На старых фотографиях Гагаринский переулок выглядит цельным. Дома тянутся вдоль тротуара вблизи друг друга, разделяемые калитками и заборами. Все строения — невысокие, одноэтажные и двухэтажные, какие появились здесь на пепелище после пожара 1812 года, подчиняясь единому замыслу. Градоначальники стремились воссоздать Москву краше, чем она была. Архитекторы рисовали фасады в стиле ампир, имперском стиле, возникшем во Франции во времена императора Наполеона. После трагического похода в Россию великому завоевателю не удалось застроить Париж дворцами в память викторий на полях Европы. Победу праздновали в Москве. Ее украсили Манеж, Большой театр. В новом наряде предстал Московский университет.
Как заметил полковник Скалозуб в “Горе от ума”, беда привела к благу:
“Пожар способствовал ей много к украшенью”.
Дома в стиле империи заполнили переулки Арбата и Пречистенки. В тесных, доставшихся городу от Средних веков проездах архитекторам пришлось творить в малых формах. В этих габаритах, как пишут искусствоведы, “ампир приобрел черты камерности, придавая постройкам неповторимое очарование”. Правдивость этих слов подтверждает единственный сохранившийся в Гагаринском переулке, 15, особняк барона Штейнгеля. Если бы тогда, когда жили герои “Горя от ума”, общество понимало, что Москва времен Грибоедова и Пушкина — памятник под открытым небом мирового значения, она должна оберегаться, оставаться такой, какой стала, то мы бы имели центр города с “неповторимым очарованием”. Но такое понимание возникло с запозданием, когда мало что сохранилось от Москвы первой четверти XIX века.
Переходя из рук в руки, особняки меняли владельцев, хозяева обновляли ветшавшие строения по моде, как одежду. Ампирный наряд заменяла эклектика. Это видно в Гагаринском переулке, 11, где над крышей одноэтажного дома сидят крылатые существа. Так переделал собственный особняк архитектор Николай Фалеев.
Ему, гражданскому инженеру, поручали ремонтировать тюремные здания, московскую складочную таможню. Не только ремонтировать. Строил он с соавторами казенный винный склад номер 1, всем известный завод “Кристалл”. Делал все хорошо, прочно, поэтому сохранился его доходный пятиэтажный дом в Кривоарбатском переулке, 9, в других переулках центра, бывшее Ермаковское электротехническое училище на Пречистенской набережной, 11. Его фасад — в красном кирпиче. Впервые при строительстве этого здания применены железобетонное основание и сваи. Бывшее рядовое сооружение начала ХХ века стало памятником архитектуры.
Тотальное уничтожение в Гагаринском переулке началось не при советской власти. Не связанные законом, запрещавшим сносить особняки в стиле ампир, домовладельцы ломали их, взамен поднимались многоэтажные здания, квартиры в которых сдавались в аренду. Их называли доходными.
Кто кроме Пушкина и Льва Толстого жил в Гагаринском переулке? В снесенном особняке, где ныне типичный доходный дом 9, жил музыкальный критик, профессор Московской консерватории Николай Кашкин. К нему часто приходил друг — еще не ставший знаменитым композитором Чайковский. В авторитетных московских газетах и журналах этот знаток музыки высоко оценивал все появлявшиеся сочинения друга, исполнявшиеся в Москве. В заслугу Кашкину ставят то, что он “пропагандировал творчество П.И.Чайковского”. Кажется, музыка, звучащая во всем мире, не нуждалась в пропаганде. Но все новое нуждается в поддержке. Гениальный Первый концерт для фортепиано с оркестром при первом проигрывании в классе консерватории резко не понравился Николаю Рубинштейну, “доброму гению” композитора. Ему первоначально посвящалось сочинение. Вместо звуков одобрения автор услышал “отрицательное суждение, по форме граничащее с глумлением”. Посвящение оскорбленный Петр Ильич снял и посвятил Первый концерт пианисту и дирижеру Гансу фон Бюлову, первому исполнителю его музыки в Германии.
