…А еще предупреждали: если что, мол, у первого встречного спросите, где живет, — всякий покажет. Только где ж его найти — этого первого встречного?
Да уж. Сорок минут от Питера. Автобусная остановка в сосновом лесу, густой запах хвои, поросший тиной зеленый пруд. И уже полчаса — лишь тревожный комариный писк в ушах. Никого вокруг, ни души. Где эта улица, где этот дом? Где эта женщина?..
…Ну наконец-то — вот эта улица, вот этот дом. А вот и женщина. В ослепительно салатовом костюме. С идеальной прической — прядь к пряди, волосок к волоску. На лице — ни морщинки, знакомая улыбка в 32 зуба, легкий акцент под аккомпанемент собачьего хора. Высокая, красивая. Молодая. И лишь в больших умных грустных глазах — все 70 прожитых лет. Ведь Эдита Пьеха — не просто имя и фамилия. Это целая история…
— В каждом кирпичике немного моей энергетики. — Эдита Станиславовна водит по закоулкам своего идеально ухоженного загородного дома. — Правда, бывает здесь холодно. Почему? А кирпич украли: хороший, красный — 75 поддонов было закуплено, о стороже как-то не позаботилась. Пришлось быстренько покупать силикатный, а он влагу впитывает. Поэтому круглый год мы топим. Вообще, у нас все функции дом выполняет: паровое отопление, водопровод — не городской, а свой, из колодца; горячая вода…
— Как время здесь проводите, Эдита Станиславовна?
— Ну как — какой-нибудь детектив смотрю… Ну нет, конечно, самое главное для меня — двигаться, быть на воздухе. В худшем случае гуляю по своему участку, у меня тут 30 соток: делаю несколько кругов, собаки за мной: они играют, я получаю от этого удовольствие. Или иду в лес шесть—восемь километров. Знаете, когда устанешь, придешь домой, ледяной водой умоешься, а она из колодца — это же такое счастье большое. Ну а потом какие-нибудь маски делаешь, приводишь в чувство свое тело...
— И так изо дня в день? Скажите, не скучно вам здесь?
— Ну что вы! Здесь я всегда в добром расположении духа. А в городе меня увидите — я уставшая, замотанная (Пьеха опускает руки и глаза, изображая высшую степень утомленности). Там этот грохот, этот транспорт едет. Когда меня спрашивают: какую вы музыку любите, я всегда говорю: музыку тишины… Да и что такое скука? Я не знаю — занятие всегда можно найти… Ну разве что… Но это даже не скука была, это высшая степень скуки. Это ощущение ненужности, ощущение полной апатии, — это когда я упала и раздробила себе коленку. Это когда ты не знаешь, куда себя деть, когда понимаешь, что ты никому ничего не можешь дать. Я тогда впервые осознала, что это такое, когда ни-ко-му не нуж-на. А если я не нужна, значит, я никто.
— И перестал звонить телефон?
— Нет, все знали о том, что я в гипсе, что я не двигаюсь. Я ведь два года не двигалась, даже до туалета дойти не могла. Это было ужасно — трагедия. Во-первых, я сама поняла, что это приговор. Понимаете, я привыкла всегда все анализировать, видеть конечный итог. А какой конечный итог, если я ходить не могу? Значит, я больше на сцену не выйду. И что дальше? И как?..
— В такие минуты каждый, наверное, ищет утешения: кто пить начинает, кто плачет в подушку…
— Вот вы читаете мои мысли. Я так подозреваю, господь решил проверить: а как она себя поведет, если такое ей устрою? Он немножко не рассчитал, мне не надо было так больно делать, ну немного полегче, ну на годик... Короче, я не пила, я не стонала. Я просто ушла в себя, я была такая тихая-тихая. Сумасшедшая немножко. Тогда у меня появилась не совсем хорошая привычка — кроссворды решать. Чтобы не думать ни о чем, просто запудрить себе мозги. Но, к счастью, есть же у меня дочка, есть внуки. Они приехали, говорят: у тебя ведь традиция — концерт в день рождения. Ты выйдешь: на две песни всего, но ты выйдешь на сцену! “Нет, Илона, я очень больна, я не смогу — с палочкой, что ли, выйду?” Стас не выдержал: “Ну, Дита, ну чего тебе: стой и пой!” И внучка налетела: “Дитюля, мы будем за тебя кулаки держать, ты выйдешь на сцену!” И когда я в зале появилась, там началось такое!..
“А твой “Зенит” — никто!”
— Почему родные вас, беспомощную, не перевезли тогда в Москву?
— А они знали, что я никуда не уеду. У меня огромная тайна, вам, так и быть, скажу: моя самая большая любовь в жизни, после внука, конечно, — это этот город. Это был первый город в моей жизни: такой большой, такой красивый. После моих поселков шахтерских — во Франции и в Польше — я попала в город, который знала по открыткам, и я влюбилась. Я бы никогда из этого города не уехала.
— Вас не пугает одинокая старость? Готовы к этому?
— Вы знаете, я же выросла в одиночестве. Когда я потеряла папу в четыре года, мне в детскую мою головку поступила какая-то негласная информация: теперь ты одна. Мне снилось по ночам, что папа приходит ко мне, помню эти его слова: тебя никто защищать не будет, ты сама должна выстоять в жизни. Поэтому мне одиночество совсем не страшно. К тому же я не одна живу — со мной Нина Вячеславовна, Вера. Катя на выходные приезжает…
— Да-да, мне говорили про “наполеоновскую гвардию” — эти женщины ведь из числа ваших старых поклонниц?
— Катя — да, из моей, как я ее называю, “наполеоновской гвардии”, она приезжает ко мне на выходные, цветочки сажает. Вера… Которая сорок лет со мной живет. Вера — это человечек, который, к сожалению, обделен природой. Ее мама в девять лет, отболев скарлатиной, остановилась в умственном развитии. Потом родила Веру, неизвестно от кого, та попала в дом малютки. Но гены мамины все-таки сказались. Вере надо каждый день все объяснять заново. И у нее совершенно бешеная, собачья любовь к спорту, она не пропускает ни одной трансляции, ее надо выдергивать от телевизора, потому что она смотрит все подряд: и теннис, и биатлон, и бег. Но самое любимое — это “Зенит”. Когда я хочу ей сделать больно, я говорю: “А твой “Зенит” — никто, они играть не умеют”. “Не надо! — кричит. — Они лучше всех!” — как ребенок доказывает…
— Но это очень мило, детскость такая.
— Это мило. Но со мной живет еще Нина Вячеславовна, которая по своей биографии учительница, директор детского дома. Я ее приютила не потому, что ей жить негде — у нее есть квартира: хорошая, однокомнатная, — предложила ей переехать, потому что мне было тяжело Веру оставлять одну. Она же пустила в мою квартиру своего друга-болельщика. У меня была единственная сумма, накопленная трудом своим — 20 тысяч долларов, которую я в сумочке спрятала под кровать. А она ему разрешала во все комнаты заходить…
— Сумка пропала?
— Да, он украл. Я поняла, что мне светит с Верой, — я же уезжаю время от времени. А Нина Вячеславовна говорит: я вышла на пенсию, может, могу быть вам чем-то полезна? Я аж взмолилась: очень можете, очень — мне нужна воспитательница для Веры.
— Но “наполеоновская гвардия” еще в силе, так за вами по стране и мотается?
— Не скажу, что часто ездят, они же все почти пенсионеры. Но они копят денежку, вот сейчас будет слет поклонников в “Октябрьском”. Они помнят, кто я для них была и кто я есть... Правда, они все друг против друга. У них есть одна коронная фраза: “А я раньше тебя на Пьеху ходила” — вот их мерило принадлежности ко мне. А что у каждого из них в головушке — это не в счет: есть умные девочки, есть скромные. Есть агрессивные, есть невоспитанные. Есть мальчики тоже…
— Как же вы с ними управляетесь?
— Ну я же несостоявшаяся учительница…
“В СССР я впервые наелась досыта”
— Вас как будущую учительницу отправлял в СССР Польский союз молодежи?
— Это упрощают все. Был конкурс: отбирали из абитуриентов, закончивших гимназии: сначала на уровне района, потом воеводства и в конце уже — всепольский финал в Гданьске. Так что никто меня не направлял — я просто выдержала этот конкурс.
— Так хотели попасть в СССР?
— Я хотела убежать из дома.
— Почему?
— С отчимом не сложились отношения… Папа умер, когда мне было 4 года. Потом умер брат. Отработал на шахте три года, в 17 лет заработал скоротечный туберкулез, и его не стало. Это был, извините, 44-й год, война, замужних женщин на работу не принимали, нас ждала улица. И мама вынуждена была выйти замуж за шахтера, потому что мы жили в казенном домике, который принадлежал хозяину шахты. Отчим был безграмотным, в школу он не ходил, писать не умел. Но он знал, что человек должен быть честный, что человек должен работать. А учиться — зачем? Когда я закончила 7 классов, он сказал: пойдешь работать на фабрику. Я ответила: нет, я буду учительницей. “А кто тебя кормить будет?” Я говорю: “А я буду хорошо учиться, я буду стипендию получать”. — “Учти: один месяц не принесешь стипендию, — выгоню из дома”. Он вел себя очень деспотично, мог и ремнем поколотить. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю: он был нашим спасителем. Мама, умирая, просила у меня прощения за то, что вышла замуж за нелюбимого человека. И я сказала: да, мама, я тебя прощаю… я вас прощаю — у нас нельзя было на “ты”.
— Но зачем же убегать в чужой далекий Ленинград, если Варшава под боком?
— И что бы я там делала? Да и кто бы меня туда взял? Нет, Советский Союз — это был самый лучший путь, который мне судьба могла преподнести.
— Не думали никогда, что было бы, если б не уехали в СССР?
— Все думала. Если б не уехала из Франции, стала бы служанкой — самая выгодная перспектива была, тетка меня к этому готовила. Она маме говорила: ты уедешь со своим “голомбом” (“голубь” по-польски. — Авт.), со своим шахтером, со своим коммунягой в Польшу, а Эдиту мне оставишь, из нее получится хорошая служанка. Но мама сказала: это моя дочка, я потеряла мужа, сына, она единственное, что у меня осталось.
— А в Польше?
— А в Польше стала бы хорошей учительницей. И шахтерской женой. Родила бы много детей, как принято у шахтеров, сама бы их воспитывала.
— А в Союзе стали такой заграничной блестящей девушкой с открытки. Помню фильм “Неисправимый лгун” — супер, ну просто настоящий западный шик.
— Да какой шик — я вас умоляю! Какая красота? Вышла первый раз на сцену в новогоднюю ночь 56-го года — на мне был свитер, который мама связала из толстой шерсти, потому что Россия — это Сибирь, это холодно; юбчоночка, ботинки лыжные. Я когда увидела себя в ленинградской кинохронике, в ужас пришла: какая уродина! Я ведь тогда очень голодная была, с детства же недоедала, ела травку одну. Мясо увидела только в Польше, когда отчим зарезал петуха. Первый раз молоко попробовала после войны, первый раз фрукты увидела после войны. Когда приехала в Ленинград, я весила 59 кило при росте 1 метр 74 сантиметра. И здесь в первый раз в жизни стала есть досыта. То, что хочу, сколько хочу. За месяц поправилась сразу на 15 кило. А потом еще ела, еще… В СССР я получила возможность учиться, я выступаю здесь, я ем досыта, я покупаю подарки родным. Даже за это только нельзя было не полюбить эту страну.
“Слово “любовь” не произносила, я боялась его”
— Говорят, хочешь, чтобы тебя полюбили, в первую очередь полюби себя. А вы, что же, никогда не считали себя красавицей?
— Никогда, клянусь. В детстве мне никто не говорил, что я красивая девочка, я была скудно одетая, себя я не видела — у нас даже зеркала не было дома. Один раз только, помню, услышала, как соседка маме сказала: а у твоей дочки красивые глаза. А еще откуда я могла предположить, что во мне что-то есть?
— Мужчины обычно подсказывают...
— Броневицкий, имея романы с другими, зрелыми женщинами, увидел во мне девчонку — ничем не испорченную, святую девчушку, а никакую не красавицу. Как-то артистка одна, из старшего поколения, на меня жалостно так посмотрела, вытащила из сумки карандаш: дай, говорит, хоть глазки тебе подведу, у тебя хорошие глазки. А так… Знаете, я маме претензии часто высказывала: у меня такое лицо большое, говорю, в кого это? Мама шутила: твою прабабушку монгол в лесу догнал, вот тебе и передалось.
— Как же теперь за своим большим лицом ухаживаете, смотрю: ни единой морщинки?
— А вы знаете, это природа. Мама моя умирала в 66 лет от лейкемии, очень тяжелая болезнь, и у нее было совершенно гладкое личико. А потом я вычитала где-то, что есть гимнастика не только для тела, но и для мышц лица. Я ее практикую очень часто: в машине или в самолете, когда делать нечего. Вот так… (Нос и щеки Эдиты Станиславовны заходили ходуном в разные стороны). Шею тяну изо всех сил, глаза — мышцы ведь тоже жить хотят, и их надо подпитывать… Разве что вот эти складки носогубные (проводит двумя пальцами по лицу) — это у нас наследственное. Их надо бы подтянуть… Но я боюсь.
— Все боятся, но все это делают. Или вы исключение?
— Мне делали когда-то, лет десять назад, так называемый ожог лица. И вот из-за этого ожога я на три месяца выпала в осадок, не могла в люди выходить — все лицо было в струпьях. Кожа новая действительно через три месяца появилась, правда, очень розовая — гиперемия сильная была. А пластика — ну что ж, думаю, в конце концов я свои щечки, может быть, подтяну — они у меня уже, как Жорж Санд говорила, собачьи немножко, висят. Так что еще немножечко пококетничаю на эстраде — как-нибудь скажу: а вот какая я красивая, а потом приглашу на сцену доктора: “Это он меня сделал такой”. Не постесняюсь, не сделаю из этого секрета.
— Стимул для женщины выглядеть хорошо — это мужчины? У вас?..
— (Вздыхает) …Сцена. Вы знаете, я была влюблена много лет в Сан Саныча Броневицкого. Он был для меня авторитетом, был не только отцом моей дочки и моим мужем — я все время знала, что он прав, что он умнее меня. И он мне говорил: “Ты некрасивая!” — когда видел на сцене других артисток, у которых грим, ресницы наклеенные, прически. Я же — сама простота. “А что делать?” — спрашиваю. “Сама придумай”. Вот он такой был, понимаете?
— Но вы никогда раньше не говорили, что любили Сан Саныча.
— Я не понимала. Я не знала, что такое бывает, мне мама в жизни не сказала, что она была влюблена в папу. Только потом я поняла, что это большая любовь. И у нас с Сан Санычем была любовь, только мы не знали, как это называется. Понимаете, мы не по книжкам жили.
— Вы успели ему об этом сказать?
— Нет. Я это слово не произносила, я боялась этого слова — иначе ему сказала. Когда мы расстались и прошло уже лет 10, Сан Саныч, женатый уже человек, мне сказал: “Давай опять начнем жизнь сначала, я буду другим, я все взвесил, все понял”. Я тогда ему ответила: “Шура, если тогда я тебя любила, сейчас у меня осталась только жалость, мы не можем быть вместе”. Вот единственный раз, когда я сказала, что любила.
“Сама себе принцев выдумывала”
— Говорят, Броневицкий был груб, жесток. Тяжело было с ним?
— Он был художник, он был творец. А ведь когда женщина рожает, она кричит. И он кричал, он был взрывной, он должен был добиваться результата. Люди непосвященные думали, что это хамство. Но он не был хамом. Он был таким, его нельзя было изменить… А вообще, можно. На самом деле я была плохой женой, я была артисткой, а не женой — это разные вещи. Могла его откорректировать, чуть-чуть сделать мягче, до меня это не доходило. Другое дело, нужна ли ему была жена? Мне кажется, нет. Его устраивало, что мы артисты, что у нас успех, что нам дарят цветы, что залы переполнены. И он был счастлив.
