Его “Антошку”, “Прекрасное далеко”, “Лесного оленя”, “Водяного” вся страна знает наизусть. И взрослые, и дети. Он и сам похож на ребенка, автор лучших детских песен. Такой Гарри Поттер в кудряшках, наивный и жутко смешливый. Свыше ста его песен народ поет в караоке — здесь у Юрия Энтина просто нет конкурентов.
Кстати, первое стихотворение знаменитого поэта-песенника было опубликовано еще в конце пятидесятых в “МК”. Он работал учителем, библиотекарем, редактором. А свои песни начал писать только в 33 года.
— Я руководил детской редакцией фирмы “Мелодия” и около десяти лет редактировал песенки, которые сочиняли женщины, как правило, пожилые. А если это были мужчины, то почему-то обязательно инвалиды. У кого-то не хватало ноги, у кого-то глаза, у кого-то — руки. Песенки о дружбе и т.д., исполняемые писклявыми голосами травести, меня достали. Как протест к этому и родились “Бременские музыканты”, где Анофриев пел совершенно недетским тембром, а Муслим Магомаев исполнил “Песню сыщика” таким голосом, который композитор Геннадий Гладков назвал наждачным. “Бременские музыканты” послужили началом новой эстетики детской песни. Мы пошли против течения.
— Юрий Сергеевич, тираж этой пластинки достигал 28 миллионов экземпляров. Вы, наверное, были очень состоятельным человеком?
— 28 миллионов — это еще в середине продаж. Сегодня уже выпущено 60 миллионов. Я был бы состоятельным, если б жил в другое время. В СССР платили 0,001 копейки с экземпляра. За саму пластинку я получил 18 рублей 40 копеек. Когда вышел первый тираж — 3 тысячи экземпляров, мне заплатили 9 рублей 40 копеек. Я присутствовал на тиражной комиссии и очень надеялся, что смогу что-то заработать. Помню, выступала дама — представитель крупнейшего московского магазина: “Меня потрясла эта пластинка, изумительная, веселая, мы заказываем 100 штук!”
Кстати, при советской власти тираж пластинок считался государственной тайной. “Выдала” ее Наталья Ильинична Сац во время выступления на III съезде Союза композиторов: “Какая-то гадость — “Бременские музыканты” — издается тиражом 28 миллионов, — заявила она, — а выдающееся произведение нашего известного композитора Тихона Николаевича Хренникова “Мальчик-великан” всего трехтысячным тиражом.
А я настолько обнаглел, что после “Бременских музыкантов” уволился и еще забрал свою жену, которая работала редактором. У нас был служебный роман. Мы ушли оба на вольные хлеба.
— Как вы решились уйти с работы?
— В тот момент все были против этого поступка. Как советский человек может не ходить на работу? “Ты эту ошибку никогда себе не простишь!” — увещевал меня Олег Анофриев. Мой дядя тоже очень переживал: “Если ты уйдешь с работы, будешь все время спать”. А я действительно любитель поспать. Единственным человеком, который верил в меня, была моя жена Марина. И через какое-то время мы создали домашний журнал, в котором я давал социалистические обязательства: “Обещаю моей жене Марине поставить в закрома 200 рублей в месяц”. Она писала: “Верю”. А в конце месяца мы подводили итог. Если я перевыполнял обязательства, получал награду. Постепенно меня стали приглашать писать песни для кино. Инесса Ковалевская, которая была режиссером первой серии “Бременских музыкантов”, позвала на фильм “Катерок” — так появилась песня “Чунга-Чанга”.
— Как вы придумали это слово?
— В последнюю минуту. Я уже нарушил все сроки заключенного договора, как вдруг, выйдя из “Союзмультфильма”, увидел плакат: “Балет на льду. Режиссер и балетмейстер Евгений Чанга”. Мне очень понравилась фамилия, не хватало только “Чунга”. За короткое время я написал простенькую песенку: “Чунга-Чанга, весело живем. Чунга-Чанга, песенку поем”. И вы могли такое сочинить, и главный редактор “МК”. С другой стороны, попробуйте придумать название, которое будет жить. Два года бюро по выдаче патентов его изучало, зато теперь у меня есть бумага, что я изобрел это слово. Оно стало товарным знаком, и на всякий случай предупреждаю всех, кто будет его использовать без разрешения: засужу!
