История как в сказке. Или в телесериале.
Аристократ из Зальцбурга покинул благополучную Европу и женился на многодетной русской женщине.
Из деревни Пальна-Михайловка, под Липецком.
Он продал скрипку ХVIII века, чтобы построить здесь дом. Он ходит по округе в вышедшей из моды серой кроличьей шапке-ушанке. Он дает концерты классической музыки в сельском клубе на праздники.
И месит “эту удивительную русскую грязь” — так, старорежимно грассируя, называет он наш чернозем, выкапывая котлован под фундамент будущего родового “замка”.
Нивы сжаты. Рощи голы. Продрогшие люди топчутся на автобусной остановке в райцентре Становое, ожидая автобус из Липецка — он ходит сюда всего два раза в день.
На “удивительную русскую грязь” ложится белый-белый, аристократически чистый снег.
— О, вы прибыли, Катья! Я ждал вас с самого утра, — высокий мужчина открывает двери своего авто, чтобы впустить меня внутрь.
Перед этим сам очищает мне веничком припорошенные ботинки.
Австрийский чудак с именем на визитке Michael Stachowitch.
Сменивший европейский лоск на российское бездорожье.
“Не называйте меня графом”
Мы едем дальше — в нутро России, через рощи и нивы, старый пруд с серыми утками. Когда-то здесь плавали благородные белые лебеди. Но вот уже лет сто этот пруд никто не чистит. Прекрасные лебеди превратились обратно в гадких уток.
Так тоже бывает…
Не знаю, слышал ли об этом Herr Stachowitsch?
— Только не называйте меня графом. Этот титул начали даровать в России со времен Петра, а наш род древнее, так что такое обращение звучит даже обидно, — утверждает мой собеседник. — Со стороны отца мы известны с ХVI века. Со стороны матери — с одиннадцатого. Ко мне в Зальцбург доходили письма, где меня величали и “фоном”, и князем, и даже принцем. Австрийцы любят высокие титулы. Моя первая жена с гордостью носила имя графини Шерейни. Но сам я против этого. Зовите меня просто Михал Михалыч Стахович.
Стаховичу — 84 года. Его суженой, Татьяне, ровно в два раза меньше. Они знакомы 15 лет. Но это их первый ноябрь вместе...
Брат его прадеда был большим либералом, писал стихи и жил со своей крестьянкой. Брат деда — последним губернатором Финляндии и руководителем фракции в Госдуме, о котором Ленин писал, что если бы все были такими, как Стахович, то революция в этой стране, к большому сожалению, стала бы невозможна.
А в деда — тоже Михал Михалыча — актера МХАТа и друга Станиславского — влюбилась Цветаева. Посвятила ему цикл стихов. И пришла на похороны — он умер в марте 19-го. То ли повесился, то ли повесили…
“Первый раз Москва весной без Стаховича, — написала Цветаева в своем дневнике. — Первый раз Стахович весной без Москвы”.
Четыре поколения Стаховичей. От Николая Первого до Николая Второго. Потом — еще почти век — их потомки в далекой стране, глядя на сверкающие белизной вершины Альп, грезили о былом.
Но лишь единственный из них приехал в это былое.
“Почему я здесь? Все вокруг мучают меня этим вопросом”, — в темноте автомобильного салона профиль Михаила Стаховича кажется силуэтом себя самого, вырезанным из черной бумаги.
Вдалеке виднеется полуразрушенный остов его барской усадьбы.
Свет горит лишь в одном окне на втором этаже.
Там работает Татьяна, жена Михал Михалыча. Она директор Дома культуры. Так теперь величают родовое гнездо Стаховичей, которое все — от крыши и до подвала — принадлежит народу.
Надо накормить крестьян
— Я перекрестился, впервые ступив на липецкую землю зимой 91-го года, — говорит Михаил Михайлович.
Он вез на бывшую родину гуманитарную помощь.
“Советский Союз разваливается”. “Русские крестьяне умирают от голода в нищих селениях”. Громкими заголовками пестрели тогда европейские газеты.
В промежутке между утренним кофе и свежими пумперникелями — австрийскими хлебцами с ржаным привкусом — Стахович решил, что должен накормить своих бывших крестьян.
Конечно, проводить много времени в России совершенно необязательно — прошлого не вернуть, но отвезти хлеб, сахар и шоколадки деревенским детям ему по силам.
Он сказал об этом благородной супруге. Она всегда понимала его, милая Муна, урожденная графиня Леопольдина Шерейни, гордящаяся родовым древом больше всего на свете.
