Книжка Шишкина станет “большой”

Роман “Венерин волос” бьет все рекорды

Шишкин опять в моде. Не автор лесных пейзажей, а другой — писатель Михаил Шишкин. Он живет в Цюрихе, давно получил премию Букер за роман “Взятие Измаила”. И вот теперь “Венерин волос”, названный Национальным бестселлером-2005, претендует на премию “Большая книга”.

Странное название у его книжки — “Венерин волос”. Поморщишься, прежде чем открыть: ассоциация возникает с общеизвестным понятием “борьба Венеры”. Но так по глупости подумать можно, потому что не знаем мы латыни и про Adinantum capillus veneris не привелось услышать. По Шишкину — это травка-муравка. Венерин волос. Бог жизни. Бессмертна эта травка, ей все нипочем.

По убеждениям повествователя, божественное и сатанинское, жесткое и жертвенное, доброе и жалкое, рассеянное, развеянное в приснопамятные столетия, не прошло прахом, а прижилось, вошло в плоть и кровь живущих. В общем-то, мысль эта тоже не Шишкину первому пришла в голову. Зато он наделен богом, легким, курчавым, страстью и умением всему давать свое поименование. Это получается у него очень забавно. Свою родину, то бишь советскую страну, некто из говорящих персонажей книги называет доносочным Египтом. И, конечно, народ у нас дикий, им лучше бы с кем расправиться. Здесь бабы ведрами могут забить насмерть.

Книжка Шишкина не имеет сюжета в привычном понимании. В ней толпятся сотни тем, сыплется горох происшествий, метафор, уподоблений — поистине золотой песок слов. Шишкин — мастер вытаскивать их из памяти народной. Не дремлющий, сочный язык — единственная прелесть сочинения. Автор подробно и с удовольствием запечатлел этот непрерывный поток сознания. Лавина ассоциаций, наблюдений, внезапные озарения сталкиваются и, подобно горячему утюгу, все превращают в пар. Содержание романа “Венерин волос” навеяно свободным ветром, в котором ощущается теперешняя всемирная потребность покопаться в грубых складках русской натуры.

Бессюжетность для мировой романистики не новость. Многим хочется стать сегодняшним Джойсом. Шишкин продегустировал литературные закваски всех времен и стремится переплести реальность с вымыслом, видениями, реминисценциями. Его воображение импульсивно и всеохватно. И все-таки избранная им форма вопросов и ответов — некоего допроса — читается с трудом. Диалоги нудны, случайны. Собеседники совершают кульбиты во все концы света: то к эллинам и к персам, то к нашим орочам, то к Артаксерксу. Иносказания прозрачны, но слишком обильны. В эту непролазную мелкую философию на глубоких местах вписаны любовные хитросплетения современных Дафниса и Хлои, Тристана и Изольды.

Тихо и скромно входит в книгу дневник давно умершей певицы. Но чтоб мы не искали ее в театральной энциклопедии, кто она такая, автор нас умиротворил: пела она голосом дяди Вити с серебряной трубкой в горле. Зато ее отрывистые дневниковые записи — прелесть. Они неприхотливы. Но именно в них настоящая, отпевшая и отлюбившая судьба. Записи с точным указанием дат производят впечатление подлинника. К концу романа происходит метаморфоза: записи стали отдавать современной стилистикой: там изъясняется совсем другой человек по менталитету и словарю.

Вероятно, это преображение использовано для подтверждения авторской точки зрения о бессмертной пылинке: дескать, другая женщина переживает похожее состояние — любовь и разочарование. К сожалению, в этой части дневникового пространства пропадают акварельные тона, уступая место грубой гуаши. Кроме певицы, в книге нет ни одного живого человека.

В тексте льется, видоизменяясь, безостановочный монолог автора, изредка прерываемый реальными трагическими реминисценциями. Не обошлось, конечно, без Чечни времен Сталина, когда солдаты автоматами сгоняли горцев с насиженных мест, а отказавшихся покинуть родные места согнали в колхозную конюшню и сожгли. Факт исторический. Шишкин приводит список сожженных, где в основном старики и дети. Список сожженных сильнее гнева и слов осуждения зверства. Финал чеченской трагедии создан рукой настоящего мастера: чудом уцелевшие поднялись по заснеженным тропам к вершине горы. А внизу, в долине, им открылась вечность. Гибнущих страдальцев автор свел с эллинами Ксенофонта у костра. Горе ХХ века слилось с трагедией, случившейся до нашей эры. Вот оно, бессмертие всеобщей боли.

Русский писатель, живущий за границей, часто испытывает страх потерять ощущение живого языка. Шишкин талантливо демонстрирует свою любовь к языку, его прекрасное знание. Он без видимой смысловой причины дает россыпь присловий, поговорок: Чудак покойник, умер во вторник, стали гроб тесать, а он вскочил да и ну плясать. Было времечко, ела кума семечко. Молодка что лодка. Нам пот, а вам в рот. Трудом праведным не наживешь палат каменных. Писатель сочиняет собственные крылатые фразы: Косо сидел у леди сосок. Узор плел прозу.

Что и говорить, проза Шишкина узорна, тяготеет к возвышенным параллелям. У него и Бог домашний: “Любовь — это такая особая сороконожка размером с Бога”. У безымянных собеседников романа нет ни Бога, ни любви. Она и он (“Вопрос” — “Ответ”) не живут, не действуют, а состоят в неостановимом диалоге, своеобразном словесном пинг-понге. Что только ее не интересует! “Зачем волосы внизу?” — “Чтоб целовать”. Собеседники не слышат друг друга, но плотской близостью оба довольны.

Французский философ Сиоран как-то воскликнул: “Какая-нибудь крапива с наслаждением дышит Богом”. У сороконожки чуть поменьше этого удовольствия, но, вероятно, она дышит тем же, не догадываясь о своем божественном размере.


Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру