Фотографировать музыкантов ой как непросто. Например, Юрий Башмет вспоминает историю о Рихтере, когда Святослав Теофилович перед концертом в Париже попросил, чтоб никаких камер со вспышками не было — это его отвлекает. Выходит на сцену — а тут прямо из ямы торчит фотограф, уж прицелившись… Рихтер опустился пред ним на корточки и прошептал:
— Вы знаете, я просил, чтобы фотографа не было.
— А я получил разрешение от дирекции, — слышит в ответ.
— Да не в дирекции дело! Это я просил, поэтому прошу вас уйти.
— Нет, нет, это моя работа!
— В таком случае уйду я.
И ушел, и не только со сцены. Снял с вешалки плащ и побрел по Елисейским Полям. Дождик моросит. Сто метров прошел, его догоняет мадам — его многолетняя представительница в Париже. Падает пред ним на колени прямо в лужу и говорит:
— Слава, ты меня убиваешь! Будет скандал! Я тебя умоляю, прости!
Женщина. На коленях. В луже. Он вернулся. С условием, что она выйдет на сцену и расскажет, в чем дело. Чтоб не говорили потом, что “Рихтер сумасшедший”. Она рассказала. Публика начала свистеть, швырять в нее чем-то… Рихтер отыграл, а потом, уже в артистической, слышит шум в коридоре. Выглянул — а там бьют того фотографа. Тогда Рихтер великодушно за него заступился… Евгений Бурмистров:
— Фотографы — это люди, которые музыке не помогают совершенно. Вот Ростропович играет один раз, а тут пришла какая-то не очень опытная фотокорреспондентка. И она — чик-чик-чик, чик-чик-чик! Ну Ростропович ей и говорит: “Лапа моя, ну что ж ты мне прям в рожу-то лезешь?” Она сразу исчезла.
* * *
Вот нежный снимок Мстислава Леопольдовича, обнимающего Альфреда Шнитке после концерта. У Ростроповича к композиторам всегда было особое отношение. Вспоминаю свое последнее интервью с маэстро в кабинете у Иксанова (еще до всех скандалов с Большим театром). Я тогда спросил: “Почему вы сами не стали композитором?”— Вообще-то у меня есть два фортепианных концерта с оркестром… И не такие уж плохие, честно говоря. Шостакович — мой педагог по композиции — настаивал, чтобы я продолжал. Звонил даже моей матери, говорил: “Слава должен непременно бросить виолончель!” Но вот однажды была репетиция его Восьмой симфонии, и на меня это произвело такое гигантское впечатление, что я сам бросился тут же сочинять симфонию. И вот месяца через три-четыре посмотрел, что из этого вышло. Было что-то похожее на Шостаковича, но много хуже — это я сразу понял. Вот и уяснил, что есть категория исполнителей, а есть категория создателей. Создатели имеют свой точный вкус. И не распыляют свою любовь на всех сразу. А я… когда исполняю Дворжака, считаю, что гениальнее его нет. А потом сажусь за Шостаковича и думаю: “Вот она, музыкальная истина!” А Малер? Мы еще в консерваторском классе играли его симфонии в четыре руки. Но однажды до Прокофьева дошли слухи, что мы увлекаемся Малером. Прихожу к нему домой, а он с порога: “Слава, а что это среди молодых композиторов появилась какая-то странная эпидемия?” Думаю: гриппом, что ль, кто заболел? Спрашиваю: “Какая?” А он: “МАЛЕРИЯ!” Вот так. Но… зато как исполнитель-виолончелист я за всю жизнь исполнил первым 223 произведения, 223-м стало произведение от Пендерецкого. И оно было последним из “современных”. А теперь пусть вступают следующие поколения!
* * *
Далее Евгений Бурмистров делится с “МК” зарисовками своих фотовстреч с маэстро.Последний кадр. Он трудный самый. Брюсов переулок. Падает легкий снежочек. После концерта мы с Иваном Семеновичем Козловским стоим недалеко от консерватории и делимся впечатлениями от прослушанного. Обычно я оставляю последний кадр как последнюю пулю: для себя или мало ли для чего — вдруг какая-то неожиданность! А тут гляжу: тишина, концерт закончился, темнота кругом. И я свой последний кадр — чик — и сфотографировал Ивана Семеновича. И вдруг такая буря, вихрь — двери консерватории распахиваются, и оттуда с грохотом вылетает толпа. И…батюшки! Впереди Ростропович! А это было как раз в его первый приезд сюда. Размахивает руками, в одном пиджаке, галстук за спиной, а все за ним что-то горячо обсуждают… и несется эта толпа прямо на нас. Но… последний кадр уже использован, обидно до слез… А однажды “последний патрон” все же остался. Я подошел к Ростроповичу: “Можно с вами сфотографироваться?” Он быстро посмотрел: “Тебе можно”.