— Почему же тогда расстались?
— Ну вот: не захотел менять афишу… Понимаете, я ему говорила: ты — личность, твое имя должно быть на афише рядом с моим, а потом уже название ансамбля — он этого не хотел. Я сказала, что не хочу быть больше солисткой ансамбля “Дружба”, хочу быть Эдитой Пьехой. Он этого не мог пережить…
— Только и всего?
— …Ну а потом я видела, как на меня мужчины смотрят. И закрутила маленький романчик, подумала, что этот человек может стать моим мужем. Ошибка, конечно. Но не это, вот честно вам говорю, причина нашего развода — только творческая. Мне уже было стыдно называться солисткой ансамбля “Дружба” — я уже 10 лет была Эдита Пьеха и даже заслуженная артистка. Вот так получилось: творческие амбиции нас с Сан Санычем связали, они же наш брак и разрушили.
— То есть получается, если бы он согласился на афишу, так и жили бы вместе?
— Думаю, что да. Я бы ему поизменяла немножко, хотя это не в моих правилах, но потом бы, наверное, одумалась… Но, понимаете, нельзя получить от жизни все, надо останавливаться на одном. Да, я выбрала сцену — не семью. Но ведь он тоже не стремился, чтобы у нас была семья, чтобы был, например, еще один ребенок. И на одного-то с трудом уговорила: вышла замуж в 19, в 23 только родила. Я была сильная женщина, беременела. А ребенка некому было подкинуть — постоянно гастроли, гастроли, гастроли. Это была наша жизнь, такой способ существования. Его — в первую очередь. После меня ведь он так и не смог создать семью. У него были увлеченности… и при мне еще — это, кстати, тоже послужило поводом, что я позволила себе влюбиться. Не то что влюбиться — флиртовать с человеком, которого приняла за влюбленного в меня. Шестаков такой был, он бывший спортсмен, потом стал оперработником. Мы недолго прожили вместе, лет пять, наверное, и разбежались. С Сан Санычем все-таки 20 лет вместе прожили. У нас был базис, фундамент — сцена! И это было настоящим.
— Сколько раз вы были замужем?
— Три раза. Но третий раз это было вообще… апофеоз… Ну немыслимо — иметь мужа в другом городе, который приезжал только для того, чтобы сходить со мной в ресторан. Когда я сказала: “Илона, а я развелась с Поляковым”, — она вздохнула: “Наконец-то”. А как публика вздохнула! Они же видели, что я обманулась, причем сама, никто меня не обманывал — он был такой, это был его потолок — дарить мне цветы во всех городах. Я впала в детство, подумала, что человек влюбленный. А это был… делец просто. Оказывается, любовь делают.
— Его самолюбию льстило, что Пьеха — вот эта всем известная певица — его жена?
— Да, вот эгоизм такой. И когда впервые на сцену от него не вынесли букет, из зала посыпались записки: “А где Поляков?” Я сказала: “Можно я не буду отвечать, сами догадайтесь”.
— Извините, конечно, Эдита Станиславовна, но вам было уже под 60, неужели, как у девчонки, голова закружилась?
— Я же романтик. Придумала себе очередного принца. И второй и третий брак были по принципу: если я тебя придумала, стань таким, как я хочу. А никто не стал таким, как я хотела.
— Что же вы себе нафантазировали, какой такой идеал?
— Да пусть даже такой, как отчим мой. Который обеспечивал. А обеспечивала же всегда я. Мне нужен был такой, чтобы во мне увидел не просто артистку, а женщину. Которая устала после концерта, которую надо взять на ручки, отнести в ванну, пусть она отмокнет там, отдохнет. Как женщину! А во мне только артистку видели. Так я артисткой и осталась…
“Стас, ты только позвони...”
— Вам не обидно сейчас, что не было, быть может, самого главного в жизни — простого женского счастья?
— Нет, я на жизнь не обижаюсь. А вы посмотрите на других артисток: что, Пугачева счастливая? Что, Ротару счастливая женщина? У нее был Толик, который был тем же Броневицким для нее. Любовь Орлова — на “вы” была с мужем, Зыкина, Образцова… Нету мужей настоящих, нет.
— А дочь, внуки? Можете сказать, что нерастраченную любовь они получили от вас сполна?
— Как я могла им дать любви сполна, если мою дочку согревала любовью бабушка, она ее воспитывала. Внук вот немножко получил, Илона же полностью повторила меня, до школы Стас висел на мне.
— И что, часто вам внуки теперь звонят?
— Я говорю Илоне: мне Эрика звонила. Она обрывает: не радуйся, значит, деньги нужны. Понимаете, они все негодники, рационалисты. Стас в меньшей степени, но он тоже редко звонит. Он тут был в Ленинграде, я ждала от него звонка, накануне даже позвонила: “Стасенька, будешь в Питере, набери, просто скажи: здравствуй — знаешь, как мне приятно будет”. Я тогда из Штатов только прилетела, 11 часов разницы, как пьяная хожу, мне нехорошо — так хотелось этот лучик тепла получить… Он не позвонил. Я набрала Илону: “Илона, ну что же он делает, ну все-таки мы не чужие, неужели так трудно?” — “Мам, у него мобильник сел”. — “И не мог взять чужой, просто сказать: здравствуй, бабушка?” — “Ладно, я ему скажу”. Проходит день, звонит. “Ди-и-ит, — такой виноватый, такой побитый, — я тебе не позвонил, ты меня прости, так получилось”. Говорю ему: “Ну ты хоть выводы-то сделал, понимаешь, что я всегда рада твоему звонку, это для меня маленькое счастье...”
— Значит, не так уж дорого стоит ваше одиночество. Скажите, не хочется разве, чтобы в соседней комнате жила Илона, рядом — Стас, Эрика?
— Не-е-ет, я же не Васса Железнова, не хочу все загрести — вот чуть-чуть, самую малость, чтобы позвонил только... На самом деле я думала о том, чтобы сделать пристройку. Чтобы у Стаса была своя гостевая комната, у Илоны с мужем маленький домик, у меня ведь флигелек еще есть 2-комнатный, там все удобства: кухня, туалет. Но… Сейчас одну вещь вам скажу, никому еще не говорила, близким даже. Ведь не всегда будут у меня концерты, не всегда я смогу подрабатывать. На одну пенсию я жить не стану. Я буду этот дом сдавать, а сама поселюсь во флигелечке. Это я про себя думаю, в силу своей шахтерской живучести. Понимаете, я не дам себя уничтожить. Я буду жить, хоть совсем скромно, но не буду выживать. И не буду доживать. Буду жить. И только здесь, никуда отсюда не уеду. Я уже так обжила для себя эти места, что даже, следуя примеру Анны Ахматовой, облюбовала тут себе деревенское кладбище. Хочу здесь купить себе участочек, чтобы меня не хоронили там, где всех, — а вот тут, рядышком…
— Так просто об этом говорите. Не боитесь судьбу подгонять?
— Ну почему? Мой отчим, когда чуть-чуть денег скопил, он на кладбище сразу купил два места: для себя и для мамы. Это нормально. О простых людях никто не позаботится, если они сами о себе не подумают. Я живу этими принципами.
— Но зачем думать о плохом, успеете еще.
— А я и не думаю о плохом, я думаю, наоборот, о хорошем. Что меня похоронят там, где я захочу. И ко мне будут приходить только те, кто меня любил и кто меня будет помнить. А если там, где всех, — и что? Что, будет время у Илоны искать деньги на памятник? Зачем? А тут скромненько меня похоронят.
— Ни от кого не зависеть — вот самое главное, да?
— Никогда не хотела, всегда была независимой. Не то что независимой, а вот именно не знающей опеки в той степени, чтобы на нее надеяться. И поэтому только на себя полагалась… Но это я так, громко говорю. В душе где-то тихонечко думаю, что родные меня не оставят, если буду нуждаться. Я ни от кого ничего не требую, даже разговоров на эту тему не завожу. Но мне кажется, что Илонка, и Стас, и Эрика — они будут помнить, что где-то там, далеко, их Дита в своей хижине живет…
