За окном, в поселке Усть-Уда, что в шести часах езды от Иркутска, завывает ветер, взбивая перед сном таежные перины сугробов. Да, есть в стране еще места, где — вот чудеса — этой зимой идет снег. И где самые близкие люди находят друг друга. После целой жизни в разлуке.
Таежный охотник Георгий Котляров познакомился с родной матерью в семьдесят лет.
Ей самой уже за 90, пациентке респектабельного дома для престарелых St Mary’s Court под Манчестером, урожденной ростовской казачке Валентине Свиридовой, ныне почтенной английской вдове миссис Роуландс.
Матери и сыну выпал один день вместе.
Снег и тайга. Тайга и снег. Тоска — крупными хлопьями. И ничего боле.
— Проснется, бывает, муж ночью и мечется в полубреду по кровати: “Мама! Мамочка!” Здоровый мужик, упертый, на медведя ходил, — жена Котлярова качает головой. — И жалко его до слез, и пожалеть боязно — он ведь сильный. Не любит, чтобы его жалели. Но ведь даже когда солдата в бою смертельно ранят, его последнее слово обращено к маме, и важно, чтобы было кому это сказать…
“Дорогой мой! Иногда думаю, правильно или нет поступила. Тяжело вспоминать те времена, кровь была везде”, — письма со штемпелями Соединенного Королевства.
Вперемешку с цветными английскими и черно-белыми нашими фото выведенные старательно полукружия русских букв. “Это от моей мамы”, — гладит Георгий Георгиевич чуть примятый конверт, вспоминая, как это произошло, почему они расстались.
…Утром мать ушла на базар. За продуктами. Была война. Отец сражался на фронте. А они, мать и два сына, в немецком тылу, в Прибалтике, после ужасов бомбежек и скитаний квартировали у родственников.
Юрка со старшим братом ждали маму с рынка целый день, стоя у окна. Но ее не было. Ни в тот день. Ни вообще.
Остался ее запах, и расческа с парой темных волос, и замоченные в тазу мальчишечьи подштанники, и довоенные платья из крепжоржета из прошлой жизни — вот и все.
Он метался по кровати, маленький мальчик, бритоголовый, испуганный, виноватый без вины: “Мама! Мамочка!” — а ночь все не кончалась.
“На кого из диких зверей я похож? — сегодня таежный охотник Котляров смотрит на меня исподлобья, то ли серьезно, то ли насмешливо. На правой руке у него нет нескольких пальцев — в память о схватке с крупным хищником, о которой он не любит вспоминать. — Мне, например, ирбис нравится, горный барс. Он уходит дальше от людей, в тайгу, разумный, осторожный зверь. Привык к одиночеству. Это за ним все охотятся, а ему никто не нужен. Так же, как и мне”.
“Мама! Мамочка!” — с годами крик мальчишки загонялся вглубь, чтобы прорываться наружу тонкими всхлипами, только когда уснет.
Георгий Георгиевич Котляров уезжал все дальше от мест, где последний раз видел мать. Уходил в непролазную лесную чащу, там никто не мог его услышать. Только верные собаки были с ним.
Да по ночам выли рядом голодные и злые волки.
Котляров называет эти места “моя тайга”, 200 километров безлюдья по периметру. Его с пятью мешками продуктов забрасывали туда на “вертушке” знакомые веселые вертолетчики и улетали прочь, оставляя на несколько месяцев совсем одного.
По вечерам Котляров доставал тетрадь с перечнем необходимого для выживания провианта. Много сезонов подряд вел он эти записи, а поверх них сочинял стихи и рассказы о том, что его окружает.
Он умел писать только правду. Ничего, кроме правды.
О зверях и птицах. О тех, кто не предает.
И почти никогда о людях. “В тайге все по-честному. Ты такой же хищник, как и окружающие тебя звери, не существует моральных запретов, законов тоже, если хочешь выжить”.
Кончался карандаш — писал свинцовой пулькой от ружья. Воск от свечи капал на тетрадные листы и застывал на них причудливыми фигурами. При желании, разглядывая эти восковые кляксы, можно было бы даже гадать.
