Эту премьеру Большого ждали как никогда, потому что свято верили в режиссерский вкус и культуру Валерия Фокина, в музыкантскую бескомпромиссность и репутацию Михаила Плетнева. Результат обескуражил: “скука, холод и гранит”, как писал некогда автор литературного первоисточника оперы, правда, по другому поводу. По выходе в полном недоумении из театра в сознании неясно всплыли и другие стихотворные строки — что-то про кондитера и монпасье.
“Отчего вы всегда ходите в черном?” — классический вопрос из чеховской “Чайки” очень хочется задать после первых же минут спектакля. Ибо в черном абсолютно все: Германн (Бадри Майсурадзе в первом составе, Роман Муравицкий во втором), и Лиза (Татьяна Моногарова, Елена Поповская), и Графиня (Елена Образцова, Ирина Чистякова), и хор, и дети, и куклы в руках детей, и даже крест Андреевского флага. Художник Александр Боровский отработал детскую страшилку про “черный, черный город, в котором жил черный Германн” по полной программе: выстроил черный мост с черными колоннами, может быть, петербургский, а может быть, ханты-мансийский или чикагский. И еще черные колонны. Свет (художник по свету Дамир Исмагилов), направленный в зал, превращает фигуры в черные безликие тени. Все это на фоне мертвенно-бледного задника, призванного изображать гнилой питерский климат, выглядит поначалу страшновато, а потом однообразно и скучно.
Валерий Фокин сделал ставку на главного героя и довольно убедительно замотивировал его. Германн безумен с самого начала. Поэтому его любовное объяснение с Лизой ничем не напоминает любовный дуэт. Он то горделиво вышагивает, возомнив себя Наполеоном (о чем свидетельствует знаменитая треуголка), то является в публичные места в исподнем, как булгаковские персонажи. И это могло бы сработать, если бы все действие не втиснули в прокрустово ложе злополучного моста, убившего пространство.
Но это не главное. Главное — это музыка. Куда она пропала в черном, черном городе? Плетнев вроде бы сосредоточился на оркестре, хотя от его трактовки, сдержанно-размеренной и бесстрастной, веяло холодом и безразличием, столь же далекими от музыки Чайковского, сколь далеки были певцы от самого Плетнева. Он почти не показывал им вступления, не обращал внимания на то, что его темпы не совпадали с их темпами, что в ансамблях все дико орали по фальшивым нотам. В дуэте Германна и Лизы во втором акте маэстро затеял рубато (темповая свобода) в оркестре. И это, наверно, красиво. Только певцы ничего не поняли и пели что-то свое. В результате возник эффект, который принято называть “научным” термином “кто в лес, кто по дрова”. Тот же эффект возник и в арии Елецкого, партию которого очень хорошо пел, вернее, пытался петь Борис Стаценко. Но как ни старался певец поймать оркестр, дирижер виртуозно ускользал от него с каким-то даже злорадством типа “врешь, не догонишь!”
Вопрос “Отчего вы всегда ходите в черном?” обрел ясный ответ: “Это траур по нашей опере”. Метафора слишком очевидна, если обратиться к фактам: в этом сезоне количество оперных спектаклей в репертуаре Большого сокращено вдвое по сравнению с прошлым. Худрук театра Александр Ведерников даже извинился за это перед артистами на сборе труппы. Ну не любят оперу в ГАБТе — и кассы она не делает, и на гастроли ее труднее пристроить. Если дело так пойдет и дальше, не за горами тот час, когда наступит полный балет.
