...Промозглый вечер, Тверская. Домофон, консьержка; лифт на шестой. Квартира — а какой ей быть? — повсюду цветы — свежие, не увядшие, а со стен — афиши.
— Вы знакомы? — Родион Константинович “на секундочку” проводит меня в кухню. Майя Михайловна, отрываясь от легкой трапезы, буквально хватает за руку:
— Ну-ка садитесь! С интервью успеется. Нам тут икры прислали... Вот вам чай. Сыр французский, сейчас отрежу, а то ведь сами не возьмете...
И ложкой накладывает горку черной икры, черпая из пол-литровой банки.
И — ничего с собой поделать нельзя: забываешь, что она Плисецкая, великая, — юркая, грациозная, вся в черном, жадная до жизни, а ты... будто с нею на свидании. Причем оба — бедные студенты где-то в общаге, а тут с оказией банка икры перепала...
Кабинет маэстро. Стол, ноты, рыжий “Стейнвей”; полумрак. С улицы — трели намертво запертой Тверской...
— Хотел бы вас спросить о жене, да любой вопрос, сто раз задаваемый, пошлостью отдает: кто был знаменитее, когда вы только встретились, — дурь какая-то...
— Она-она. Она была знаменитее, балет все-таки! 48 лет как вместе уж справили. И это только с того момента, как расписались. Я познакомился с ней в доме Лили Брик. Но... без нее.
— Это как же?
— Услышал голос. Лиля Брик в ту пору (1954) жила со своим последним мужем, Василием Катаняном. Денег у нее было много: получала как наследница Маяковского. Пригласят меня, скажут: а сыграйте нам что-нибудь из Шопена, Рахманинова или позднего Скрябина. Ну и свое, конечно... Потом Лиля Юрьевна даст денег на такси — за “туда и обратно”. Разумеется, ни на каких такси я не ездил — чем плохи трамвай да метро? А денежки сохранял... И вот однажды они купили магнитофон “Днепр” (огромная такая махина, на бобинах!). И стали делать звуковую “коллекцию друзей дома”. “Друзья” были, скажу вам, неплохие — Асеев, Пастернак, Тышлер, Черкасов... “Хотите послушать?” — А-а-а, магнитофон! Конечно! — “Тут одна молодая балерина из Большого театра поет музыку из прокофьевской “Золушки”... И вдруг я слышу совершенно чистый голос, точно совпадающий по тональности: “Золушка”-то сложная! Обомлел: “Это же не балерина. Это...”
— Нет, балерина! — улыбается Лиля Брик. — Такая красавица рыжая, а как сложена!..
Заехал на яму, сменил масло... Что тут такого?
...Маршруты следования знаменитой четы давно всем известны: дом в Литве — госпожа Уединенность, там уж 25 лет (как купили дом) рождается музыка; квартира в Мюнхене — свидания с издателем да адвокатом, дела “технические”; Москва... для души, для друзей, для премьер: ведь еще 30 октября в консерватории давали “Боярыню Морозову”, наделавшую столько шума.
— Москва-Москва... Нас приглашают в самые разные места. Но как посмотришь, куда ехать надо, — отказываешься. К чему полдня на дорогу тратить? Эти пробки — сущая катастрофа: машины стоят и так, и сяк, и наперекосяк — как в фильме о конце света!
— В Мюнхене проще?
— Вот еду я по Мюнхену и думаю: “А неплохо бы сейчас повернуть налево”. И — о чудо — тут же возникает поворот налево. В Москве же все крайне алогично: чтоб попасть на радио, на Пятницкую, тебя повезут к черту на рога, куда-то на Валовую, потому что здесь — кирпич, там — одностороннее!.. А если развернуться надо? Это ж до самого Петербурга ехать придется!
— Нет чтоб с собственным водителем ездить… Статус все-таки.
— Я всегда с большой долей скепсиса относился к тем моим коллегам, которым нужно обязательно как-то подчеркнуть, что их миссия в жизни “особая”. То длинные волосы отрастят, то бородищу отпустят. Или серьгу в одно ухо вставят... Мол, это вам не просто так! Сам этим не отличался никогда: не было времени выпендриваться. А масло сменить — всего-то и нужно было что яма да гаечный ключ.
— Первая машина — “Волга”?
— “Победа”. Я свою профессиональную жизнь начинал с музыки для кино. А там платили недурно. И квартиру купили, и дачу. Вот и машину... Помню отлично: серая, номер 74-44. Да она дешево стоила тогда (1955 г.)...
До хрущевской денежной реформы 1961 года “Москвич” стоил 9000 руб., “Победа” — 12000, “ЗИМ” — 16000.
— А где ездить учились?
— Во-первых, на курсах. А во-вторых... наследственное. Один мой дядя был испытателем мотоциклов на Тульском заводе (потом он сильно ранился и стал заниматься настройкой роялей). У другого лодка была с “полусильным” мотором. Плывет через Оку, тарахтит...
Ну что вы, машина — это так естественно для музыканта! Рахманинов обожал авто, водил в своем фамильном поместье в Тамбовской губернии. Или вот: “дворники” изобрел друг его — пианист Иосиф Гофман! А когда мы купили наконец “Мерседес”, я часто советовался по тому или иному вопросу с Леонидом Коганом — знаменитым скрипачом и потрясающим знатоком машин. Говорю ему: “Леня, тут масло... немного непонятно...” Он: “Да приезжай ко мне на дачу, все тебе сменю!”
Садишься в “левака”, а там — бом-бом-бом!
— Интересно залезть на “композиторскую кухню”. Вот вы приходите, садитесь и просто пишете?
— Нынче я живу на “западный манер”: на 95 процентов работаю по заказу. Заказы же бывают самые прелюбопытные. То концерт для 1000 виолончелей, то мюзикл писал по заказу японцев на сказку “12 месяцев”. Проблема была в том, что сочинить его надо было за два месяца к конкретной “волшебной” дате — 8.8.88.
— А почему выбор пал на вас? Вы вроде до этого не писали мюзиклов?
— И после не писал. Но поскольку сказка русская, японцы через посольство забили в компьютер сведения о 100 русских композиторах. Целые досье из разных пунктов — “владение вокальной музыкой”, “пьющий — не пьющий”...
— А это еще зачем?
— Ну как? Сроки поджимают! А вдруг запьешь, и никакого тебе мюзикла! Компьютер выбрал меня. Тут они и стали штурмовать. Но сначала я отказался... Потом же Майя Михайловна (она была в Японии 37 раз) говорит: “Не отказывайся. Ты же любишь японскую кухню... Ну мало ли — не успеешь, не получится, — но зато хоть вкусно поешь!” Ко мне приставили персонального повара...
— Каково быть авангардистом?
— Никаким авангардистом я себя не ощущал и не ощущаю. Если есть у меня какие-то музыкальные способности — пусть ими руководит моя интуиция. Вот и все. А в эти маленькие музыкантские религии я никогда не вписывался. Потому что весь тот авангард, который был в мире, — это сплошь диктатура. Тот же Булез — большой диктатор. Но ведь что пишут они — и музыкой-то язык не поворачивается назвать!
— Ну почему же… Оливье Мессиан…
— Мессиан? Мне довелось с ним работать в жюри первого конкурса Глена Гульда в Торонто. Знаете, что он мне сказал тогда? Одну горькую-горькую фразу: “Авангард украл у меня 10 лет полноценной работы!” Стоишь нетвердо, как на коньках. А тебя под локоток — туда, сюда! Ну что ж ты, старая калоша?! Почему несовременен?! Почему Сибелиус так рано бросил музыку писать, уничтожив свою последнюю симфонию? Та же причина. Чувствовал себя никому не нужным, отставшим, калошей… Это трагедия. А слушатель? Что получил он? Если вы идете на премьеру “авангардного сочинения”, то отлично знаете, что вас там ждет. Ни мелодии, ни ритма — потому что “так писать стыдно”. Ну и зачем же тогда ходить, если тайны нет? Так современная музыка потеряла своего слушателя, замкнувшись в маленьких фестивальных гетто…
— И что же взамен?
— Ничего. В огромную образовавшуюся брешь ринулась попса. И теперь мы слышим ее принудительно в аэропортах, аптеках, поездах… Садишься в “левака” и говоришь одну-единственную фразу: “Ради бога, выключите радио!” Это “бом-бом-бом” уже невыносимо. Конечно, невозможно выйти на Тверскую с рупором и крикнуть: “Слушайте Баха!” Люди не поверят, скажут: псих, хорошо, если не побьют… Но в древнейшем искусстве музыки заложена колоссальная сила. И неужели нужен лишь случай твоего обнажения — когда уйдет близкий тебе человек, — чтобы ты понял: Боже мой, что за звуки, что за благоговейная речь? Все эти нынешние кумиры — едва на одно поколение; а Моцарт останется навсегда, покуда будет цела наша планета. Да не ханжа я, поймите правильно! Мол, в наше время и собаки хорошо лаяли…
— Когда Галине Вишневской не понравился черняковский “Евгений Онегин” в Большом театре, она созвала прессу и среди прочего сказала, что пора вводить цензуру…
— Я к Галине Павловне отношусь очень хорошо, но мне “Евгений Онегин” понравился. Поэтому здесь не будет: ах, вот если так думает Вишневская, то и я так же должен думать! Нет, я думаю по-другому. Талантливая, яркая и убедительная постановка, не поднимающая руку ни на Пушкина, ни на Чайковского. И “Аида” Чернякова мне тоже понравилась, хотя Галина Павловна ушла сразу же после первого акта. А с цензурой мы уже жили. Да и потом, кто будет цензором, скажите мне? Я? Или Вишневская? Сейчас такая коррупция, что вынут из кармана пачку потолще, заплатят цензору — и все будет шито-крыто. Скорее уж цензуру надо вводить на телевидении, чтобы стреляли хотя бы на три часа в сутки поменьше и чтобы кровь лилась не Волгой, а тоненьким ручейком… А в искусстве… Если человек талантлив — это и есть его высшая цензура. Будь он даже эпатажен — все равно грани не перейдет.
“Не подумал о мочевом пузыре”
— Мы говорили про тайну в музыке. Но всегда ли ваши произведения приходились публике по вкусу?
— “Темна вода во облацех...” В искусстве ничего заранее не спрогнозируешь. Когда я в вашем возрасте писал музыку к фильму “Высота”, разве мог даже на минутку подумать, что эти “грехи молодости” будут жить спустя 50 лет?
— Не кочегары мы, не плотники,
Но сожалений горьких нет как нет.
А мы монтажники-высотники — да…
— Ну вот, вы знаете. Коля Рыбников пел. Но — тут же вам обратный пример. Помните фильм “Нормандия—Неман” Жана Древиля (1960 г.)? Он совершенно четко поставил задачу: ребята, нам нужен шлягер! Чтобы его пели в каждом кафе — как в Париже, так и в Москве. Мы страшно старались! Изо всех сил: Симонов стихи написал великолепные, я — музыку…
Разлучились полночью туманною,
Уводила в бой меня звезда…
…Ну и что? Сейчас эта песня как-то где-то промелькнет, но ведь надо признать: шлягер-то не получился.
— “Музыкальное приношение Баху” для органа Шнитке назвал вашим лучшим сочинением. Смущает другое: произведение идет “без передышки” более двух часов…
— О-о, у него была нелегкая судьба. В последнее нотное издание я даже вставил примечание: “По воле исполнителя можно делать купюры”. В противоположность Римскому-Корсакову, который писал: “Прошу господ дирижеров купюр в моих операх не делать!” Премьеру в Москве играл сам. Это 1985 год, 300-летие Баха. Вот представьте Большой зал консерватории. Аншлаг. Я сажусь за пульт органа. Исполняя, я, конечно, слышал время от времени какие-то поскрипывания… И вот выхожу кланяться — ползала нет. Один мой приятель-врач сказал: “Что ж ты не подумал о мочевом пузыре?” Я был абсолютно подавлен! Но тут ко мне за кулисы пришел знаменитейший ученый из Финляндии, первый специалист по Сибелиусу — Эрик Тавасшерна. И давай засыпать небесными комплиментами! Я расчувствовался, говорю: “Профессор, а поехали ко мне домой…” Здесь выпили водки как следует, а он все расхваливает, причем самое слабое слово, которое он говорил, — “гениально”. И вдруг, прощаясь, он улыбается: “Но один недостаток в сочинении есть!” Я насторожился. “Оно слишком коротко!” Но потом мы играли его в Праге. К финалу от переполненного зала осталось от силы человек 30… За кулисами какая-то женщина, рыдая, бросилась мне шею: “Простите этих идиотов, они ничего не поняли!”
— Композитор Эшпай обиделся, когда, поздравляя его, мы упомянули в заметке его кантату “Ленин с нами”.
— …Расскажу вам, отчего сам написал ораторию “Ленин в сердце народном”. Дело вот в чем: в 1968 году я отказался подписать письмо, когда ввели войска в Чехословакию. И “Голос Америки” буквально каждый час вещал: “Три русских интеллигента — писатели Симонов, Твардовский и композитор Щедрин — единственные, кто не…” С Майей Михайловной тут же перестали здороваться в театре — испугались. Да и я вскоре почувствовал “блокаду”: у власти миллиард возможностей тебя зажать и придушить! Остракизм крепчал: тут тебя не сыграли, там отменили концерт… Я понял, что надо как-то выходить из положения, ведь хуже всего приходилось Майе Михайловне. Уж она-то за жизнь хлебнула этих проблем — ой-ой! Вспомнил, что Андрей Вознесенский, когда его “жали”, написал поэму “Лонжюмо” (1963), посвященную Ленину… Вот и решил пойти на компромисс, но не теряя совести. А тут как раз “столетие Ленина”… Мне не стыдно за эту вещь с точки зрения музыкальной. Сейчас, если мне предложат какой-нибудь исключительный контракт, я, может, и напишу о Ленине, но дело не обойдется без шпильки довольно большого размера…
И Левитан стрелялся…
— Говорят, для человека творческого даже необходимо, чтобы он время от времени в депрессию впадал…
— Нет, депрессия — страшная штука. Исторических примеров сколько угодно. Исаак Левитан стрелялся. Рахманинов за несколько долгих лет не написал ни строчки, пока доктор Даль его не излечил… И я этого не избежал. Теперь я дружен со знаменитым психологом Владимиром Леви… Это он меня вытащил. Все говорил: не принимайте никаких решений в одночасье, послушайте, что говорит вам внутренний голос. Есть же пословица: утро вечера мудренее. Оно тем и мудренее, что своего ангела по утрам слышишь явственнее. Хотя это трудно во всей этой суете: в Москве — одной, в Мюнхене — другой. Да еще и в таких порциях!
— Повторения не было?
— После Леви депрессия меня не навещала. Три раза постучим…
— А музыка может “вытащить”? Любопытством, что ли…
— Я бы сказал — азартом! Да, конечно. Я же, сочиняя ту же “Боярыню Морозову”, не играл ее на рояле. Слышал здесь — в голове. И вот ты приходишь на репетицию и впервые слышишь в натуре — событие чрезвычайное! Как Шостакович на репетициях всегда был полон ожидания, хотя, казалось бы, уж он-то со своим гениальным внутренним слухом все должен был заранее услышать.
— Вы же были с ним знакомы, верно?
— Скажем так: он меня знал с возраста 9 лет. Когда немцы стояли под Москвой, власти отдали приказ: ценных людей вывезти в эвакуацию, в Куйбышев. Брат моей мамы был крупным инженером по части энергетики. Вот он и поехал, прихватив маму и меня, маленького. Потом туда же вывезли Шостаковича. Отец мой ушел добровольцем на фронт, но, по счастью, его контузило — жив остался. Приехал к нам; Шостакович позвал его в оргсекретари Союза композиторов… Так он и был у него фактически правой рукой. Этот союз Шостакович нарочно организовал, чтобы помочь музыкантам. Потому что если ты член союза — у тебя и продовольственные карточки были другого цвета — сейчас не помню какого. Ну, скажем, по обычным давали по 100 г хлеба в день, а по “союзным” — 250… Отец иной раз брал меня с собой: принтеров не было, надо было ноты отнести переписчику. И тогда я видел Дмитрия Дмитриевича — он даже внешне был очень своеобразен…
Музыка и вправду штука древняя. Пишут ее композиторы, или она сама их пишет… Можно превознести или оскорбить человека, а для музыки эти категории бессмысленны. А писать “объективно”, “без пафоса” — на мой взгляд, последнее дело, говоря о людях искусства… Музыка же за Щедриным выбор сделала.
