Три дня Москва стоит на ушах — на фестиваль “Сезон Станиславского” Лев Додин привез “Короля Лира” — премьеру прошлого сезона. Он перевел Шекспира в прозу, раздел догола мужчин и запустил механическое пианино. Как все это сработало, наблюдала обозреватель “МК”.
ТЮЗ, где расположился “Лир”, чудом не снесли. Мест категорически не хватало: даже VIP’ов рассаживали на последнем ряду партера и в ложах осветителей. Не обошлось и без курьезов. Когда после третьего звонка в зале продолжалось броуновское движение зрителей, одну из них — беременную, судя по размерам живота, практически на сносях, толпа оттеснила к министру культуры Александру Соколову, сидевшему с краю 10-го ряда. Так, что он уперся взглядом в ее огромный живот. Но, похоже, испуганный вид будущей роженицы не смутил министра, и он невозмутимо остался на месте.
“Да сядьте вы наконец!” — визгливо закричал кто-то сверху в тот момент, когда на сцене появился высокий мужчина в белой современной куртке и белым складным стулом в руках. Реплика возмущенного зрителя, разумеется, относилась не к артисту Сергею Козыреву (граф Кент), а к суетливым безбилетникам, продолжавшим шнырять по залу в поисках пустого стула или в крайнем случае откидушки. Таковых не было.
Спектакль начался, и сразу стало ясно, что театр как таковой потерял гения — Давида Боровского, который придумал такую сценографию последнего в своей жизни спектакля, что с первой же сцены она многое объяснила и создала атмосферу. Всего-навсего шесть икс-образных белых досок — четыре по черному заднику, две по порталам. Из четырех складных стульев — один лишь белый. И три девочки, как три сестры, в белых строгих платьях тяжелого сукна. По ходу дела стулья уберут, девочки будут являться-исчезать, совершая злодеяния, а заколоченная наглухо жизнь останется. Нетронутой останется и еще одна важная деталь — черное пианино с обнаженным нутром, поднятое над сценой где-то на метр. Этому неодушевленному предмету и суждено сказать последнее слово в шекспировской драме.
Суровость с жесткостью, не оставляющая никаких шансов на лирику и заданная сценографией, продолжается в тексте и ее сценической версии. Самое главное — Вильяма Шекспира перевели в прозу (перевод Дины Додиной) — современную и жесткую. Насколько идет Шекспиру проза по сравнению с поэзией? — похоже, спрашивали себя зрители, среди которых не было случайных людей.
— Для моей любви не годится мера “насколько”, — говорит старшая из сестер, Гонерилья (Елизавета Боярская).
Поэтому лучше не спрашивать, а смотреть и слушать. И то и другое делать необычайно интересно, потому что такого спектакля, с открытым вызовом, у Додина не было. Шекспировские герои живут в зале: не то чтобы интерактив, но дозированное общение без заигрывания присутствует. По проходу, наступая на ноги публике, выходит Лир (Петр Семак) в белых пуховых носках в первом акте и босиком — во втором. Абсолютно голым бежит шут (Алексей Девотченко), прикрыв причинное место котелком. Он же голый, но с котелком на голове, спиной к публике играет на пианино, напевая:
Ради денег лижем жопу,
Ради места жопу рвем…
И позволяет себе с позволения автора спектакля назвать Лира не старым дураком (что соответствует действительности), а м…ом (с чем тоже трудно поспорить). Вместе с ним на сцене еще трое голых мужчин — Эдгар, Кент и сам Лир. Их обнажение не провокация, столь модная и выгодная теперь на театре, а абсолютно оправданная метафора — все отнято, потеряно, даже рубище не спасет.
Лев Додин выстроил своего “Лира” на двух зеркальных параллелях — Лир и дочери, Глостер и сыновья. Мальчиковая тема на фоне девичьей, как правило, выглядит беднее, теряется и делается a propos. У петербуржцев это равнозначные темы, отлично разработанные. В каждой из них — свои, если говорить об актерских работах, лидеры. У жестоких девочек — из трех сестер самая сильная Елизавета Боярская, у мальчиков — Данила Козловский в роли Эдгара, родного сына Глостера. Сами родители — Глостер (Сергей Курышев) и Лир (Петр Семак) — дают колоссальный нерв спектаклю и держат его.
Прелюбопытный тип шут. Внешне чистый клоун: с блестящей лысиной, в полосатых гетрах, красных перчатках то и дело лабает на подвешенном инструменте простенькую мелодию, которая ближе к финалу переходит в какофонию. Сначала по клавишам лупцует Лир, потом шут. А финальная партия отдана самому пианино — на сцене ни души, и только молоточки механически сами выбивают мелодию — мелодию выжженной пустоты, как глазницы Глостера.
