На весь Гагаринский переулок приходится единственная мемориальная доска с профилем Пушкина.
К столетию со дня его гибели правительство Сталина, круто повернувшееся лицом к отвергаемой “помещичьей культуре”, установило в Москве семь досок на домах, где жил и бывал Пушкин. Что помогло строениям выжить. Но Москва — родина не одного Александра Сергеевича. Идешь по улицам и не чувствуешь, что пребываешь в городе великих предков.
На особнячке в Гагаринском переулке, 25, где Лев Толстой посещал отбывшего “во глубине сибирских руд” каторгу и ссылку декабриста Петра Свистунова, никакого намека на сие обстоятельство нет. Прохожие не знают, что в домике жил архитектор Алексей Щусев, которому Москва обязана Казанским вокзалом с золотым петушком на башне, Мавзолеем Ленина, гостиницей “Москва”, станцией “Комсомольская”-кольцевая. И домом на Лубянской площади, 2, зданием НКВД СССР, построенном по проекту, подписанному в 1940 году наркомом Лаврентием Берия. Об этом выдающемся сооружении несправедливо пишут как об “огромном, плоском и безрадостном здании”, перенося на невинную форму былое преступное содержание.
Перед войной Щусев получил инструкцию: “создать новый тип многоэтажного здания для социалистической столицы и при этом использовать прогрессивные черты классической архитектуры Ренессанса, обогатив ее некоторыми элементами московского зодчества”. Архитектора призывали сотворить “правдивый образ административного здания для крупного государственного учреждения, образ не аскетический, не суровый, а свидетельствующий об изобилии духовной культуры и в то же время чуждый излишеств и претенциозности”. Что автор и выполнил, “черты Ренессанса” видны вполне на желтовато-розовом фасаде, прочерченном рустом, украшенном пилястрами, увенчанном аттиком. Но за высокой стеной над карнизом — тюремный двор, куда выводили на плоскую крышу арестантов. Они слышали звон трамвая и гудки автомобилей на Лубянской площади.
Не вина архитектора, что правдивый образ противоречил кровавым делам, от которых гибли не только арестанты, но и каратели, хозяева Лубянки, 2. (Меня в 1991 году пригласили посетить кабинет, нарисованный Щусевым. В ответ на запрос министру получил справку, что, мол, в архиве госбезопасности нет донесений о слежке за Шолоховым. В 1937 году автору “Тихого Дона” удалось выиграть смертельную схватку с палачами НКВД. Она происходила на ковре в кабинете Сталина).
Даже после того как Щусев получил квартиру в построенном по его проекту доме с “чертами Ренессанса” на Большой Калужской улице, ампирный особняк в Гагаринском переулке, 25, значился за ним до его смерти в 1949 году.
В особняке, которым владел до революции доктор Берензон, главный врач Яузской больницы для чернорабочих, жил его сын с женой, урожденной Васильевой. Здесь, приезжая с фронта, пребывал ее родной брат, Сергей Александрович Васильев. Его жена, урожденная Макаренко, приходилась племянницей Антону Макаренко, автору “Педагогической поэмы”. Известный педагог и писатель опекал дочь брата. После войны она родила Екатерину Васильеву, будущую приму театра и кино, народную артистку России, казначея храма в Средних Садовниках. Сына назвала в честь двоюродного деда Антоном. Родной дед не увидел внуков. Белый офицер от красных спасся за границей, следы его затерялись во Франции.
Отец Екатерины и Антона называл себя сибиряком, хотя родился на Урале, на реке Тобол в Кургане. Очевидно, с его слов в советской литературной энциклопедии утверждается “родился в семье служащего”. Что сомнительно. Служил отец поэта церковным старостой на общественных началах. Доход приносили четыре кирпичных дома. В самом красивом и большом из них, на Дворянской улице, ставшей Советской, есть мемориальная доска, что здесь “родился известный советский поэт”. Это случилось в 1911 году, 17 июля, под день памяти Сергия Радонежского, в честь которого крестили младенца. В том доме помещается театр кукол “Гулливер”, а до революции здесь жила знатная в городе семья, где росли шестеро детей.
Кроме домовладений в Кургане в собственности у Васильевых была за городом заимка, то есть, как толкуется это слово лингвистами, “отдельная усадьба, промысловая хозяйственная постройка”. После 1917 года, без умершего мужа и захваченных пролетариатом домовладений, ограбленная мать с шестью детьми и няней подалась на заимку. Ночью нагрянувшие бандиты “всех постреляли, кто был”, в том числе мать и няню.