Но охотник Котляров в счастливое будущее для себя не верил. А о плохом вспоминать не хотел.
С волками выть
— Еще мальцом я осознал, что родители друг друга не любят, — рассказывает Георгий Георгиевич. — Помню истошный крик отца: “Где она? Сейчас я ее застрелю” — он врывается в комнату, ищет маму, но с чем связана их ссора и как она закончилась, память стерла. Мать — красивая, черные глаза, черные волосы, волевой подбородок. Казачка, из бывших. Только потом, уже после войны, я узнал, что дед мой был расстрелян в 37-м году, а саму семью сослали в Узбекистан, в Наманган, где я и родился.После внезапного исчезновения матери в литовском Каунасе в 43-м из действительно близких людей у Юрки остался только старший брат. Разница у них — два года. Но младший Котляров, как он сам говорит, казался взрослее и хулиганистее старшего. Прежнее его имя, Юрка, кануло, как и мать, в прошлое. Его теперь звали по-новому и по-блатному — Гошей.
Еще в оккупации гулял Гоша вдвоем со старшим братом и увидел, что немецкая машина с продовольствием оставлена на улице без присмотра. Гоша залез внутрь, стащил конфеты из большой коробки. “Очень хотелось брата угостить, но тот их не съел, а спрятал”.
Родственница, у которой жили пацаны, постирала штаны и обнаружила ворованные сладости, что слиплись в комок в кармане.
— Это Гошка украл, — всхлипывал старший, когда ему пригрозили расправой.
— Били меня нещадно, чтобы был урок: если бы нас поймали немцы, расстреляли бы. Но меня потрясла не эта порка — то, что родной брат меня предал.
С годами от чувства детской привязанности к нему ничего не осталось, мы выросли слишком разными, — рассуждает сегодня Георгий Георгиевич.
После победы сыновей разыскал отец. С новой женой и такой же новехонькой дочерью, привезенными с фронта и ознаменовавшими собой начало новой, счастливой жизни.
Мачеха Гошу невзлюбила. Взрослеющий волчонок, смотревший на нее исподлобья с презрительным любопытством, он был ей не нужен. Когда в 15 лет ушел наконец из дома, работать на танковый завод, а оттуда в тюрьму — посадили на месяц за случайный прогул, — отношения почти прервались.
— Двадцать лет спустя я приехал из тайги, чтобы проститься с умирающим отцом. Рак легких, оставалось совсем недолго, — вспоминает Георгий Георгиевич. — Мачеха повела меня по квартире, испуганно приговаривая: “А вот этот сервиз я покупала!”, “А это имущество принадлежит моей дочке!”. “Нонна Георгиевна, — сказал я ей. — Неужели вы думаете, что я стану претендовать на наследство?”
На похоронах отца, в 72-м, Котляров не присутствовал. Медвежью шкуру и унты, и шапку соболиную — прежние свои ему таежные подарки — оставил, чтобы мачеха не слишком переживала.
Жизнь заново
В те дни на другом конце земли, в далеком Соединенном Королевстве Великобритании, в графстве Уэльс, женщина средних лет тоже вскрикивала горько во сне, бормоча что-то невнятное на русском.На прикроватной тумбочке лежала ее нарядная шляпка для свадебного приема. Миссис Роуландс, так звали женщину, выдавала замуж младшую дочь Анну.
Все в лучших британских традициях — фата, торт, подружки невесты. Все как положено, кроме русских слов шепотом ночью.
Миссис Роуландс снился концлагерь, изможденные пленные и авоська с продуктами, которые она так и не донесла двум сыновьям.
— Фашисты арестовали меня по дороге с рынка, — рассказывала Валентина Свиридова позже. — Когда узнали, что говорю на немецком языке, склоняли к сотрудничеству, но я отказалась. Меня отправили в концлагерь в Австрию. Как выжила там — не знаю, думала только о своих детях: как они?
Лагерь находился в английской зоне оккупации. После освобождения в нее влюбился британский офицер. Его звали Томи. Он был славный и добрый.
