Сегодня в доме Пашкова состоится торжественная церемония чествования лауреатов национальной литературной премии “Большая книга”.
В списке финалистов — двенадцать авторов, а лауреатских мест всего три.
Кого осчастливят лаврами и очень крупными рублями?
“МК” уже писал о романе “На солнечной стороне улицы” Дины Рубиной: финалистка “Букера-2006” получила за него награду, но не стала лауреатом. И “Литакадемия” — жюри “Большой книги” — воздала ее таланту. К концу романа Рубину увлекла “вибрация жизни человека, интеллектуала, на грани между двух стран”. И действие романа продвинулось к голливудскому хэппи-энду.
Среди финалистов и “EmpireV, повесть о настоящем сверхчеловеке” Виктора Пелевина, энергичное, страшноватое, талантливо смоделированное повествование. На собственном произведении автору удалось убедить нас в одном: “Язык поднимает ум человека до собственной высоты”.
Огромный том “Алексей Толстой” Алексея Варламова — успешное путешествие в прошлое, в начало крушения Российской империи и ломки судеб многих писателей и поэтов Серебряного века. Жизнь “накануне” полна всяческих тесных переплетений судеб и страстей — личных и литературных. Характер Толстого в книге увиден во всей противоречивости. Он как уральский самоцвет, меняющий оттенки и цвета, пока не станет “красным графом”. И тогда спесь и барственность Алексея Николаевича в житейских ситуациях станет для него способом расслабиться и отойти от мук творчества. Интересное повествование.
Из всей дюжины романов меня держат в напряжении два. Один написала прозаик с мировым именем, Людмила Улицкая, чьи книги переведены на множество европейских и восточных языков. Второй принадлежит перу 37-летнего поэта и писателя Александра Иличевского. Его математически точный и беспощадный взгляд на сегодняшнюю действительность становится метафорой, ведущей к большим обобщениям.
“Даниэль Штайн, переводчик”
Можно предположить, что на этот раз высшую награду получит роман Людмилы Улицкой. Сочинение в 500 страниц созревало в сознании, душе прославленного прозаика более десяти лет, с того дня, когда реальный Даниэль, но не Штайн, а Руфайзен, вошел к ней в дом. “Он был в Москве проездом, по дороге в Минск. Сел на стул, едва доставая до пола ногами, обутыми в сандалии”. Литературный Даниэль тоже мал ростом, столь же прост, общителен, неприхотлив. В войну неразоблаченный еврей служил переводчиком у немцев и тайно, как мог, подготавливал побег обреченных на гибель из гетто. Католический священник, он всегда в себе ощущал присутствие Бога.
Улицкая прониклась исторической мудростью древнего народа, убежденного, что природа сделала его избранником. В записях Исаака Гантмана читаем: “Еврейство навязчиво и авторитарно, проклятый горб и прекрасный дар, оно диктует логику и образ мыслей, сковывает и пеленает”.
Мне показалось, что в религиозной теме Улицкая не всегда чувствует себя свободной. По-человечески она прониклась сочувствием к тем людям, чья судьба ложилась канвой в ее сочинение. Отсюда такое перенасыщение текста всякого рода письмами, подлинными или талантливо придуманными автором. И все они снабжены датами, создавая иллюзию документа. Эпистолярные страницы книги, за редким исключением, тормозят движение читателя к главному персонажу. Это медленное чтение подобно попытке резво поплыть в Мертвом море, перенасыщенном солью.
Улицкая в письме к Елене Костюкович рефлексирует, высказывает недовольство результатом своего многотрудного творческого эксперимента. На ее взгляд, персонажи — “все они фантомы” — далеки от тех людей, кого она встретила в Израиле, кем восторгалась и кому сочувствовала. Непримиримый, мятущийся характер самой романистки заставил ее вмешиваться своими личными письмами в текст, становясь персонажем романа. Случается, ее темпераментные восклицания обретают трибунную резкость: “Такая духота, такая тошнота в христианстве”, — читаем в ее письме приятельнице-атеистке. Впрочем, в какой религии воздух свежее!
Католический священник Даниэль прост как правда. А вот православию в книге досталось: “Разве Сын Человеческий, в поношенных сандалиях и бедной одежде, принял бы в свой круг эту византийскую свору царедворцев, алчных и циничных, которые сегодня составляют церковный истеблишмент?” Не нам решать, кого примет Сын Человеческий. А его круг — все мы, живущие на земле.
Встречается в тексте странник Федор Кривцов, дотащившийся из русской провинции до Израиля в поиске тайн истинной веры. Жутковатая фигура проявит себя в финале. В письме к о.Михаилу, благословившему Федора на далекое путешествие, нельзя отыскать признаков сумасшествия. Хотел он прибиться к старцу, сто лет обитающему в пещерной норе, но тот взял да умер. И не у кого Федору теперь искать истину. И спятил 40-летний диакон: “Евреи обманули весь мир, бросили миру пустышку христианства, оставляя себе и великую тайну, и истинную веру. Нет в мире Бога, кроме еврейского”. Взломав замок, убив сторожа, Федор вскрывает тайник с древними фолиантами, но прочесть на чужом языке ничего не может. В приступе отчаяния он громит храм Илии.
Был или не был такой случай, не так важно. Принципиальна авторская воля. Носителем душевной смуты и жуткой агрессии стал именно русский. Неужели действительно так опасен “иерусалимский синдром”?
“Матисс”
Роман Александра Иличевского вовсе не о великом французе, но ключ к пониманию “сумасшествия” героя, ученого-математика, почти неуловимо связан с гениальными прозрениями Анри Матисса: свободно доверять своему зрению и предчувствию. Сто лет назад, в 1905 году, в Париже, в “Осеннем салоне” вокруг картин Матисса, Вламинка, Дерена и Марке разгорелся большой скандал. В ту пору не успели осознать замысел Матисса: художник бросил вызов живописным условностям не ради эпатажа. Он стремился к гармонии, продиктованной новым веком.
Русского коллекционера Сергея Ивановича Щукина привела к Матиссу тоже необъяснимая и неодолимая интуиция, пронзительная догадка о великих его возможностях. И вот фантом Матисса дал жизнь роману Иличевского.
Родился он в Сумгаите (с ума сойдите!), учился в математической школе при МГУ, а потом стал студентом Московского физико-технического института, престижнейшего МФТИ. Математика, красивая наука — сродни музыке. “Физтехов” всегда отличала любовь к искусству. Бывший физтеховец, Иличевский занимался научной работой в Израиле и Калифорнии, а потом стихи повели его в мир метафорических видений и условностей. И не пропал ученый — стал писателем.
В “Большой книге” первого сезона его роман “Ай-Петри” был среди финалистов. А теперь и второй! К счастью, в премиальной команде нашелся человек с хорошим профессиональным чутьем. Он прочел “Матисса” умом и сердцем.
Сочинять роман о бомже Ваде, чем-то неуловимо напоминающем кого-то из знаменитостей, и о Наде, почти не говорящей дурочке, — риск огромный. По нынешней литературной моде это просто житейский подвиг: на дне XXI века увидеть в нищем человека! Зачем писать про обездоленных? Они рядом, в подворотнях, на свалках, даже в метро… Но ведь скоро вся расейская провинция замычит и бомжанется.
Иличевский ринулся в неизвестное, где грязь, голодание, постоянная угроза: изобьют, искалечат, прикончат. Его герой Королев, 35-летний ученый, тоже физтеховец, пошел “на дно” по какому-то психологическому внутреннему толчку, он даже выбросил в воду ключи от еще недовыплаченной квартиры. У него взгляд пророка. Вот и задумался Королев над “величием откровенной загадочности облика Вади, с его особенной улыбкой, всегда совмещенной с глазами”. Может, в этом страннике погиб гений или святой. Явилась же ему то ли во сне, то ли в бреду Божья Матерь, и поклялся Вадя больше не пить.
Аналитический ум наблюдательного Королева склонен к философским обобщениям. Он заметил, что всюду действует “закон страха”, “страна никому, кроме Бога, не нужна”. Осознал, что с его страной приключилась “стоп-машина”: “Локомотив уже сорвался в пропасть, а состав всей страны все еще летел, надеясь рывком перемахнуть параболу крушения”. У бездомного скитальца осталась одна привилегия — думать. Память подсовывала ему примеры того, как “жизнь отступила перед поступью Неживого”. И все-таки теплится общая надежда: “Тоска по будущему владела нищими”.
Исследователи определят социальные, психологические и, может быть, физиологические истоки необычайных видений и метафор героя и автора, ведь они так похожи. В фамилии Королев слышится и радость, и благословение, и приближение страшной грозы. Героя били. Особенно остервенело лупила дубинкой по голове милиционерша, дубасила ни за что — не показал ей паспорт. И “отстала память” от человека. На уровне неотступного инстинкта возникала в нем потребность увидеть человека, кто заразил его яркостью живописных рыбок в вазе с водой. И животворящее зрение подарило Королеву встречу — через стекло ресторана он увидел “седого плотного старика в тройке с часовой цепочкой на жилете и в круглых очках”. Да это же портрет Матисса! Какое прекрасное видение…
У романа Иличевского потрясающей силы финал: гроза и дождь над высоковольтной линией, под которой сидят наши герои. Шаровая молния в рост человека, и “блескучая банка” с красными рыбками плыла в этом шаре.
Поэтическая проза Александра Иличевского завершается ритмически четким белым стихом. Вспомнились гениальные строки юного Маяковского: “На чешуе жестяной рыбы/ прочел я зовы новых губ./ А вы ноктюрн сыграть могли бы/ на флейте водосточных труб?” Иличевский сыграл.