Сестра спаслась под кроватью. “Сережа спрятался в свиной туше. Ткнули штыком и ушли, но главное — туша спасла жизнь”. Наутро в отделении милиции дававшие показания сироты увидели стрелявших ночью бандитов в форме. “Бежали до самой Москвы”. Так появился в столице беспризорник Халява.
Врожденный талант пробился между булыжниками московских мостовых. Блатной, санитар, истопник, рабочий на ситценабивной фабрике в конце концов попал на сцену Московского мюзик-холла в роли чтеца-артиста. Стихи сочинял день и ночь. Они понравились Максиму Горькому. Встреча с классиком произошла у Никитских ворот, в бывшем особняке миллионера Рябушинского, переданного Сталиным “великому пролетарскому писателю”.
Старик возник передо мной
Похожий на орла,
Сложивший руки за спиной,
Как два больших крыла.
Александр Фадеев заплатил первый гонорар за “Голубя моего детства”. Васильев любил и знал голубей.
След от раны на теле остался на всю жизнь. А в душе?
Судя по стихам — нет. Первый сборник порадовал автора в тридцать два года. С тех пор десятки раз выходили сборники стихов под угодливыми названиями, в их числе “Москва советская”, “Подмосковный уголек”, книга под названием “Что такое счастье”, проза с описанием путешествия в Америку. Но следов трагедии, пережитой семьей и народом, там не найти.
Сергея Васильева энциклопедия 1962 года представляет автором поэм о “героическом труде советских людей”, трилогии “Портрет партизана”, поэмы “Первый в мире” — об изобретателе самолета на паровой тяге контр-адмирале Можайском. Вдохновлялся тем, о чем писали газеты. С пафоса перешел на сатиру, пародии на известных литераторов. Заведовал отделом поэзии журнала “Октябрь”, чтил память Сергея Есенина, опекал начинающего Николая Рубцова. На предложение руководить семинаром “молодых поэтов” тридцати пяти лет от роду острослов Васильев заметил: “В 35 лет надо убивать на дуэлях”.
На его тексты сочинял музыку Шостакович. “Дорожная” Дунаевского годами звучала по радио. Ее припев со словами “И все вокруг мое” поэт относил к себе, верил в светлое будущее:
Эх, сколько мною езжено,
Эх, сколько мною пройдено,
Эх, сколько мною видано,
И все вокруг мое!
В дни войны в школе на Урале под аккомпанемент учительницы, игравшей на пианино, я запевал в хоре “Марш артиллеристов”, не зная, на чьи слова музыка:
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас.
Из сотен тысяч батарей
За слезы наших матерей,
За нашу родину, огонь, огонь!
Репродукторы годами рвали 1 мая и 7 ноября небо над Красной площадью песней о столице, ее мелодия служила позывными Центрального телевидения СССР.
Москва, Москва моя, Москва,
моя красавица,
Несравненная любимая земля,
И неба синего, далекого касаются
Звезды алые старинного Кремля.
После войны, в годы борьбы с космополитами, Сергей Васильев вписал свое имя в летопись юдофобской литературы. Спародировав поэму Некрасова “Кому на Руси жить хорошо”, Васильев пустил по рукам поэму “Без кого на Руси жить хорошо”. Оказалось, без Хольцмана, Блеймана, Левина и других критиков с подобными фамилиями, кого родная власть лишила права писать, средства к существованию. У Некрасова мужики ищут, “кому живется весело, вольготно на Руси”. У Васильева критики решают, “где лучше приспособиться, чтобы легче было пакостить, сподручней клеветать”, “кому заглавным быть”:
Один сказал — Юровскому,
А может, Борщаговскому,
А может, Плотке-Данину?
Он, правда, отрок, Данин тот,
Но в темном деле хват!
Дурно пахнущую поэму Васильев читал в Центральном доме литераторов. Никто из десяти героев поэмы не дал в ресторане дома, известном драками, пощечину автору, опасаясь за висевшую на волоске жизнь. Гранки пасквиля “Крокодил” отправил в ЦК, но текст вернули журналу: “Решайте сами!”. Главный редактор не захотел позориться.
Помянутый в поэме “отрок” Даниил Данин, самый молодой из критиков, до войны, будучи студентом Московского университета, публиковался в лучших журналах. После Победы ярко выступал против “лакировки действительности”, за “драматическое начало” в литературе, ниспровергал с пьедесталов возносимых властью стихотворцев, секретарей Союза писателей СССР. За что “Правда” назвала его лидером “антипартийной и антинародной формалистической критики”. На самом деле он и другие критики, не называя этого, хотели жить при социализме с “человеческим лицом”, они верно служили государству.