* * *
Однажды в артистической… Я люблю собрать знаменитостей в одну кучу. Это очень сложно, потому что у всех свои характеры, свои штучки… Так мало собрать — надо их еще и держать на одном месте! И вот уже Гарри Каспаров пришел, Марк Захаров, Спиваков, Сати — а я все держу. Входят еще из правительства несколько человек — я их с краю всегда ставлю, чтоб можно было потом обрезать. Вот уже и Вишневская. А Ростроповича все нет и нет. Его все хватают за рукава, увлекая за собой. И вдруг слышны такие смачные поцелуи в коридоре: м-мм… Вишневская восклицает: “О, это он! Я узнаю его!” И действительно — он входит, а уж набита битком эта артистическая… Я всех чуть отодвинул, как надо поставил, делаю раз-два-три-четыре-пять кадров: все, спасибо, все расходятся. А я Ростроповича хватаю и говорю: “Ну, еще снимочек!” И вот он увидал девушек: “Ну давай с девушками”. Ну я композицию сделал, и вдруг такой властный голос из коридора: “СЛА-ВА!” Он говорит мне: “Я слышу этот голос уже 40 лет, и он зовет меня!” Быстро жмет руку и пулей вылетает за голосом… Он с удовольствием подчиняется Галине Павловне. В одном интервью говорил: “Да, я подкаблучник. Но под таким изящным каблучком…”* * *
Игра в бутылочку. Презентация в каком-то ресторане. Ростропович, видать, устал и сидит притомившись. Такой грустный. А перед ним ананас стоит. И несколько бутылок с разными напитками. Помню, потому что годы тогда были голодноватые. И я делаю этот снимок. Потом приношу ему, и он снимок подписывает: “Жене от Славы. Бутылки вышли отлично!” Я там тоже ведь не только минеральную воду пил. И резкость уехала на бутылки. А он немножечко так в тумане. Но его юмор меня всегда восхищал. Он очень благородный. И людей любит. Чем настоящие большие музыканты отличаются от взрослых людей? Тем, что они дети. И обижать их — грех. В глазах есть что-то детское, и это надо уловить. Это же мелькает на одну тысячную долю секунды…* * *
Великий и еще вели… Заходит в артистическую к Ростроповичу Зиновий Гердт. А это тот человек, вокруг которого всегда люди, хохот, анекдоты, дохнут все кругом… Ну я: “Давайте снимочек на память”. И вдруг Гердт говорит: “Ох, и любит же Ростропович сниматься со знаменитостями”. А я снимаю в этот момент. И получается серия из трех штук: первый — где Гердт говорит, второй — до Ростроповича доходит, третий — Ростропович успокоился и уже смеется сам Гердт.* * *
Прыжок. Идет концерт в честь юбилея Солженицына. И вот Ростропович что-то сыграл, какое-то посвящение. И тут увидал самого Солженицына. И так стремительно помчался к нему — и не по лестнице, а прямо со сцены! А сцена-то довольно высокая — вот он с нее как сиганул! Я его еле поймал. Но он в тот момент, пока я его поддерживал, закрыл крышку вспышки у аппарата. И вся эта серия фотографий немножко желто-смазанной вышла…* * *
Тапочек. Я никогда не хожу на репетиции. Да, там возникают интересные ситуации, но я стараюсь, чтоб музыканты были во фраках, а не в… рваном тапочке. И вот я оказался в консерватории — а тут репетиция Ростроповича и легендарного японского дирижера Сейдзи Одзава. Я сижу себе, отдыхаю. Наслаждаюсь музыкой (хотя я давно уж ею не наслаждаюсь), и вдруг в какой-то момент Одзава плюхается на колени, я выхватываю фотоаппарат и успеваю сделать снимок, когда Ростропович играет, а Одзава стоит перед ним на коленях и дирижирует оркестром (в том самом тапочке).…Сегодня нам важно только одно — чтобы Мстислав Леопольдович поправился. Все остальное — уже история, к которой он, несомненно, еще добавит яркие штрихи…
