Моя дочь Лиза любит слушать истории из своего детства. Рассказанные десятки раз, известные до мельчайших подробностей. А я люблю их вспоминать. Меняется власть, бушуют политические страсти, но главное из прошедшего для каждого из нас — “учебник семейной истории”...
Мне безумно хотелось дочку. Чтобы заплетать ей косички, наряжать в красивые платья, дарить кукол. И вообще, девочки как-то ближе. Но рожавшие подруги смотрели на мой живот и качали головами: “Будет мальчик!” На УЗИ “диагноз” подтвердился. Только старая, опытная акушерка по каким-то ненаучным, ей одной заметным признакам предсказывала девочку. Но моя мама в тайне от всех уже покупала приданое голубого цвета: одеяльце, распашонки и, конечно, капроновый бант, которым тогда перевязывали “конверт” с грудничком.
Мальчик так мальчик! Но имя будущему сыну почему-то не придумывалось. Вот родись у меня дочка, я назвала бы ее Елизаветой...
* * *
Это сейчас мужья присутствуют при родах, а новорожденных сразу прикладывают к материнской груди, но двадцать лет назад такое случалось только в ЦКБ. Роддома, в которых малышей не разлучали с матерями, можно было по пальцам пересчитать, по крайней мере, в моем районе такого не было, а рожать предписывалось строго по месту жительства. К счастью, двоюродная сестра моей коллеги Розы работала акушеркой в новеньком с иголочки родильном заведении с отдельными палатами на мать и дитя. За десять дней до срока мне позвонили из этого детородного рая: “Есть место! Срочно приезжай! И не забудь предупредить мужа, чтобы купил заранее шампанское и конфеты для дежурной бригады!”
Полторы недели в атмосфере гигантских животов и бесконечных разговоров-страшилок стали тяжелым испытанием. Муж приезжал после работы и дежурил под окнами. Я считала дни. Видимо, на нервной почве у меня так разболелся зуб, что даже мысли о грядущих родовых муках отошли на задний план. Тщетно я умоляла врачей отпустить меня с мужем к зубному удалить нерв. Из отделения можно было только бежать, как из тюрьмы, с тем единственным отличием, что обратно меня бы уже не приняли.
Знакомая медсестра таскала ампулы с баралгином, которым я поливала проклятый зуб, — боль не отпускала.
Лишь когда я пригрозила выпрыгнуть из окошка, выяснилось, что в больнице есть кабинет стоматолога, куда меня и отправили в сопровождении медсестры. “Обращайтесь, как с хрустальной вазой! — напутствовал дежурный врач. — Еще родит не на том кресле!”
С дырой в зубе, но без боли я наконец оказалась в родилке. Акушерки показали голосистого младенца: “Ну, кого родила?” “Мальчика”, — ответила я. Честно говоря, пол ребенка в тот момент интересовал меня меньше всего.
“Какого такого мальчика?!” — возмутились акушерки, показывая на главное различие между младенцами. В общем, родилась моя долгожданная Лиза.
Темные волосы, синие глаза, точеный носик, розовые ноготочки — я любовалась дочкой часами. Эти четыре дня в маленькой палате были, наверное, самыми счастливыми в моей жизни.
* * *
Единственным, что сближало мою дочь с мальчиками, был голос — низкий и звучный. Его узнавал весь этаж. На выписку мне принесли узкую юбку, в которую я с радостью влезла. А Лизу нарядили в голубые одежды, и мы поехали домой. Все радовались, и только наша кошка чувствовала себя глубоко несчастной. Она ведь привыкла находиться в центре внимания, а теперь буквально умирала от ревности: не пила, не ела и дышала, как марафонец после забега. Мы не подозревали, что кроткое животное затаило страшную месть.
Когда Лиза лежала на пеленальном столе, кошка прыгнула на нее с серванта, выпустив когти. Мой папа едва успел перехватить в воздухе разъяренную мурку. К счастью, кошка больше не пыталась расправиться с ребенком. Она поняла, что теперь у нее всегда будет маленькая соперница, которую придется терпеть.
Очень скоро я осознала, что у дочери совсем другой характер, чем у меня. Если я — типичный созерцатель, от которого любая активность, даже на отдыхе, требует сверхъестественных усилий, то Лиза — натуральный энерджайзер, с бешеной жаждой деятельности. Она даже ползала рысью.
Когда дочке исполнилось семь месяцев, нам пришлось отказаться от детской коляски, которая стала опасной для жизни: ребенка в ней было не удержать. Кроха вставала, держась за бортики, и озиралась по сторонам.
Через пару месяцев Лиза уже выпутывалась из прочных ремней прогулочной коляски. Она не терпела, когда ограничивали ее свободу. Отвлечь ребенка удавалось только с помощью еды, и я брала с собой на прогулку пакетик с сухариками и печеньем. Однажды пришлось скормить малышке сырую сосиску — к ужасу прохожих.
* * *
Как я завидовала мамашам, мирно болтавшим на скамейке вокруг песочницы, в которой часами копошились их малыши! Моей дочери надоедало “печь куличи” уже через 15 минут, и она требовала смены занятий.