Наверное, Валентина Свиридова могла бы попытаться уехать на родину, многие ее соотечественники, насильно вывезенные гитлеровцами, возвращались тогда домой, чтобы навечно пропасть в ГУЛАГе. “Но если хочешь жить, забудь о России”, — предупредили ее, вытаскивая из фашистских застенков.
В 48-м они с Томи поженились, переехали жить в Уэльс. Валентина с ума сходила по пропавшим детям, только когда один за другим в семье родились свои малыши — сын Павлик и дочка Анечка, она немного успокоилась, но ничего не забыла. Новым английским бэби, не ведавшим ужасов войны, миссис Роуландс дала исконные русские имена, но старинные казачьи колыбельные для них уже не пела.
Шла “холодная война”. Щеголять русским языком в Британии было опасно. Но Валентина Свиридова не потеряла надежды разыскать первенцев. Она писала в Красный Крест, в международные благотворительные организации, дальним родственникам в Союз. Последним — с оказией, чтобы никого не подставить.
Наконец вышла на след старшего сына. “А где Юрка?” — спросила она у него, прислав посылку с дефицитными вещами в подарок — свитера, куртки, пиджаки. Все на двоих.
— А Юрка у нас пропащий, в тюрьме сидел, — будто бы ответил старший брат. — Сейчас в Сибири, и общаться с ним тебе не надо.
— Я ничего не знал о том, что про меня наплели матери, — вспоминает Георгий Георгиевич. — Наверное, брат ни с кем не хотел делить ее любовь и посылки из Англии. По молодости был у меня грех, месяц “отсидки” за прогул на работе. Вот и все! А потом я всегда был начальником, руководил химлесхозом. Списавшись с мамой, брат не сказал мне об этом, как-то нагрянул в гости без приглашения и утащил с собой наши детские фотографии, где мы с мамой вместе.
Но даже услышав, что младший сын “не удался”, Валентина все равно продолжала его разыскивать. И добыла-таки адрес таежного поселка Усть-Уда, в котором всего тысячи три жителей и которого нет на карте мира.
В этот момент Георгия принимали в партию, выдвигали на должность главного инженера.
— Вызвал меня директор: “Подавай заявление в КПСС!” А я письмо от матери получил, в чем честно ему признался, — вспоминает Котляров. — В райкоме мою кандидатуру обсуждали долго. Сомнения оппонентов сводились к тому, что у меня мать за границей и что она со мной пытается связаться. Из-за этого вся моя карьера могла тогда пойти под откос, так мне объяснили.
Значит, если честный человек — должен отказаться от матери с фамилией Роуландс.
Советские женщины такие фамилии не носят!
Сразу после того партсобрания Котляров, чтобы не передумать, вывел ответ в Англию: “Не пиши мне больше!”
— Я думал, мама поймет. Не то время, чтобы возобновлять наши с ней отношения, — до сих пор не может себе простить Георгий Георгиевич.
Чего он боялся? Не примут в партию? Посадят в тюрьму? Ну не сошлют же дальше Сибири. “Есть цыпленок домашний, а есть инкубаторский, понимаешь? — Котляров смотрит на меня прямо.
— У инкубаторского отсутствуют врожденные инстинкты. Вот и у меня их тогда в голове не было. Я до боли мечтал увидеть мать, и в то же время боялся думать о ней. Поэтому и поступил, как велела партия”.
Он кинул письмо в ящик и снова уехал в тайгу.
Там не было полутонов и оттенков, столь сложных для понимания, только черные стволы сосен и ослепительно белый снег.
Здравствуй, мама!
Очень старая английская дама стояла у окна пансионата St Mary’s Court. Черты вольных предков, казаков с тихого Дона, почти уже стерлись на ее лице.На дворе была поздняя осень 2006-го. И не было уже Советского Союза, давно закончилась “холодная война”.
Так что близким людям, что жили теперь в Англии и в России и кого развела судьба, можно было спокойно встретиться.
Хотя бы и на один день.