— Ваша жена ради вас оставила и семью, и карьеру…
— Мы вместе уже 40 лет. Это была любовь с первого взгляда. Хотя я всегда стеснялся произносить это слово, даже своим женам. У меня практически нет песен о любви. Когда Марина пришла на работу в детскую редакцию, нас отправили на картошку. Мы сидели рядом в автобусе и, пока ехали, почувствовали невероятную близость. Марина темпераментная и невероятно активная. Ее все считали сексуальной. Она и сейчас не утратила этого качества. Мужчины к ней как мухи слетались. И ей это очень нравилось.
— У вас много общего?
— Мы разные люди во всем, за исключением наших взглядов на искусство. И еще, как ни странно, наше ощущение русского языка совпадает до мельчайших деталей. Жена придумала себе должность — “концептуалист” и периодически объясняет мне идеи фильмов или книг. Она прекрасно чувствует абстрактное искусство. Но мы даже книги читаем разные. Любимая книга моей жены — роман Томаса Манна “Иосиф и его братья”, я его так и не смог дочитать до конца. А Марина не понимает, как я много лет подряд, с 1 по 13 января, перечитываю всего Пушкина.
По гороскопу мы не подходим и даже противопоказаны друг другу. Мы все время в борьбе и сами от нее устали. У нас на свадьбе было два свидетеля, с ее стороны Василий Ливанов, с моей — Геннадий Гладков. А недавно я позвал их на свое семидесятилетие. Василий Ливанов посвятил мне потрясающие стихи, там есть строчки: “На грани нервного развода любовь их крепнет год от года”. Когда-то я не очень верил в любовь, но практика показала, что нас с Мариной ничего не связывает. Кроме любви.
— Даже в еде разные пристрастия?
— Абсолютно. Если мы попадаем в ресторан или кафе, всегда берем разное. Она не ест ничего из того, что ем я, и даже удивляется, как это можно есть. Я люблю каши, не переношу ничего острого, а Марине надо, чтобы все горело. Она обожает макароны и может их есть в любом количестве. Я предпочитаю крепкие напитки, больше всего водку, но могу и коньяк, она пьет сухое вино, а я его не терплю ни при каких обстоятельствах. Любимый ее напиток шампанское, к которому я не могу притронуться даже в Новый год.
— И отдыхать, наверное, любите по-разному?
— Я люблю лежать на пляже, после обеда мне надо поспать, а жена никогда днем не спит. Она любит ходить в горы, а я боюсь высоты, у меня голова начинает кружиться. Марине нравится жить на 20-м этаже, а я бы жил всегда на первом, в крайнем случае, на втором, потому что иначе не могу на балкон выйти — страшно! Марина обожает плавать на дальние расстояния, так что ее не видно. Ее нет два часа, и я начинаю волноваться. Она вообще обожает воду, а я и не мылся бы никогда, если бы не приходилось интервью давать и выходить в люди.
Когда мы едем на юг, она выбирает курорт, где можно много ходить. Облюбовали одно место в Египте. Там десять отелей, которыми владеет один человек. Марина даже игру придумала: во все отели заходить и в каждом бассейне купаться. Она вообще морж и ежедневно обливается холодной водой, даже в тридцатиградусный мороз, на улице, на снегу.
— А вы?
— Нет, я трус! Однажды ночью ехал на машине из Москвы на дачу. С огромным страхом, потому что я ничего не понимаю в автомобиле и не знаю, как открывается капот. Машина старая, дорога через лес. Я думал, что если она остановится, то я погибну. Наконец счастливый, что не замерз, подъезжаю к дому. Вдруг ворота открываются, и я вижу абсолютно нагую свою жену Марину. Она стоит босиком на снегу. В небе луна, сосны трещат от мороза. Марина берет ведро и обливается на моих глазах. С одной стороны, невольно любуешься этой картиной, а с другой — вспоминаешь страшную смерть генерала Карбышева, Зою Космодемьянскую, которая босиком шла по снегу…
Я застыл в ужасе, мне стало плохо, и до сих пор страшно. А жена проделывает это постоянно, каждый день и даже, когда у нее температура 39! Она простужена, не может говорить, но выходит и выливает на голову воду, потом зовет меня: “Давай померяем температуру”. У нее становится 36,6 градуса. Правда, через час температура снова поднимается…
— Разве вам не приходится как-то соответствовать?
— В какой-то день жена все-таки решила заставить меня пройти испытание водой. Это было страшно. Она сказала: “В первый раз давай в бане, после парилки. Возьми тазик, выйди на снег и вылей на себя”. Я решительно настроился доказать, что я не трус. Вышел, приподнял таз до уровня лица, а потом понял, что я сейчас умру. И опустил. Она стала кричать: “Трус! За кого я вышла замуж?! Лей, а не то я уйду от тебя!” Теперь живу с клеймом труса.