И в отличие от мужа всегда твердо осознающая — как должно и нельзя поступать их сословию. Ее высокородное имя включало в себя целых восемь труднопроизносимых имен, в четком порядке выстроенных друг за другом в свидетельстве о ее рождении.
Они познакомились сразу после войны. Михаил Стахович, бывший офицер вермахта с русскими корнями. И чешская графиня, бежавшая из Праги от “ужасов советской оккупации”.
Они прожили вместе больше полувека, родили троих детей. В разговорах с Муной он часто вспоминал Россию, которую не знал, и родовое гнездо в Пальне-Михайловке, которое снилось ему по ночам. Тем чаще, чем старше он становился.
Он видел графа Льва Толстого, наведывавшегося к чаю на конный завод Стаховичей и где-то здесь, среди их породистых рысаков, подсмотревшего сюжет “Холстомера”.
И еще художника Репина, что был безнадежно влюблен в Софью Стахович, которую окружающие звали просто Зосей...
Сам младший Стахович родился уже в эмиграции, в тихом Зальцбурге, в 1921 году. А красавица Зося, его родная тетка, умерла от голода в 42-м, в Москве, одинокой больной старухой.
В тот первый визит в усадьбе его встретила молодая женщина Татьяна, новая “хозяйка” его владений.
Татьяна протянула твердую ладонь для рукопожатия, которую он — неожиданно для себя самого — повернул тыльной стороной кисти и старомодно поцеловал.
И ничего не почувствовал. И она не почувствовала тоже.
Она жила сегодняшним днем.
Он же был из прошлого.
Лейтенант из эфира
В 1940-м Михаила Стаховича призвали в армию. Он служил в Норвегии, в гитлеровских войсках, за 300—400 километров от Северного полярного круга.
В его задачу входило расшифровывать секретные сообщения советского командования. И слушать переговоры.
— Иногда русские офицеры рассказывали какие-то смешные истории о себе. И я тоже хохотал с ними...
Он фиксировал русские слова быстрой немецкой стенографией. А затем внимал рассказам выходившего в эфир лейтенанта Евтушенко, поехавшего в отпуск в город на Неве. Тот, отпуская шуточки, рассказывал по секретной связи о том, как кадрил ленинградок на Дворцовой площади.
Он представлял себя на месте этого лейтенанта. Пройтись по каналу Грибоедова, взглянуть на Казанский собор…
Это было в июне 41-го.
А потом началась война, в которой он выступал на стороне чужих.
“За четыре года я не убил ни одного русского, это честно, — говорит Стахович. — Сейчас, в России, иногда в спину я слышу слово “фашист”. Оно больно ранит меня. Мне было всего девятнадцать. Я был обычным солдатом. Но уже тогда я знал, что воюю на стороне армии, которая проиграет. Одолеть Россию невозможно, кто бы ею ни управлял. Скажите, может быть, эта вера меня оправдывает?”
В 42-м к ним в часть доставили русских военнопленных. Голодных, оборванных, злых.
— По вечерам я брал книги на русском языке — Толстого и Тургенева — и шел к ним в барак, чтобы прочесть вслух, — вспоминал Стахович. — Я пересказывал “Войну и мир”.
Еще до того, как книга подходила к концу, пленные менялись. И что с ними происходило дальше, Стахович не знал. Как никогда не узнал о том, был ли среди несчастных лейтенант по фамилии Евтушенко.
Ракетка и скрипка
Весть о поражении немецкой армии Михаил Стахович встретил в родной Австрии, в зоне американской оккупации. Уехав из Берлина в марте 45-го с секретным заданием, он никак не мог найти свою часть, с кровопролитными боями отступавшую под натиском русских.
По выходным американцы проводили в своей зоне оккупации чемпионаты по теннису, в которых участвовали и победители, и побежденные.
Стахович выступал от Австрии. И сразу же после этого перешел в профессиональные спортсмены.
— Я был обедневшим аристократом, вынужденным гоняться по теннисному полю за хлебом насущным, а не богатым бездельником. Я закончил карьеру восьмым в профессиональном теннисном мировом рейтинге. А в старости, в семьдесят лет, в своей возрастной категории дошел до второго места, — рассказывает он.
Как профи он судил Уимблдон. До 67-го года остававшийся, впрочем, по мнению Стаховича, заштатным британским турниром.
Теннисистом, а позже тренером Михаил Стахович объездил весь свет. Он наблюдал, как падают листья с канадских берез. И видел низкие звезды над океаном в Австралии. Он исходил булыжные мостовые Женевы, скрывающие под собой все золото мира.
А в перерывах между матчами играл на виолончели. На пару с Ростроповичем, которого хорошо знал.