Новые раскраски и игрушки увлекали ее лишь на короткое время. Любые задания, которые я придумывала, чтобы урвать для себя немного свободного времени, выполнялись ребенком с космической скоростью. Когда дочка научилась держать в руках нитку с иголкой, я, вспомнив свое любимое занятие в детстве, дала ей красивых лоскутков: “Сшей одежду для Барби!” Не прошло и четверти часа, как американская кукла трансформировалась в бомжиху со свалки: брюки на завязках, блузка без единого шва — готово! Если кроха замолкала в комнате хотя бы на полчаса, следовало готовиться к подвоху. Однажды она, обкорнав Барби, принялась за свои волосы. Кудряшки, которыми я так любовалась, лежали на полу, а на самом видном месте скошенной лужайкой красовалась натуральная лысина. Пришлось вести ребенка в парикмахерскую.
Но больше всего Лиза любила ходить в гости или принимать друзей у себя. У нее имелись, конечно, свои предпочтения, но по большому счету дочке было все равно, с кем проводить время. Она так и говорила: “Можно я к кому-нибудь или ко мне кто-нибудь?”
В два-три года дочь, насмотревшись “Поле чудес”, удивила нас загадкой. “Отгадайте слово из трех букв “е…о”!” Мы с мужем обалдели. В голову, естественно, лезли непечатные выражения, но откуда их мог набраться ребенок? “Сдаетесь? — победоносно спросила кроха. — Ецо!” То есть “яйцо”…
* * *
Мы очень долго, почти до четырех лет, не могли отучить дочку от соски. Одну она сосала, две держала в руках, три лежали на подхвате. Особенно ей нравилось красивое немецкое изделие розового цвета — подарок моей подруги. Чуть ли не в годовалом возрасте заграничное чудо получило название “соса пять”. Поскольку сосок было ровно пять, мы напряглись, что растим будущего Лобачевского, но быстро успокоились: по крайней мере, с необычными математическими способностями это не было связано никак. Если какая-то соска терялась, начинался кошмар. Ребенок требовал “сосу”, а мы лезли под кровать и двигали мебель, лишь бы найти пропажу.
В моменты волнений Лиза хваталась за свои соски, как сердечник за валидол.
Мне было очень стыдно, но отучить ребенка от дурной привычки волевым усилием не получалось. На лице дочери выступали слезы, она с плачем рыскала по квартире в поисках сосок, и я сдавалась. А закончилась эта страсть легко и безболезненно. Мы собирались на юг и, опаздывая на поезд, забыли соски дома. Уже в такси меня как молнией ударило, я шепнула мужу на ухо, что мы оставили, можно сказать, самое главное. “Ничего, купим на вокзале!” — сообразил он. Но ни в одном киоске сосок не оказалось. Наверное, они не значатся в списке товаров, которые берут в дорогу. Я с ужасом ждала момента, когда откроется правда, и уже готовилась к бессонной ночи. Но дочь как-то быстро смекнула, что в данном случае слезами горю не поможешь. На этом сосочная эпопея благополучно завершилась.
* * *
Мне пришлось выйти на работу, когда Лизе еще не было полутора лет. “Ты сидишь со здоровым ребенком, а будешь сидеть с больным!” — мама пугала меня яслями. Началась тяжелая жизнь. Три раза в неделю дочку пасла соседка за 5 рублей в день, оставшиеся дни прикрывали бабушки и дедушки. Через месяц мы заметили, что дочка разучилась говорить. Оказалось, соседка часами строчила юбки на продажу, и на общение с ребенком времени у нее не оставалось. “Привози Лизу к нам, — решила моя мама, — а на выходные забирай домой!” Так мы и поступили. А когда дочка пошла в школу, мои родители поменяли свою двухкомнатную квартиру в Измайлове на “однушку” в нашем Крылатском, чтобы жить по соседству.
Школу хотелось, конечно, английскую, но тестирование мы не прошли. “У козы — козленок, у кошки — котенок, а у овцы?” “Овчонок!” — бодро ответила Лиза. “А у лошади?” — последовал каверзный вопрос. “Лошаденок!” Неологизмы комиссия не оценила.
Дочь до сих пор упрекает меня в том, что мы не водили ее, как родители других детей, в музыкальную школу, на фигурное катание, в бассейн. В ответ я вспоминаю, что в бассейн она пару раз все-таки ходила. “Почему вы не отдали меня в спортивную секцию?” — с обидой заявляет Лиза. “А рисование? А английский? А танцы? Забыла? Меня, например, вообще никуда не водили!” — выдвигаю железный аргумент.
Зато, когда дочке исполнилось восемь, мы взяли щенка. Собачка сразу выстроила строгую иерархию. Папа — вожак стаи, я — ее мама, а ребенок — щенок, только еще младше. Если Лиза только приближалась к собачьей плошке, раздавалось грозное предостерегающее рычание. Фрося не терпела, когда ее дразнили, и однажды в отместку сделала дочке “пирсинг” на языке. В школу в таком виде идти было нельзя, но в тот день проводилась важная контрольная работа. Я не придумала ничего лучшего, как написать учительнице записку следующего содержания: “Пожалуйста, не вызывайте Лизу, у нее распух язык — укусила собака”. Послание было прочитано перед всем классом! Дети чуть не умерли от смеха, а контрольная оказалась на грани срыва...
Я первая в семье разглядела в дочери будущего фотографа. До сих пор помню бабочку-шоколадницу на белой кружевной занавеске, запечатленную семилетним ребенком с помощью простенькой советской “Смены”. А папа, профессиональный фотожурналист, упорно не хотел замечать, что дочка идет по его стопам. Теперь он признает в ней коллегу.