Даниил Данин, намного переживший Васильева, не забыл Сергея Александровича, оставил нам его портрет: “Он при всякой встрече, в клубном ли ресторане или в клубном сортире, однообразно уговаривал меня написать статью о нем. Долговязый, преступнолицый, со вмятиной на переносице и алчно-красивыми глазами, он умел угрожающе нависать над собеседником. И, пошучивая, вовсе не шутил:
— О ком ты только не писал, старик. А обо мне ни слова! Подумай о душе, старик.
В душе Васильев обиды на советскую власть, едва не заколовшую его штыком, не таил. Воспел по полной программе. Остался на всю жизнь поклонником Сталина, портрет любимого вождя висел в кабинете до самой смерти в 1975 году, когда лютые сталинские казни ни для кого не оставались тайной. Называл себя “государственником”, заслужил право лечиться в Кремлевской больнице и покоиться на Новодевичьем кладбище.
Гнусную поэму решился спустя четверть века после смерти автора напечатать редактор “Нашего современника” Станислав Куняев. Ему нечего терять в борьбе с “жидомасонами”. Покойного поэта и журналиста “Московского комсомольца” Александра Аронова, оставившего после себя незабываемые стихи и песни, Куняев назвал “бесталанным”. Привел в качестве доказательства его гениальное “Гетто”, в котором поляк упрекает еврея за то, что русские не пришли на помощь восстанию в Варшаве, а тот в ответ:
А я ему на это: “Когда горело гетто,
Когда горело гетто четыре дня подряд
И было столько треска, и было столько света,
И вы все говорили: “Клопы горят”.
“Известного советского поэта”, словно сговорившись, не упоминают современные энциклопедии. Павел Васильев есть везде. Стихов Сергея Васильева в книжных магазинах нет. Его сын Антон Сергеевич, режиссер театра, кино, телевидения, сценарист, публицист, унаследовал таланты отца. После его смерти начал писать стихи. За подписью А.С.Васильев-Макаренко помянул отца очерком “Белый голубь русской поэзии”. Запомнил его таким: “Высокий, сильный, красивый. Породистый человек… Сибиряк, охотник, балагур, жизнелюб, хлебосол, но прежде всего поэт”. Жена ушла от жизнелюба с двумя детьми, когда Антон ходил в детский сад, а Екатерина носила пионерский галстук.
Сын гордится поэмой “Без кого на Руси жить хорошо”, хотя считает себя в числе “последних учеников выдающегося мастера” Михаила Ромма, явного космополита. Антон полагает, что “за одно ее название можно было бы дать Сталинскую премию, но, увы, не состоялось”.
Состоялось у Ромма — за дилогию о Ленине. Получил Сталинскую премию помянутый в поэме Тауберг за трилогию о рабочем Максиме. Тот под гитару пел, и за ним запела вся страна.
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой,
Крутится, вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть.
Получил до травли Сталинскую премию Блейман за “Подвиг разведчика”, он же сценарист “Великого гражданина”, признанного классикой нашего кино.
Борщаговский премии не получил, написал сценарий фильма “Три тополя на Плющихе”. В кинозалах люди плакали, видя игру Татьяны Дорониной и Олега Ефремова.
Что касается “отрока Данина”. Фамилия Плотке не помешала студенту Московского университета с белым билетом по зрению вступить в народное ополчение, вернуться с фронта капитаном, с орденами и медалями. За космополитизм его исключили из партии и не публиковали нигде до смерти Сталина. Писатель критикой больше не занимался. Стал признанным классиком научно-художественного кино, соединил “формулу и образ”. Получил Государственную премию РСФСР.
Да, не пожалел бывший ополченец и фронтовой журналист Сергей Васильев, читавший стихи под бомбежкой в концертном зале на площади Маяковской 14 ноября 1941 года, бывшего ополченца и фронтового журналиста Даниила Семеновича.
Вместе с покойным Вадимом Кожиновым сын поэта работал, по его словам, над сценарием хроникально-документального фильма из истории России. Воображаю, какой это сценарий. Вадим Валерианович, бывший мой покровитель в годы студенческой молодости, не страдавший тогда юдофобией, в конце жизни взгляды круто поменял. Беды России возлагал на “непропорциональное представительство” тех, “без кого на Руси жить хорошо”. Хотел бы я знать, кто заметил улучшение, связанное с убытием из России миллиона граждан СССР, переселившихся на постоянное место жительство на Святую землю.
На доме, где жили Сергей Васильев и Алексей Щусев, нет мемориальной доски.
Над особняком нависает металлический каркас будущего дома, явно точечной застройки.
