотить. Если остался жив — слава Богу. Лучше, конечно, сразу убегать, если есть возможность. Мне 45 лет. Я привык озираться, постоянно чувствовать любой напряг. Если недосмотрю, я попаду в ситуацию, когда подведу много людей — музыкантов, зрителей... Я не имею права угодить в милицию, не имею права быть побитым скинхедами, никаких больниц и так далее.
— Что делать с этой нетерпимостью?
— Мне кажется, идея ксенофобии живет во власти. Там существует то, что развивается потом молодежью до крайности. В СССР тоже был расизм. Наш детсад выезжал летом в загородный лагерь. Я был маленький, черненький. А рядом — пионерлагерь, и пионеры прибегали на меня посмотреть. У них было такое развлечение: выламывать мне руки, чтобы я закричал или заплакал. А я себе внутри говорил: я — сын революционера, я буду улыбаться. И вот они мне руки выламывали, а я улыбался. В итоге у них нервы сдавали и они убегали. Получалось, что я победил. Хотя мне было 5 лет, а им лет по 10.
— Вторая проблема — отношения с милицией?
— Сейчас стало спокойней, но в свое время помучили. Видимо, была установка: раз дреды — значит, наркотики. Я иногда говорил: ну посмотрите на меня. Если я с такими длинными дредами живу, я же уже все знаю, ничего с собой не ношу.
Вообще, в Москве по сравнению, скажем, с Краснодарским краем — цивилизация. Там есть такая организация — Госнаркоконтроль. Они приезжают на пляж и всех заставляют писать в баночки. С автоматом, с собаками, с классическим хамством. Это такое унижение человека! Права качать, конечно, можешь, но можешь и получить по печени. Потом кладут в баночки тесты и увозят с пляжа человек двадцать, чтобы переписать и взять денег. В Анапе просто за то, что мы шли с пивом по улице, с нас сняли 1300 рублей! А здесь недавно сидели на лавочке, пили пиво. Подъехали милиционеры, мы им сказали, что любим Лужкова, и они сразу уехали.
— Регги и марихуана — это что, такая обязательная связка?
— Необязательная совершенно. Наоборот, сейчас надо жить, чтобы мозги были чистыми. Чтобы все время быть в теме, поднимать свой статус — учиться, работать. Очень много народу из тех, кто любит регги, ни коноплю не курит, ни пива не пьет. Даже по праздникам.
— Но в ваших песнях то и дело встречаются словечки “марихуана”, “сенсимилья”, а в зале — 15—20-летние.
— Песен, где упоминается “трава”, я не сочинял уже лет десять. Они все старые. Я тогда не имел такой крутой позиции, что эту тему лучше умалчивать. Сейчас я действительно понимаю, что за каждую песню надо отвечать. Но старые песни все знают. Если я их совсем перестану петь, будет тоже какая-то фальшь. Есть группы, у которых в песнях только три слова: “Джа”, “легалайз”, “марихуана”. Вот это беда. Когда такие просятся на фестиваль памяти Боба Марли, я говорю: ребята, вам надо поработать, пока неинтересно.
— Сколько лет вы отращивали свои дреды?
— Лет пятнадцать. В школе нас заставляли стричься коротко, и мне это не нравилось. Потому что у меня сразу получалось лицо азербайджанца. Отрастишь больше — становишься похож на Анджелу Дэвис, и за волосами надо очень много ухаживать. А когда появились дреды, я наконец вздохнул с облегчением. Париться о них совершенно не надо. Если они становятся слишком длинные, можно оторвать кусочек и кому-нибудь подарить.
“Первое слово было “Че”
— О вершках поговорили, теперь давайте о корешках.
— Фамилия мамы была Захарьина. Она из старинного московского рода, одним из ее предков был знаменитый врач Захарьин. Сама мама была коммунисткой, истово веровавшей в Хрущева. XX съезд партии ее потряс. Она тогда училась на философском факультете МГУ. А папа был кубинским революционером, знавшим Фиделя Кастро и Че Гевару. Он приехал сюда в Высшую партшколу и одновременно ходил слушать лекции на тот же факультет философии. А до этого он уже окончил Сорбонну и был по образованию врачом. В МГУ они и познакомились. Ну и соорудили меня.
Когда я был совсем маленький, помню, папа как-то пришел очень пьяный и мама сильно ругалась. Потом уже она мне рассказывала, что в Москве он разочаровался в советском социализме и запил. Чтобы совсем не погрузиться в пьянство, поехал в Боливию делать революцию с Че Геварой. И там погиб. Это почти все, что я знаю.
— А президент Боливии Эво Моралес, который по совместительству возглавляет ассоциацию фермеров — производителей коки, вам случайно не родственник? Он тут недавно прославился тем, что, выступая в ООН, помахивал листиком этого растения.
— Нет, Моралесы — это же Ивановы по-латиноамерикански... А насчет коки это он слишком круто загнул.
— За событиями на Кубе следите? Фидель болеет…
— Фиделя я люблю. Он мне с детства был как родственник... Мы жили очень бедно. У мамы была самая неприятная группа инвалидности — вторая. Это когда и пенсия маленькая, и работать нельзя. И вот на эту пенсию мы жили втроем. У меня есть еще брат Саша — выше меня на голову, у него отец англичанин. Жили в коммуналке, кушали только картошку в мундире, гречку и квашеную капусту. Зато у нас висели портреты Че Гевары и Фиделя Кастро. Первое слово, которое я сказал, было “Че”. Мама знала четыре языка. Ее отец был дипломат, и она все детство провела в Италии и Англии. Когда я был маленьким, не помню, чтобы к нам заходил кто-то из белых — либо латиноамериканцы, либо африканцы. Я спрашивал: мама, а почему русские не приходят? Она отвечала: да русские все пьют и с ними разговаривать неинтересно.