— Юрий Сергеевич, а для своих детей песни сочиняли?
— Я писал стихи для трехлетней дочки, а у Марины был готовый сын, с которым я подружился. Он невероятно странный человек. Он не дружил с детьми, а играл и разговаривал только с насекомыми. Не хотел слушать сказки, если там не было насекомых. Я стал для него писать стихи про насекомых. Он в три года начал рисовать. Когда ему было 5 лет, мы издали такую книжку. Сын сегодня художник, профессиональный фотограф. И сейчас он закончил фильм про насекомых. Давид Тухманов на мои стихи написал музыку — получились песни.
— Ваши песни быстро становились хитами?
— Совершенно по-разному. Самой необычной была история “Антошки”. В тот день я познакомился со странным человеком, который мечтал сочинять песни. Он представился мне внуком Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Это был Владимир Шаинский, на самом деле ученик композитора Кара Караева, который, в свою очередь, учился у Шостаковича.
Наша встреча произошла при забавных обстоятельствах. Меня попросили вывести этого человека из фирмы “Мелодия”, потому что он не прошел дресс-код. Шаинский явился в тапочках, в рваных джинсах, купленных в “Детском мире”, и в майке. Не забывайте, что шел шестьдесят восьмой год. Я попросил его подождать в садике до конца рабочего дня, чтобы потом сесть за рояль в директорском кабинете. Он сказал: “Мне рояль не нужен, я сочиняю на столе”. Стал стучать по столу и петь: “Тили-тили, трали-вали...” Там всего шесть строчек. Песня получилась прямо в этот день.
Она мне понравилась, и я отправился в детскую редакцию радио продавать “Антошку”. Шаинский сыграл мелодию, а ему сказали: “Выйдите отсюда!” Он вышел. А мне дали отповедь: “Это просто кошмар! Кого вы привели? Песня украдена — это песенка про хромого короля. В общем, так, Юра! Если вы еще раз приведете этого, то тогда и вы к нам больше не приходите!” И с той поры я никогда в жизни не был в детской редакции, и песни мои там не звучали.
— Юрий Сергеевич, вы сочиняли в основном детские песни, но советская цензура наверняка и в них отыскивала крамолу!
— Приключения были со всеми моими произведениями. Я бы мог написать книгу на эту тему. У меня на даче даже есть маленький музей с этими казусами! Иногда песни запрещали по политическим мотивам, иногда вообще непонятно почему. Например, сказку “Голубой щенок” заставили переделывать, а строчку “Люди, собачки и киски — все покупайте сосиски!” категорически потребовали убрать, так как усмотрели в этом намек на развал сельского хозяйства в стране. Переубедить, что это, наоборот, расцвет, когда даже животные позволяют себе сосиски, было невозможно!
Другая история произошла с моей песней про жену льва, которая хотела быть светской львицей! Она пела: “Я разута, я раздета, ну а царь гуляет где-то. Нет, по-моему, я зря вышла замуж за царя”. Редакция объединения “Экран” во главе с Инной Веткиной, главным редактором, насмерть встала против этих строчек. К тому же львица хотела из крокодиловой кожи сумочку и сапожки, поэтому лев издал указ, что крокодилы должны сдавать кожу. Полились крокодиловы слезы: “Разве есть такой закон, чтобы лезть из кожи вон?” В этом увидели издевательскую параллель с постановлением правительства об интенсификации труда! Песню “Водяной” из-за строчки “А мне летать охота!” выбросили как диссидентскую из моей первой книги с нотами.
— Вы и алкоголизм, кажется, проповедовали?
— Песню “Вжик-вжик! Кто на новенького?” изъяли из-за строчки: “Шпаги звон, как звон бокала, с детства мне ласкает слух”. Кстати, песню мне заказали 29 декабря 1972 года. А уже 1 января ее должны были записывать. Без худсовета, без режиссера, без редактора — принимал ее Андрей Миронов. Это было первое в моей жизни приглашение в большое кино, в картину “Достояние республики”. 31 декабря мы встретились дома у Евгения Крылатова. И первый вариант песни Андрею Миронову не очень понравился. Он сказал: “Вы, видимо, не дочитали сценарий до конца. Мой герой трагически кончает жизнь”. Я ушел на кухню, где жена Крылатова уже готовила новогодний ужин, и сочинил строчки: “На опасных поворотах трудно нам, как на войне, и, быть может, скоро кто-то пропоет и обо мне: “Вжик-вжик-вжик, уноси готовенького…” Андрей обнял меня, и с тех пор мы перешли на “ты”.