“Однажды в швейцарском городке я познакомился с господином, тоже теннисистом, который имел скрипку Антонио Тессторе, — вспоминает Михаил Михайлович. — Это, конечно, не такой великий мастер, как Страдивари. Но инструменты с его клеймом стоят сотни тысяч. Человек почему-то не играл на ней… И был в депрессии от того, что не может прикоснуться к струнам. Я сказал ему, что он должен попробовать. Только так он почувствует себя счастливым”.
Через несколько лет вдова этого мужчины нашла Стаховича. Она сказала, что ее муж покончил с собой. И она хочет подарить его скрипку Михаилу. “Я пытался отказаться, но эта женщина и слушать меня не желала”.
— На скрипке надо играть, — произнесла дама. — А я не сумею. Возьмите, когда-нибудь этот инструмент принесет вам счастье.
Сказка замка Мирабель
Из окна его нынешнего кабинета открывается восхитительный вид на коровник.
На шкафу складированы чемоданы — приданое жениха, остальные его вещи до переезда в новый дом ждут на складе.
Пятнадцать лет наведывался Михаил Стахович в липецкие края. Сначала исключительно с гуманитарными целями.
Потом, когда понял, что смерть от голода русским крестьянам не грозит, приезжал просто так. И даже не отдохнув с дороги, шел в старую усадьбу.
Татьяна выделила ему небольшой уголок, чтобы не мучился с гостиницей.
А он беседовал с ней о войне и о мире. Пятнадцать лет о войне и о мире, о виолончелях и скрипках, о теннисных шариках и смысле жизни... “Удивительная русская метафизика!” — говорил он обо всем, что видел здесь, но совершенно не понимал.
Татьяна слушала его. И молчала.
Да и что ей было отвечать? Как уехала из Липецка в поисках лучшей доли в Пальну-Михайловку, как прокладывала там газопровод. А потом ее назначили ответственной за культуру. Единственного человека в округе с образованием.
Как за прошедшие с момента знакомства пятнадцать лет у нее стало трое детей, старший Антон и двое мальчишек-близняшек. А вот мужа больше не было.
То есть чисто метафизически он продолжал где-то быть, конечно…
Мальчишки росли хилыми. Из всех витаминов только картошка. Витамин “к”. А у нее одна работа — витамин “р”.
С утра и до ночи. И младшие, Кирилл и Никитка, даже зовут бабушку мамой. А жизнь идет...
На прощание, перед отъездом в Зальцбург, Стахович целовал Татьяне руку. И смотрел в ее глаза, которые год от года становились все печальнее.
— Я сочувствовал ей: такая хорошая женщина и так бьется в этом омуте, — вспоминает сейчас Михал Михалыч. — Нет, я не ощущал той близости, что связывала меня с Муной. Она не подходила мне ни по статусу, ни по положению. Я и думать не мог, что однажды предложу ей руку и сердце и все, чем владею. В общем-то не так много, как кажется, я ведь обычный европейский пенсионер, который просто захотел сделать другого человека счастливым. Но сначала, вероятно, это была искренняя жалость!
Татьяне тоже было его жаль. Вот ведь и дети есть, и жена, и богатое прошлое — а ведь таскается зачем-то в их деревню, значит, тоже ему чего-то не хватает!
На Руси не говорят “люблю”. На Руси говорят “жалею”…
За сто лет внероссийского бытия аристократ Стахович вполне мог об этом позабыть. А Татьяне и подавно было не до сантиментов!
— Я-то прекрасно видела, конечно, что не просто так он моей Танюшке ручки целует, к чему дело идет, — усмехается баба Вера, Танина мама. — Но, честно скажу, никаких намеков Михал Михалыч дочери не делал. Все было порядочно. Да и то слово — Таня ему во внучки годится, он ведь голубых кровей, к тому же женатый.
Графиня Шерейни умерла в середине июля 2005 года. Перед смертью долго болела.
После ухода дорогой Муны он терпел чуть больше месяца. А потом набрал на телефоне знакомый липецкий номер…
…Их свадьба с Татьяной состоялась в конце прошлого февраля, в Зальцбурге, в старинном замке Мирабель.
С позолоченными стенами и лепными потолками, которые были так неправдоподобно хороши, будто пришли из сна.
Но Стахович знал, что очень скоро — продав скрипку ХVIII века — он уедет из этого города, от равнодушных Альп, из этого волшебного, но чужого сна.
Туда, где действительно нужен.
Где старая усадьба в подтеках от векового ремонта, который — как и почти все в этой стране — никак не закончится хеппи-эндом.