“Нужно растить свой сад”
— А как сейчас живет коренной москвич — потомок великого русского врача и кубинского революционера?
— Материально? От концерта до концерта. Машины нет, есть велосипед-чоппер. Комната в коммунальной квартире, куда меня переселили почти насильно...
— Как это?
— Появилась соседка-милиционер, которая сказала: “Гера, ты же знаешь, я работаю в Академии милиции. Я не поставлю зачеты своим ментам, и они с тобой сделают все что захотят. А что могут сделать менты, ты же прекра-а-асно знаешь”. Кстати, в моем доме живет Лимонов. Прикольно: такие противоположные люди — и в одном доме.
— Он тоже — в коммуналке?
— Не знаю, мы на такие темы не общаемся, просто здороваемся. А я к коммуналкам привык. Наверное, никогда своей квартиры уже не будет.
— Неустроенность в 45 лет не может не грузить.
— Мама меня учила, что бедность — не порок, а вот бездуховность — это ужасно.
— “А мама — это святое”, как поется в вашей песне.
— Да. Если я перестану сочинять и петь песни и вообще жить так, как я живу, это для меня будет страшнее. В детстве мне понравилась сказка Вольтера “Кандид”. Там у Кандида есть учитель — доктор Панглос, которому постоянно не везет: ему то руку отрежут, то ногу. Но он исповедует философию оптимизма. Он говорит: все будет хорошо, только нужно растить свой сад. Мне эта философия очень близка: хорошо, когда хоть как-то хорошо.
— Что вас привело в регги?
— Наверное, дух противоречия. Регги ведь музыка, с одной стороны, простая, но при этом и сложная. Я попробовал играть регги и понял, что у меня не получается. Хотя я работал уже преподавателем гитары и неплохо играл — и фламенко, и рок, и блюз, и джаз. А регги не давалось, и это меня сильно парило. Я хотел добиться правильного звучания и все глубже погружался и в музыку, и в идею раста.
— Какие сейчас идеи несет регги?
— Как и раньше, культивируется тема борьбы с Вавилоном. Но в это понятие все вкладывают разный смысл, и оно все время меняется. Кто-то борется с однополыми браками, кто-то поет, что черные самые крутые, кто — про революцию, кто — про “траву”.
— 15 лет вы являетесь, перефразируя Б.Г., послом регги в неритмичной стране. Наши рокеры, тоже бывшие когда-то андеграундом, нынче к таким датам устраивают концерты в “Олимпийском”, которые крутят по ящику. Вам не хочется?
— Хочется.
— Может, надо что-то для раскрутки предпринять?
— Я боюсь, что я тогда испорчусь.
— Это такая ваша борьба с Вавилоном?
— Ну да. Но я стараюсь, чтобы в песнях было чуть-чуть побольше, чем просто борьба с Вавилоном, с этим-то все понятно. Говорить об обычных ценностях сложней и важней.
Тут нас прервали. Подошел молодой человек и проговорил: “Извините, пожалуйста. Я давно вас заметил, но не мог поверить глазам. Можно автограф?” Герберт что-то написал ему в блокноте, и парень ушел. Проследив за ним взглядом, мы пронаблюдали, как он садится в новенькую “Шкоду”. И Гера продолжил:
— Эти умилительные ситуации бесценны. Они замещают отсутствие материальных благ.
— Нет ли в таком подходе аутсайдерства?
— Конечно, есть. Я с гордостью считаю себя аутсайдером. Еще с советских времен. Каждый человек должен оставаться самим собой, сохранять в чистоте душу. Если принимаешь Вавилон каким-то боком, это как язва, она будет разрастаться.
— Но вы же принимаете каким-то боком — интервью вот даете самой, может, вавилонской газете...
— Конечно, принимаю. Но душу ему не отдаю. Точно не отдаю. Я сам не ожидал, что в 40 лет мне придется быть лидером какого-то молодежного движения. Не задумывался об ответственности.
А сейчас часто вижу людей, которые, когда меня видят, просто светятся. И мне становится хорошо от того, что человек мне улыбается. В каком бы я ни был настроении, обязательно улыбнусь в ответ. Это впирает покруче, чем “косяк”.
СПРАВКА "МК"
400 лет назад исконные жители Ямайки — индейцы — были полностью истреблены европейцами. Для работы на плантациях на остров завезли рабов из Африки. Согласно растафарианской интерпретации Библии, эти африканцы были отданы Богом (Джа) в рабство белым в наказание за грехи. И они будут жить под гнетом Вавилона, современной социально-политической системы, основанной на западных либеральных ценностях, до пришествия Джа. Который освободит их и уведет в “рай на земле” — Эфиопию. Лидер ямайского движения “Назад в Африку” Маркус Гарви учил, что нужно ожидать знамения пришествия: коронации черного короля в Африке. Многие решили, что предсказание свершилось в 1930 году, когда Рас (принц) Тафари, взявший имя Хайле Селассие I (в переводе — Сила Святой Троицы), был коронован императором Эфиопии. Растафарианцы верят, что Селассие является потомком легендарного царя Соломона, и почитают его как царя царей и мессию.