Чайковский считал себя москвичом, не мог жить “иначе, чем в Москве и среди вас”, имея в виду друзей, связь с такими единомышленниками, как Николай Кашкин. Петр Ильич писал, что едва ли эта связь не была главной причиной, почему считал Москву как бы своей родиной, своим естественным убежищем, куда он всегда возвращался после своих странствий.
На месте сломанного особняка после революции 1905 года художник-архитектор Иван Герман построил доходный дом, долговечный, как и другие его подобные жилые здания со всеми мыслимыми в то время удобствами. С “лицом не общим выраженьем” сооружения этого архитектора сохранись на Арбате, 4, Поварской, 28, Сивцевом Вражке, 21. Самой известной постройкой архитектора стал появившийся в 1915 году в начале Солянки, на месте исторического “Соляного двора” комплекс шестиэтажных зданий, перенявший старинное название. Не случись мировая война, революция с Гражданской войной, подобные здания заполнили бы центр Москвы.
В последний приезд в Москву, 9 октября 1893 года, Чайковский пришел на Пречистенский бульвар проститься с ближайшим другом и бывшим учеником Сергеем Танеевым, первым удостоенным большой золотой медали по окончании Московской консерватории по двум классам — фортепиано и композиции. Столбовой дворянин, сын статского советника, магистра словесности, врача и музыканта-любителя, Сергей Танеев с детства поражал родных и знакомых талантом. Семья переехала из Владимира в Москву, с четырех лет будущий великий музыкант жил в переулках между Арбатом и Пречистенкой. Одновременно учился и в гимназии, и в консерватории. Профессора возлагали большие надежды на исключительно одаренного студента.
Он стал известным в 19 лет. После первых публичных его выступлений в Москве Чайковский писал: “Танеев блестящим образом оправдал ожидания воспитавшей его консерватории и слухи, уже давно ходившие в музыкальных кругах, о его необыкновенном таланте”. Ему, молодому пианисту, доверил исполнить Первый концерт для фортепиано с оркестром, прозвучавший в Москве 21 ноября 1875 года. С тех пор его играют лучшие музыканты Европы и Америки.
После гастролей в городах России, зарекомендовав себя пианистом-виртуозом, Танеев уехал в Париж. Там прожил год, принятый в высшее общество музыкантов и художников. Выступая как артист, посещал лекции в Сорбонне, не нуждаясь в переводчике. Но желание играть сменилось стремлением сочинять музыку.
В день открытия памятника Пушкину на Страстной площади под управлением Николая Рубинштейна прозвучала в исполнении хора и оркестра кантата Танеева “Памятник”. Он первый как пианист исполнил трио Чайковского “Памяти великого артиста” — реквием, посвященный Николаю Рубинштейну. Танееву правительство заказало кантату на открытие храма Христа Спасителя. Работа над ней привела к сочинению кантаты “Иоанн Дамаскин”, ставшей еще одним посвящением “великому артисту”. После его смерти в 29 лет Танеева избрали директором Московской консерватории.
В домике в Малом Власьевском переулке, 2, у Пречистенского бульвара Танеев прожил последние десять лет жизни, оборвавшейся внезапно в 1915 году. В том году дома Москвы освещались электрическим светом, в городе появился водопровод, номерами телефонов обзавелись многие домовладельцы. Но в окнах флигеля профессора не горели электрические лампы, не лилась вода из крана, не звонил телефон. В комнатах стояли шкафы, унаследованные от Николая Рубинштейна, нотные этажерки, фисгармония, пианино, рояль, ходивший ходуном, когда на нем играл великий пианист. Хозяин дома жил при свете керосиновых ламп, не желая менять давних привычек, расставаться с XIX веком. Но музыка его звучала современно, ее исполняют поныне лучшие дирижеры, хоры и оркестры. Романсы Танеева пели Лемешев и Козловский.
В 1905 году Танеев услышал “музыку революции” и не закрыл от нее ставни своего домика. Соседний Арбат перегородили баррикады, шум боя проникал в окна квартир. Тогда в знак протеста “чудесный музыкант, превосходный профессор” хлопнул дверью и ушел из императорской консерватории, как “непримиримый враг произвола и неутомимый борец за правду”. Такими словами, узнав о драме Танеева в Петербурге, выразил ему сочувствие Римский-Корсаков.
Но и до революции 1905 года, и после нее Танеева волновали в музыке образы, страшно далекие от современности, — Ореста, Иоанна Дамаскина. Спартанский царь Орест убил мать за смерть от ее рук отца.
Спустя тысячи лет после Еврипида, автора трагедии “Орест”, и Эсхилла, написавшего трилогию трагедий “Орестея”, Сергей Танеев написал оперу “Орестея”, в трех актах переложив на музыку сюжеты трех знаменитых трагедий древнегреческого драматурга. Она редко исполняется, ее не играют в Большом театре, но она оказала влияние, как считают музыковеды, “на творчество композиторов следующих поколений”. Иоанн Дамаскин жил, как вельможа, в VIII веке в Дамаске среди арабов, врагов христиан, умер монахом в Иерусалиме.
Стихи “творца песнопений” с тех пор читаются при погребении, они начинаются со слов: “Поистине все вещи суетны и преходящи”. Иоанна Дамаскина проклинали как “учителя нечестия” и прославляли “как глашатая истины”.
Танеев обладал способностью гармонию музыки поверять алгеброй. Двадцать лет сочинял “Подвижной контрапункт строгого письма”, эпиграфом взяв слова Леонардо да Винчи из “Книги о живописи”: “Никакое человеческое исследование не может почитаться истинной наукой, если оно не изложено математическими способами выраженья”.
Дорогу к дому Танеева знали его бывшие ученики, ставшие известными композиторами, — Сергей Рахманинов, Николай Метнер, Александр Гречанинов, эмигрировавшие из России, когда власть захватили большевики.
Рахманинов вспоминал: “Для всех нас, его знавших и к нему стучавшихся, это был высший судья, обладавший мудростью, справедливостью, доступностью, простотой. Образец во всем, в каждом деянии своем, ибо, что бы он ни делал, он делал только хорошо. Своим примером он учил нас, как жить, как мыслить, как работать, даже как говорить: кратко, метко, ярко. На устах его были только нужные слова”. Рахманинову Танеев представлялся “правдой на земле”. В нем уживались воля, оптимизм, скромность, чуткость, принципиальность, современники считали его “совестью музыкальной Москвы”.
Уезжая в Петербург навстречу гибели во время эпидемии холеры, Чайковский вышел из крошечного флигеля на углу Гагаринского и Малого Власьевского переулка. Танеев простудился на похоронах Скрябина. За две недели до скоропостижной смерти в Большом Колонном зале Благородного собрания прозвучала его кантата “По прочтении псалма”.
Когда Танеева хоронили, траурная процессия от Московской консерватории прошла в его двор. Александр Гречанинов подумал тогда: хорошо бы сохранить этот маленький домик. “Бывало, вечерком подойдешь к нему и видишь в окне, что Сергей Иванович пьет чай. Значит, можно войти не потревожа, посоветоваться, а то и просто отвести душу в беседе. Ну, а если за пюпитром или за инструментом, то просто постоишь, порадуешься, что он тут, за делом, и, уже довольный этим, уйдешь, утешенный и ободренный”.
Сегодня видишь на святом месте халупу, облезлый фасад, заколоченные досками окна, закрытую калитку в безлюдный двор и заброшенный дом. Что за развалина? Мемориальная доска на стене гласит: здесь жил композитор Сергей Иванович Танеев.
С домиком Танеева соседствует особняк, давно мне знакомый. На его двери много лет висела медная дощечка с надписью: “Заслуженный пилот — авиатор СССР Борис Илиодорович Россинский”. Мне открывал не раз дверь красивый статный старик, похожий усами и бородкой клинышком на мушкетера. Он научился летать в По, городе мушкетеров.
Подобной обстановки не было ни в одной московской квартире: здесь хранилось 300 метров кинопленки, на которой снят Нестеров, совершивший первый в мире “мертвую петлю”. Ее подарил великий русский летчик.
Стены отягощали пропеллеры, пол занимал семицилиндровый мотор аэроплана “Сопвич”. На фотографиях я видел старинные летательные аппараты. В небе над Красной площадью порхал самолет, с которого 7 ноября 1918 года на головы демонстрантов падали листовки. Их сбрасывал пачками комиссар Главвоздухфлота Аросев, бравший власть в 1917 году в Москве (отец известной актрисы, расстрелянный как враг народа). За штурвалом сидел шеф-пилот председателя Реввоенсовета и наркома Троцкого. О чести поднимать в воздух вождя революции хозяин дома мне ничего не рассказал. Потому что даже в 1962 году, когда мы познакомились, бывший пассажир Россинского оставался врагом советской власти, которую он некогда уверенно взял в свои вполне интеллигентные руки.
Удивило меня, что в бывшем особняке присяжного поверенного единственным прописанным жильцом значился заслуженный пилот. Что в столице СССР мало кому удавалось, за исключением архитектора Мельникова, выстроившего собственный дом у Арбата.
Главные события в жизни Россинского состоялись в начале ХХ века. Тогда он, студент Технического училища, увлекавшийся воздухоплаванием, поднялся на управляемом планере, построенном своими руками. И перелетел через реку Клязьму. Профессор училища Жуковский, “отец русской авиации”, направил студента в школу во Францию, где учились первые русские летчики. Там однажды на аэродроме под Парижем эмигрант Владимир Ульянов с женой встретился с русским студентом и поговорил с ним. Вернувшись на родину, Борис Илиодорович стал фигурой популярной, совершал показательные полеты и, по его словам, в 1912 году первый пролетел над Москвой с Ходынского поля в Аненнгофскую рощу. До революции “пилот-авиатор” жил на Покровке, 9, и ему звонили сюда по двум номерам телефона. Он служил летчиком-испытателем авиационного завода “Дукс” и летчиком-инструктором Московской школы авиации.
В дни революции 1917 года его увидели в кожаной тужурке комиссара, с браунингом. В захваченном особняке в Малом Власьевском переулке обосновалась Летучая лаборатория, организованная “пилотом-авиатором” под патронажем Жуковского. А 1 мая 1918 года пилот над Ходынским полем, где состоялся первый парад Красной Армии, совершил на глазах Ленина 18 “мертвых петель”. После чего его представили Ильичу, который вспомнил встречу в Париже и в шутку назвал давнего знакомого “дедушкой русской авиации”. О чем Борис Илиодорович не давал никому забыть. На кладбище над могилой жены Россинского появился памятник от “дедушки русской авиации”. Об этом мне напомнил известный журналист “Комсомольской правды” Давид Новоплянский, написавший фельетон “Дорогой дедушка”, в котором пристыдил заслуженного пилота за то, что тот брал деньги за показательные полеты.
При всем при том Россинский много сделал для авиации. Он испытывал самолеты, которые по французской лицензии выпускали в Москве. Научил многих летать, поднял в небо легендарного Михаила Громова. ВЦИК наградил его орденом Трудового Красного Знамени и выдал грамоту с описанием геройств. А в 1962 году подзабытое имя летчика прогремело на всю страну. Потому что его без испытательного срока по рекомендации Клима Ворошилова приняли в члены КПСС. Билет торжественно вручили в присутствии Юрия Гагарина. Тогда мне поручили написать очерк. Что я и сделал, не зная всего, что скрывал пилот. Об этой тайне напомнил ЦК партии старый большевик, член КПСС с 1903 года. Его возмущенное письмо переслали в мою газету, редактор дал мне этот пространный донос почитать.
Недавно отмечалось 120-летие со дня рождения Бориса Илиодоровича. Корреспондент радио “Свобода” высказался, что так поздно он вступил в партию потому, что многих его бывших сослуживцев расстреляли и он не хотел попасть в их компанию. В 30-е годы, подавая заявление, ему пришлось бы указать, кого поднимал в воздух в годы Гражданской войны. Россинского не только бы не приняли в партию, но и могли отправить в места, где побывали Туполев, Королев, Глушко и другие великие деятели авиации и космонавтики.