— А с “Бременскими музыкантами” тоже были проблемы?
— “Бременские музыканты” вынашивались нами девять месяцев, как ребенок. Пластинка лежала на полке. Фильм уже шел, а ее все не выпускали. Меня просили в готовой пластинке заменить несколько фраз. В “Песне охранников” прицепились к строчке “Величество должны мы уберечь от всяческих ему не нужных встреч” — в этом увидели намек на Брежнева. А в строчке “Нам дворцов заманчивые своды не заменят никогда свободы” позже мерещился призрак Кремлевского дворца съездов, тем более что Анофриев, исполняя эту песню на концерте, обвел руками зрительный зал. А в ложе сидели члены правительства.
С этой песней связана вообще невероятная история. Моя жена дружила с учительницей, с которой они раньше вместе работали в школе. Я эту учительницу недолюбливал, потому что она после уроков должна была 200 граммов водки обязательно выпить, чтобы расслабиться. И я просто опасался за здоровье жены.
Когда мы переехали, не дали этой подруге новый телефон. Но однажды раздался звонок: “Можно мы к вам зайдем с мужем?” Я совершенно обалдел и придумал отговорку: “Извините, но мы сейчас уходим в театр”. Но без пяти семь в дверь позвонили. Я вышел в пижаме. На пороге стояла та самая учительница с мужчиной, который держал пол-литра в руках. Он достал документ, и я увидел запись: полковник КГБ. Он был одним из руководителей охраны Брежнева, и они, сопровождая генсека, каждый день пели: “Ох, рано встает охрана!” Поэтому он и хотел со мной познакомиться!
— Забавно, что в “Голубом щенке” переносный смысл усмотрели намного позже, чем родились стихи.
— Повесть “Голубой щенок” была написана венгерским писателем, потом он сочинил по ней кукольную пьесу. Речь шла о негре, которого эксплуатировали белые американцы. А я придумал историю про интеллигента, который не такой, как все. В общем, белая ворона. Директор “Союзмультфильма” сказал мне: “Я опытный человек, я-то знаю, что вы написали именно про евреев”. Отчасти он попал в точку, потому что в какой-то степени я писал про себя. Я родился на окраине Москвы, в спальном районе, у нас во дворе было заводское общежитие. Мама рассказывала мне, как в три года я прибежал домой в слезах: “Мама, почему я такой маленький, а уже еврей?”.
“Голубой щенок” стал популярным. Нашлась лишь одна дама из объединения “Экран”, которая спросила: “А вы знаете, что такое “голубой”? И рассказала мне по секрету, что раньше она работала в КГБ и была приставлена к известному человеку, руководителю хорового коллектива. Когда он выезжал за границу, она обязана была следить, чтобы он там не связался с кем-то из “голубых”.
— В машине музыку слушаете?
— Сейчас принято, чтобы музыка звучала фоном. А меня это всегда раздражало дико. Я не могу водить машину, если играет музыка, и не хожу в рестораны, где звучит “фон”. Единственный ресторан города Москвы, где никогда не было музыки, — это заведение при Доме композиторов, потому что композиторы ненавидят не свою музыку. Поэтому я обедал только там. А сейчас хожу только туда, где тихо, и даже готов заплатить за тишину.
— Юрий Сергеевич, вот у вас на столе какая роскошная книга — в ней все, что вы с Тухмановым написали. А где ваш новый шлягер?
— Шлягер дома. Некуда отнести. Сейчас настало другое время. Я в него вписался, несмотря на то, что у меня пенсия 234 рубля 19 копеек, как указано в пенсионной книжке. Но я живу богаче и лучше, чем при советской власти — авторские права стали приносить доходы. Что касается новых произведений, то я не вписался в формат. Я работал для кино. Меня во взрослые кинофильмы не зовут, а детских картин просто нет. Мне Шаинский рассказал, как он в течение трех месяцев пытался показать Алене Апиной свою песню. А он пишет не хуже, чем тогда. К самому Тухманову за семь лет после его возвращения из Кельна, кажется, не обратился никто. Ко мне — тем более. Владимир Семенович Высоцкий мне сказал: “Мы с тобой одной крови. Ты развращаешь детей, а я — взрослых”. Теперь буду “развращать” взрослых. Мне кажется, что детям я все сказал.