Англия весьма дорогая страна для простых русских туристов. “Я восстановил связь с мамой несколько лет назад, но из-за состояния здоровья она не могла приехать сюда, а у меня не было столько денег, чтобы позволить себе эту поездку, — усмехается Котляров. — Спасибо местным журналистам, помогли. Я и подумать не мог, что когда-то переступлю порог дома, в котором теперь живет моя мама”.
“Кто там?” — старой даме у окна стало нечем дышать, стянула с шеи шелковый шарфик, медсестра бросилась наперерез с пузырьками лекарств: “Миссис Роуландс, вам нельзя волноваться!”
А у Валентины — слезы из глаз. Сквозь тщетную попытку что-то ответить. Шагнула навстречу человеку, открывшему входную дверь в их пансионат.
Навстречу своему старому младшему сыну.
Она ждала его шесть десятков лет. И самое нестерпимое в этом долгом ожидании — последнее утро, когда ей сообщили, что московский самолет с гражданином России Георгием Котляровым на борту уже приземлился в Хитроу.
— Говорят, вы настоящий таежный охотник? — попыталась сгладить неловкость одна из присутствующих при встрече леди. — Что же за птичек вы добываете?
— Медведей, волков, рысей, — насмешливо ответил Котляров, не сводя глаз с матери. Любопытствующая дама вздрогнула и отступила. Надо бы предупредить миссис Роуландс быть поосторожнее с этим русским: кто ее знает, его загадочную душу?
Пансионат St Mary’s Court. Довольно дорогой по английским меркам. Зал, кухня, спальня — настоящая квартира, и все для одного. Нажала на кнопку — пришла медсестра. Пациенты ни в чем не нуждаются, конечно. Даже на второй этаж — на лифте.
“По праздникам дети ко мне приезжают — сын Павел и дочь Анна, их жизнь сложилась удачно”, — прилежно перечисляла Валентина Свиридова.
“Чопорные англичане, — додумывал про себя Котляров. — И по-русски наверняка ни черта не понимают”.
Брат и сестра.
“Я был даже рад, что их не было в тот день, когда мы с мамой встретились, — сказал Георгий Георгиевич мне уже в России. — Честно, я бы просто не знал, о чем разговаривать…”
Мать показала фотографии. Ее английская семья. Дети. Внуки. Умерший пару лет назад муж Томи. После его ухода Валентина, собственно, и согласилась поселиться здесь. Чтобы никому не мешать. Так у них в Англии принято.
Он в ответ показал русские фото. Тоже внуки и уже даже правнуки, совсем малыши, двое мальчишек. Озорные вырастут, наверное. Будут путаться под ногами, когда нагрянут с родителями в гости, лезть, куда их не просят, и всячески прадеду мешать.
В России принято так.
“Вы уже прапрабабушка”, — Георгий Георгиевич снова тяжело замолчал. В тайге с волками все-таки проще.
Он понимал, что никогда не сможет забрать с собой эту незнакомую женщину. В дикую Россию. Из красивой и уютной страны со всеми удобствами. А значит, все, что им остается до конца, — телефонные звонки по выходным, формальные поздравления с праздниками и письма. В лучшем случае — еще несколько лет писем, до последней точки.
“Юра, Юрочка!” — она прижалась щекой к его свитеру, чтобы согреть давно забытым именем, чтобы он оттаял.
— Именно в тот момент, вновь услышав, что мать назвала меня как в детстве, я вдруг почувствовал слабость и... счастье, — говорит Георгий Георгиевич. — Если бы мне сказали, что я могу начать жизнь сначала, но того мгновения, когда моя мама снова обняла меня, не будет, я бы отказался что-то менять. Ей-богу, отказался, и не просите.
Он давно уже не был Юрой. И даже Гошей, беспризорным и никому не нужным полусиротой, не был.
Крепкий русский старик с тяжелым взглядом, таежный охотник Котляров из поселка Усть-Уда, тридцать лет подряд ходивший на медведя. Слушавший, как воют ночами по его душу голодные волки.
“Мама?!”
